— То перед Олимпиадой, — вяло рассудил Юрец.
— Ага…
Снова помолчали.
— Сейчас вот Артем уйдет, Лизка одна бытовать останется. Теперь уж бесплатно, наверное. Не со стипендии же ей платить…
Юрец безучастно пожал плечами.
— Как-нибудь решится… Солнышко-то какое! А знаешь…
— Ну?
— А я бы, пожалуй, именно туда пошел.
— Куда «туда»? — не понял Бронников.
— В Афган, — пояснил Юрец, блаженно щурясь в солнечных лучах.
— Ну конечно.
— А что?
— Самое место тебе там. Нет, понятно — ты же у нас военная косточка… «Я вам дам парабеллум».
— Мне там, конечно, никакое не место… и вообще я пацифист. Но ты посмотри, — Юрец повел рукой, описывая круг. — Помнишь, у Беркли: нет большего заблуждения, что дома, деревья, фонари и улицы существуют на самом деле.
— И что?
— Тошно больно…
Бронников молчал. Потом сказал со вздохом:
— Да ладно, при чем тут.
— Что — «при чем»?
— Артем при чем? Он еще не чувствует.
— Не знаю, — усомнился Юрец. — И потом: человека на подсознательном уровне тянет. Как птицы летят? Компаса нет — а летят на юг.
— Ага, на юг… Маршрут уж больно сомнительный. Прилетишь, пулю в лоб получишь, по-другому запоешь.
— Пулю?
— Или, скажем, искалечат…
— А слышал, как после войны костыли называли? — оживился Юрец. — «За победу над Германией»!
— Слышал, слышал, — поморщился Бронников. — Что костыли, еще и тележки бывают.
Некоторое время вздымались молча. Звуки города стали странно отчетливы и звонки.
— А на Лизке-то он женился?
Бронников нахмурился.
— Слышишь? Женился, нет?
— Я смотрю, неравнодушный ты, Юрец, человек, — сказал Бронников, металлически улыбаясь. — До всего тебе дело есть! Прямо такой, как партия учит!
— Ты чего? — Юрец, не ожидавший столь резкого отпора, простодушно развел руками. — Нет, если ты считаешь, что такое уж прямо семейное дело… в которое непосвященный не должен совать нос, то…
— Я не про то, — отрезал Бронников. — А про то, что ты, Юрец, иногда уж больно въедливый.
— В каком смысле?
— Да в таком. Все тебе расскажи. Все открой. А сам вон чего…
— Чего?
— Я тебя зачем с Шегаевым знакомил?
Юрец оторопело похлопал глазами.
— Я… ты чего, Гер?
— Нет, ты скажи: зачем?!
— Не знаю, — растерянно сказал Юрец.
— Я тебя с ним знакомил как с человеком, который через все сам прошел! Понимаешь?
— И что?.. Вагнер тоже вон все сам прошел… ты чего, вообще?
— Того, что не надо его просить показывать, как в лагере хлеб суровой ниткой режут! Что за издевка? Ты еще пешком под стол ходил, когда он в лагере сидел!
Бронников махнул рукой и отвернулся к северу.
— Ладно тебе, — примирительно сказал Юрец. — Что ты, в самом деле… Я к Игорю Ивановичу со всем уважением… ты знаешь!.. Нет, ну а что плохого… показал и показал: может, когда и пригодится…
— Ага, пригодится ему… Ерничаешь все. А у человека — судьба.
— Разве я против судьбы? У всех судьба… У тебя, у меня…. Так я не понял, женился Артем или нет?
— Вот пристал!.. Не женился.
— Ага… ну хорошо.
— Да что хорошего, — Бронников досадливо махнул рукой. — Подвесил девку как петлю на осине — ни туда ни сюда. Теперь вот его забреют, а она тут останется… на птичьих правах.
— Ты, я смотрю, переживаешь, — констатировал Юрец.
— Ничего я не переживаю, — возразил Бронников. — Просто деваха уж больно ему подходящая.
— Ты слишком-то не уверяйся, — предостерег Юрец. — Кто его там знает. Тоже, знаешь, дело обоюдное. Мало ли что… И почему на птичьих правах? Общежитие у нее есть, в конце концов… Она на каком курсе?
— Второй заканчивает.
— Ну вот. Пока доучится, он уж дембельнется.
— Ну да, — вяло согласился Бронников. — Общежитие есть, это верно.
Кабинка медленно поднималась все выше, приближаясь к зениту. Когда налетал ветер, Бронников чувствовал, что устройство «чертова колеса» имеет много общего с гитарой.
— Представляешь, как дунет сейчас по-настоящему, как шарахнемся мы отсюда! — озабоченно сказал Юрец. И спросил затем с таким выражением, будто ждал от Бронникова команды: — Ну что?
Почему Константину Ермолаевичу Вагнеру, отчиму Юрца, взбрело завещать близким распылить свой прах над каким-нибудь парком любимой им Москвы — одному богу известно. Юрец, предлагая Бронникову разделить с ним риск имеющего быть предприятия, так обобщил: «Знаешь, старик, психиатры — они по большей части сами ненормальные». И Бронников не мог с ним хотя бы отчасти не согласиться.
— Начинай, — скомандовал Бронников.
Юрец освободил свою круглую ношу от тряпичной пелены, зажал крышку коленками.
— Ну что ж, — сказал он печально. — Прощай, Константин Ермолаевич! Хороший ты был мужик! И ты меня любил, и я тебя чтил как отца… и грибы у тебя всегда классные получались!.. И как теперь мама без тебя будет, не знаю!..
Тиранул кулаком глаза, потом наклонил урну, легонько потряс — и первая горсть пепла полетела во влажно трепещущий воздух, разлетаясь над городом легким облачком буро-желтой пыли.
Литературоведение
— Ишь, Павел Романыч, на какие ты нынче позиции встал! — с усмешкой сказал лысоватый крепыш, вольготно сидевший в кресле: скрещенные ноги вытянул вперед, руки сложил на груди, а одет был в кожаную куртку поверх бордового джемпера, и в целом выглядел независимо и свободно. — Заслушаешься!
Павел Романович завершил рассуждение о пользе частной собственности (трактовал на примере своей дачи: дескать, нигде он с такой охотой не работает, как на собственной землице) и тоже откинулся на спинку кресла.
Лицо у него было узкое, гладко выбритое. Серо-синие глаза и аккуратный нос с горбинкой довольно удачно сочетались с чуть выдающимся вперед подбородком. Черные с сединой волосы бобриком и высокий лоб, еще более увеличенный залысинами, добавляли облику значительности, а благодаря серой пиджачной паре (галстук бордовый, голубая рубашка в едва заметную полоску) он и вовсе выглядел куда более строго и официально, чем его собеседник.
Однако, судя по всему, разговор был доверительный, дружеский, в каком разница в одежде не имеет существенного значения.
— Тебе бы лекции читать, — с доброй усмешкой заметил крепыш. Мельком посмотрев на часы, незначительно ерзнул: не вставая и еще, видимо, не собираясь сделать это, а просто заранее приуготовляя мышцы к будущему действию.
Павел Романович вздохнул и побарабанил пальцами по полированной поверхности.
Ничего имеющего отношение к жизни на столе не было, одни лишь предметы канцелярского обихода: невзрачный чернильный прибор, из квадратного каменного стакана которого торчали карандаши и самописки, дырокол, десть писчей бумаги слева и нескольких пустых папок с завязками справа. Даже пепельница, как предмет чуть более человеческий, куда Павел Романович, щурясь, стряхивал пепел со своей быстро тлевшей сигареты, располагалась не на столе, а на широком подоконнике слева.
— Ребята шаровые из Кабула возят, — ни к селу ни к городу сообщил он (видимо, ответив неконтролируемому потоку собственных мыслей).
— Возят, — согласился Сергей Степанович. — Еще как возят. И другое кое-что можно. Свечи, колодки. Я летом десять крестовин, три пары передних колодок… шаровые не попер, ну их, и так битком было.
— Десять крестовин? — задумчиво повторил Павел Романович. — Загнал?
— Ну да.
— По четвертному?
— По четвертному.
— Жалко, мне не сказал, — вздохнул Павел Романович. — У меня передняя стучит. Знаешь, так: дзень.
— Оттуда сейчас черта привезти можно. Было бы на чем. Там у них сейчас вольница. Не то что мы…. Помнишь, как в январе восьмидесятого улетали?
Павел Романович не поменялся в лице и не крякнул, а только снова пробил пальцами негромкую дробь. Было такое дело, улетали — через несколько дней после устранения Амина. Неожиданные события, связанные со штурмом дворца Тадж-Бек, смешали карты: самолет оказался забит ранеными; при попытке отстоять имущество два каких-то психа из спецгруппы пошвыряли коробки на бетон ВПП. До сих пор стоял в ушах гром взрывающихся кинескопов. В конце концов пришлось покинуть борт… и торчали потом два дня в промерзшем посольстве. В общем, история чрезвычайно неприятная, вспоминать ее подробности Павел Романович не хотел, а потому скрипуче произнес, как бы подводя черту теме:
— Да уж…
— Спецпочтой много не притаранишь, так они знаешь что? Под груз «двести» стали мастыриться. На прошлой неделе просочилась информация. Борт сел, его в «Чкаловском» придержали перед разгрузкой. Объявили досмотр. А их встречать понаехало: как будто не «двухсотых» притаранили, а партийно-правительственную. Люди все в чинах, начали возмущаться — какой досмотр? зачем досмотр? по какому праву досмотр?..
— Кто конкретно был-то?
— Не знаю. Кто бы ни был, все-таки отодвинули. И прямо на полосе шесть гробов вскрыли. В двух «двести», в остальных шмотки.
Павел Романович пробил пальцами суровую дробь и сказал:
— Эпоха распада.
— Не говори. Афган сейчас — золотое дно… А знаешь, как называлась операция, когда Амина грохнули? «Шторм триста тридцать три».
— Да ну?
— Отвечаю. Кудряво, а? Я еще понимаю, если б она называлась просто «Шторм»! Шторм и шторм. Буря. Буря и натиск. Необоримая сила. Спасайся, кто может… Или, положим, «Шторм шестьсот шестьдесят шесть». Вообще беда — дьявольские силы, безжалостное уничтожение, всеобщий кирдык. Никаких надежд. А?
— Пожалуй…
— Но триста тридцать три?! Почему именно триста тридцать три? Триста тридцать три бойца участвовали? Или триста тридцать три танка? Какому умнику, вообще, это в голову могло прийти?
Павел Романович криво усмехнулся и покивал.
— Почему тогда не тридцать три тысячи триста тридцать три? Или триста тридцать три тысячи триста тридцать три? — не унимался гость. Он безнадежно махнул рукой, а потом сказал, упираясь ладонями в коленки: — Ладно, пойду. Заболтались.