— Эх, Карячин, не умеешь ты товар лицом подать! — с огорчением заметил Губарь. — Никуда не годится. Дай сюда. И протоколы дай… Теперь стучите. — Губарь снова зажмурился и стал читать из-под век, время от времени, впрочем, раскрывая глаза, чтобы посмотреть в ту или иную бумагу: — Дойдя до деревни Усть-Лыжа, группа полностью вооруженных повстанцев в составе… так… в составе сорока двух человек… обезоружили участкового милиционера Макарова, отобрав у него револьвер системы «Наган», а в правлении колхоза похитили двухствольное охотничье ружье. Написал?
Машинка стучала, спотыкаясь и не поспевая.
— Написал.
— Дальше. Банда совершила нападение и ограбила склад сельпо, захватила при этом… где акт?.. ага… десять мешков муки, пять мешков крупы, три мешка сахара, один ящик махорки, четыре ящика спирту, мешок соли, ящик спичек, сорок одну штуку пустых мешков и… и небольшое количество печеного хлеба. Один из руководителей повстанцев оставил продавщице магазина сельпо гражданке… где это?.. ага, вот… «гражданке» не полностью стучи, а «гр-ке»… гражданке Семяшкиной Ф. Г. расписку на взятый товар от имени «Отряда особого назначения номер сорок один», как именовали повстанцы свою контрреволюционную повстанческую группу… Есть?
— Да.
— В деревне Усть-Лыжа повстанцы находились с десяти часов утра и до пятнадцати часов двадцать пятого января. За это время терроризировали и грабили местное население, забирая лыжи, топоры, пилы, ведра и другой хозяйственный инвентарь… гм, что еще?.. а также отбирая у местного населения паспорта и другие документы. На почте в селе Усть-Лыжа повстанцы разрушили телефонную аппаратуру и порвали телефонные провода.
— Классно получается, — сказал Карячин, одобрительно кивая.
— Потому что чувствовать надо.
— Чувствовать, — хмыкнул Карячин.
— Чувствовать! — неожиданно вскипел Губарь. — Именно чувствовать!
Отчего вскипел? — должно быть, усталость давала себя знать.
Так-то он понимал, конечно, что подчиненный его, оперуполномоченный Карячин, — та еще шельма. Такого учить — только портить. Да и огрызнуться может, волчара.
Однако у Губаря был хороший козырь, прибереженный до поры до времени, — показания заключенного Калинникова. Калинников, он же агент «Береза», утверждал, что насчет подготовки восстания докладывал он Карячину не раз и не два, Карячин же, судя по всему, хода его правдивым донесениям не дал…
Поэтому Губарь не только считал возможным поучить Карячина, но и сделать это в самой пренебрежительной и обидной форме. И думал при этом: ну рыпнись, рыпнись! Я тебе устрою банный день!
— Потому что ты где служишь, Карячин? — спросил он, играя желваками.
— В смысле? — с обезоруживающей примирительностью в голосе спросил Карячин.
Губарь знал цену этой примирительности. Вот и видно, что настоящий зверь: за версту опасность чует!
— В прямом смысле! Где служишь, Карячин?
— В органах.
— В каких органах?
— Ну…
Оперуполномоченный простодушно развел руками и делано замялся, строя дурачка: вроде как собрался уже ответить начальнику коротко: служу, дескать, во «внудел». Да уж слишком на поверхности ответ лежит. Разве может быть, чтоб начальник такие дурацкие вопросы задавал?
Губарь насквозь его видел.
— В органах-то в органах — да в каких органах? Не знаешь?! Так я тебе скажу! В органах чувств ты служишь, Карячин! Этими органами наше с тобой пролетарское государство жизнь чувствует! Понял?!
Карячин кивнул, одновременно пожав плечами.
— Я спрашиваю: понял?! — не на шутку ярился Губарь.
— Так точно! Понял, товарищ старший оперуполномоченный.
Губарь еще погонял желваки по скулам, остывая.
Во какой смиренный. Ладно, пусть… Калинниковские показания никуда не денутся… даже если сам Калинников в распыл пойдет — вместе с другими пособниками, что в момент восстания решили в тени остаться. Бумага — она завсегда живучей человека оказывается. Рыпнется Карячин — Губарь бумаге ход даст. А не рыпнется — что ж. Пусть его, коли смирный.
— Ладно… на чем остановились?
— На Усть-Лыже.
— На Усть-Лыже… Так… Дай последние листы, что там у нас… Ага… Так, значит… Бой двух взводов с бандгруппой, выделившейся из основного ядра банды… настучал?… состоялся в ста пятнадцати километрах от Усть-Лыжи в ночь на тридцать первое января. В результате бандгруппа в составе пяти человек была ликвидирована. Убито четыре бандита и один взят живым. Вторая выделившаяся бандгруппа в составе пяти человек была взята в плен на сто сорок пятом километре по реке Лыжа. В пути следования по приказанию командира оперативной группы Карячина повстанцы Глоков, Шариков и Никитин были расстреляны по мотивам, как объясняет Карячин, что их трудно было всех доставить в Усть-Усу… Погоди-ка.
Губарь замолчал и сморщился.
— Что? — спросил Карячин.
— Что значит — трудно доставить? Как-то конкретней надо.
— Ну как… можно написать: по причине отсутствия транспорта.
— Гм, транспорта… тоже глупость.
В печке стрельнуло полено.
— А при попытке к бегству? — спросил Карячин.
— Вот, — удовлетворенно кивнул Губарь, воздев указательный палец. — Видишь, голова-то варит у тебя. А все дураком прикидываешься… Что настучал? — обратился он к арестанту.
— Последнее — «как объясняет Карячин», — сказал Шегаев.
— Ага. Тогда, значит, так стучи: как объясняет Карячин, при попытке к бегству… Есть?.. Остальные двое, Беймурзаев и Жеребцов, доставлены живыми… Так… Третья, основная, группа руководящего состава банды во главе с Рекуниным в количестве семи человек была настигнута вечером первого февраля по следам в лесу в верховьях реки Малый Тереховей (приток реки Лыжа), в ста семидесяти пяти километрах от селения Усть-Лыжа, окружена и после двадцатитрехчасового боя в восемнадцать часов второго февраля также уничтожена. Убито пять бандитов. Два бандита во время нашей атаки, видя безнадежное положение, застрелились. Потери с нашей стороны при этом — двое ранены, убит оперуполномоченный сержант Госбезопасности Карпий П. М.
Машинка замолкла.
— Карпий? — глухо переспросил Шегаев. — Гражданин начальник, вы сказали — Карпий?
Губарь повернул голову и с тяжелым недовольством взглянул на арестанта…
Бронников сунул рукопись назад под кушетку (нацарапав перед тем несколько важных строк на обороте листа) и только успел снова погрузиться в перипетии «Ада», как зазвонил телефон.
Он вздрогнул и с сомнением посмотрел на аппарат. Иногда ведь бывает: взорвется, даст бешеную трель!.. вторую!.. прямо разрывает его!.. да и скиснет. Почему? Потому что, положим, решил человек насчет какой-нибудь мелочи осведомиться: отчего, например, в его квартире ни с того ни с сего горячая вода пропала. Или кто так бешено сверлит стены и стучит на третьем, что ли, этаже? — у него уже посуда с полок валится. Наберет, подождет три гудка — да и плюнет, потому что и прежде понимал, что его трезвон ничего не переменит: воду водоканальщики отключили, когда включат, тогда и хорошо, а на третьем этаже ремонт начался, так что ж — не ремонтировать квартир, если он такой нервный?
Телефон не умолкал.
— Алло.
— Герман Алексеевич? — спросил невидимый собеседник.
— Я, — ответил Бронников. — Слушаю.
— Семен Семеныч беспокоит… помните?
Бронников окаменел. Холод хлынул по спине, потому что тогда (сколько прошло? неужели два года?) все точно так же: сидел в дежурке, чайник сипел, закипая… разве только что за книжка в руках, уже не вспомнить; а во всем остальном — чистой воды дежавю!
— Алло! — повторил Семен Семеныч.
Он хотел ответить: да-да! как же не помнить! разумеется!
Но воспоминания почти уж двухлетней давности — задержание, экспертиза, Бутырки, Монастыревская психушка — с такой силой сжали горло, что смог только нелепо крякнуть.
— Алло! — удивленно повторил Семен Семеныч. — Герман Алексеевич, вы слышите?
И, похоже, постучал телефонной трубкой по чему-то твердому: думал, вероятно, что мембрана барахлит.
Пастыри
День был теплый, пасмурный, окраина Петровского парка негромко рокотала в ожидании шквала. Не успел свернуть за угол, как он и налетел.
Ветер гнал по Верхней Масловке труху, трамвайные билеты, обертки от мороженого, густой запах мокрого листа, сбитого ночным ливнем; деревья плескали и кланялись вокруг разномастных деревянных домишек в два этажа с давным-давно почернелыми наличниками (в этом — пивная, а в том — сберкасса); пегая собака с вислыми ушами, недовольно встряхивая башкой при особо сильных порывах, бежала, скрупулезно вынюхивая что-то между рельсов двадцать седьмого маршрута; а сам трамвай телепался следом, позванивая, из тутошней глуши в глушь совсем уж небывалую — куда-то аж, не приведи Господи, в Тимирязевскую академию, в Михалково — в места, одно упоминание которых у всякого москвича вызывает оторопь возможной туда заброшенности…
Первые капли глухо застучали по железу карнизов, но он уже нажал кнопку звонка справа от запертой двери парадного и стоял теперь, дожидаясь; громадина дома хмуровато нависала над головой — тяжелый, серый, конструктивистского извода, с небывало большими окнами.
Всякий раз, приезжая сюда, Артем не мог пересилить невольных вздохов и мечтаний насчет того, как было бы здорово, коли мастерская завелась бы и у него. Именно здесь, на Масловке, в глуши… благодать!..
Успел лишь кратко вздохнуть, глядя в мутное стекло. Там, в тумане и бликах неяркой лампочки, тень подъездной охранницы плавно взмывала из-за стола, неслышно шлепала по четырем ступенькам… вот уже и присунула морщинистый глаз.
— К кому?
— Двадцать вторая, Кириллов Матвей Михайлович, — шумнул Артем, машинально подергивая ручку.
Щеколда лязгнула, дверь подалась, сразу повалил изнутри запах целого дома художников: струганое дерево, олифа, затхлость кладовок, аромат чего-то жареного. Где-то что-то постукивает, где-то труба водопроводная запела и смолкла, вот еще бац! — неожиданность: голос канарейки. Но в целом тихо.