ых удается проследить нарушения закона: сначала уравнительную фазу — состояние, когда испытуемый одинаково реагирует на сильные и слабые раздражители, а затем и парадоксальную, при которой реакция на слабые раздражители оказывается сильнее, чем на сильные.
«А потом, значит?» — заинтересованно спрашивал следователь, человек лет тридцати, в 16-м году ушедший на фронт со второго курса химического, на чем его образование и закончилось. «А потом, если исследователь продолжает расшатывать психику испытуемого, наступает следующая фаза, ультрапарадоксальная. В ультрапарадоксальной привычная нам картина встает, если можно так выразиться, с ног на голову: на негативные стимулы испытуемый реагирует положительно, а на позитивные — отрицательно». — «То есть, например, его бьют, а он смеется?» — требовал уточнений следователь. «Именно. Пытаются приласкать — визжит. Предлагают сахар — не ест. А горчицу — ложками».
Химик-недоучка изумленно покачал головой.
«Вот как!.. И в жизни такое бывает?» — «В том-то и дело! Как раз результаты опросов и показали, что представители исследуемой группы часто демонстрируют ультрапарадоксальные реакции». — «Как часто?» Вагнер разводил руками: «Да почти всегда». — «А почему?» — «Потому что их сознание существует в состоянии сшибки. Сшибки одного пласта сознания с другим. Столкновения противоположных, но одинаково важных мотиваций. Например, человек полагает для себя благом то-то и то-то. А ему говорят, что благом является нечто совершенно иное, и если он не признает этого, то будет сурово наказан». — «А конкретней?» — «Конкретней я не знаю, — выворачивался Вагнер. — Я же психиатр, а не экономист. (Тогда ему еще и в страшном сне не могло привидеться, что относительно скоро он станет бухгалтером.) Это вам видней…» — «Разве? Почему же мне видней? Вот именно, что психиатр — вы! Так что уж пример, пример приведите!» — настаивал бывший студент.
Приводить примеры Вагнеру не хотелось. И он не только ругал себя за непредусмотрительность (надо же было выбрать столь опасную тему для своих исследований), но и грешил на учителя, который, как человек опытный, не раз имевший дело не только с теперешним ОГПУ, но даже и с прежней ВЧК, мог, казалось бы, предвидеть столь простые и неприятные продолжения вагнеровских обобщений.
«Ну а все-таки? Почему не говорите?»
Было непонятно, зачем следователь так добивался ответа. Мог бы еще раз просмотреть статью, где все написано вполне доступным образом. Впрочем, статью в протокол не впишешь, лучше иметь изложение ее сути устами подследственного… Вагнер хвалил себя по крайней мере за то, что покривил душой, предположив, что выявленное им распространение невротических патологий объясняется событиями прошлого; это была правда, но не вся, поскольку главная причина, несомненно, — события настоящего: например, необходимость для крестьянина терпеть начальство, поддакивать и угодничать, имея между тем в душе горькую, незабываемую, не пораставшую быльем обиду за то, что оно, начальство, поманив землей в 17-м, так подло затем обмануло, а теперь и вовсе норовит отобрать последнее. Да если б одна эта обида! сколько их!..
«Почитайте статью, там все написано», — разводил руками Вагнер.
В конце концов он получил три года ссылки, благополучно ее отбыл (в Нарыме жил ровно напротив той избы, в которой некогда коротал недолгие дни собственного здешнего затворничества Иосиф Джугашвили), второй раз сел в тридцать пятом, по большому делу психиатров, и то, что поток жизни выбросил его в конце концов на отмель бухгалтерского поприща, следовало, на взгляд Шегаева, расценивать как несусветное везение…
— Верно говорите, Константин Ермолаевич! — поддержал Богданов. — Должен же понимать! Его и самого за бросовые работы по головке не погладят…
Они помолчали.
— Слушай! — вдруг оживился Богданов. — А ты по звуку можешь ход наметить?
— По какому еще звуку? — хмуро осведомился Шегаев.
— Поезд же слышно! Он гудит, когда на Песчанку приходит!
— Слышно, — сдержанно подтвердил главбух. — Иногда.
— Не иногда! Почти каждый день, если тихо! Морозы стояли, отлично слышно было! — горячился Богданов. — Ту-у-у! Ту-у-у! По гудку и взять!
Шегаев хмыкнул. По гудку! И на сколько верст он ошибется по этому гудку? На три? На пять? Все равно глупость. Не рубят просеки по звуку.
— Я на лиственницу залезу! Которая у ворот, высокая! Сам поезд увижу! Или хотя бы дым!
— Может, тебя просто за уши поднять? — съязвил Вагнер. — Как злые дядьки мальцам Москву показывают, знаешь?
— Да ладно! С лиственницы точно видно! Точно! Зуб даю!
— Зуб он дает!.. Сколько у тебя осталось-то их?
— Вот!
Богданов, чистая душа, весело ощерился. Зубов у него и впрямь осталось немного.
— Можно попробовать, конечно, — сказал Шегаев, морщась. — Больше ничего не остается.
— Вот именно, — вздохнул Вагнер.
Встретились они в тот же день, но уже после обеда. То ли еда успокоила слабую психику начальника, то ли просто утром Карпий встал не с той ноги, и лучше было вообще к нему тогда не подходить, — так или иначе, слушал теперь спокойно, только бровями двигал да играл желваками. Шегаев говорил деловито, без подобострастности. Так, мол, и так, гражданин начальник. Данных нет. Мои инструменты могут только мерить углы. Таких инструментов, что позволяли бы сразу прокладывать прямые в нужные места, люди еще не придумали. Но утром слышен гудок паровоза, и я попытаюсь взять румб по звуку. В любом случае, три бригады рабочих пока ни к чему. Дайте мне десять человек. Рубить буду не просеку, а визирку — узкую, в один метр шириной. Если ход окажется удачным, она станет осью будущей дороги. При нужде ее легко расширить — простым метром сделает любой бригадир. В случае же больших отклонений — если визирка выведет далеко от станции, — обратным ходом придется скорректировать угол и уж тогда точно попасть в желаемую точку.
— Визирка! — скривился Карпий. — Ну хорошо… поверю на этот раз.
Шегаев выговорил день на подготовку.
— Ладно, готовься. Людей сам выбирай. Десять, говоришь? Хорошо. Только не политических.
— Одного политического! — Шегаев поднял указательный палец. — Заместителем моим будет.
— Ну хорошо. А девять — из уголовников.
— Но не бандитов! — снова условился Шегаев. — Честняг не возьму. Они убегут, а мне отвечать. Только из указников! Или бытовиков.
— Ладно, бери из указников, — согласился начальник.
Шегаев перевел дух. Подходящих указников — «сталинских уголовников», получивших свою пятерку по указу, за опоздания на работу или за сбор колосьев с колхозного поля, — он уже присмотрел…
Его люди собирались в одном из углов барака.
Пристально присматриваться, разбирая про себя, кто чего стоит, времени не было, и Шегаев отбирал помощников, руководствуясь какими-то самому ему не до конца понятными соображениями. Обычно первые сказанные слова уже проясняли ему главное — годится этот человек или нет, хочется с ним идти в тайгу или лучше другого приискать.
Заместителем сделал Ярослава Сергеевича — бывшего народного учителя, отбывавшего в лагерных заведениях свои десять лет по грозной статье об антисоветской агитации. Рабочими — указников, как и договаривался с Карпием. Люди все были простые, трудящиеся. Работа предстояла большая, тяжелая, сделать ее можно было только дружными усилиями, и Шегаев надеялся, что жуликов и хитрил, что норовят проехать на чужом горбу, среди них не окажется.
Все были довольны, готовились к походу с воодушевлением. Что тут скажешь — всякий рад хоть на пяток дней вырваться из тусклого лагерного ада, пусть там, на воле, и хуже будет — и холоднее, и мокрее. «А может, и не хуже, — думал Шегаев. — Почему хуже? Свободный человек всегда свою жизнь лучше устроит, это здесь они, как собаки на цепи — жри что дают, а не дадут, так и вовсе сдохнешь!..»
Обучил понятливого Ярослава отсчитывать расстояние по землемерной ленте и вести пикетаж. Разъяснил рабочим сущность их обязанностей: двое у него были на пиле, на случай как попадется на визирке дерево; двое на топорах — заготавливать колышки и вешки; двое на землемерной ленте; двое для переноса груза; и еще один — таскать с места на место инструмент на штативе.
Вечером Шегаев дал подписку начальнику охраны, что несет ответственность за людей и в случае их побега будет отвечать по строгим бериевским законам.
Дежурный вахтер, заинтригованный известием, что начальство разрешило Богданову лазать по деревьям, тоже вышел за пределы зоны.
— Ну чисто обезьяна! — восхищенно сказал он, когда Богданов, миновав комель, начал скрестись в густых ветвях опасно гнущейся верхушки.
Шегаев шикнул, и дежурный сделал испуганное лицо и поднял ладони жестом сдающегося.
— Здесь? — озабоченно спросил Клещев, ковыряя колом снег возле лагерных ворот.
— Давай! — кивнул Шегаев.
Клещев махнул кувалдочкой. Кол шел неохотно. Но все же не так, не с тем звоном и скрежетом, с каким, бывало, приходилось Шегаеву забивать железо в мерзлоту. Что скажешь, конец марта — не январь…
— Готово!
Шегаев установил над колом свой нехитрый инструмент. С ночи поднялся несильный ветер, деревья шуршали верхушками. Обнадеживало, что ветер был юго-восточный — именно оттуда, со стороны Песчанки.
— Построиться! — скомандовал вдруг Ярослав Сергеевич и бормотнул Шегаеву: — Карпий идет!
И правда — из дверей дежурки выходил сам начальник сельхоза Карпий. За ним шагал начальник охраны и главный агроном Камбала. Следом валила вся свободная от дежурства охрана.
— Что ж ты хочешь, — негромко сказал Шегаев. — Событие!..
Он замер у гониометра.
Вольно переговариваясь, визитеры столпились неподалеку.
Минутная стрелка встала вертикально. Десять.
Тишина.
Далеко!.. тайга!.. разве с такого расстояния услышишь?..
Три минуты одиннадцатого.