— Откуда, пацаны?.. — наперебой налетают обитатели казармы.
Земляков не находится. Мы, потерявшие популярность, тупо озираемся. Затем, в бесформенных, не по размеру, шапках, слежавшихся мятых шинелях без знаков различия, одинаковые, как все только что переодетые в военную форму люди, попадаем в большой строй.
— Ста-на-вись, р-равняйсь, ир-р-ра, равнение на… средину… Товарищ капитан, рота на вечернюю поверку построена, заместитель командира взвода сержант Аверченко…
— Вовкотруб.
— Я.
— Селивёрстов.
— Я.
— Савельев.
— Я…
Я вбегаю в морозную темень и сразу отстаю. Неумело намотанные куски плотной ткани причиняют боль ногам.
Свет распахнутых настежь окон тускло освещает одинаковые ряды двухэтажных зданий. Вчера вечером нас привели в казарму, когда было уже темно, и утром я не понимаю, где нахожусь и куда бегу. Леденящий воздух пронизывает хэбэшный камок.
Весь первый день я соскабливаю обломком стекла остатки затёртой краски с половых досок, а после ужина до поздней ночи пришиваю к шинели погоны, шеврон и петлицы.
Утром сержант отводит меня в санчасть. У меня воспалены гланды. Мне жарко в шинели. Я расстёгиваю крючок и получаю первую в армии затрещину.
Очень высокий санинструктор медленно записывает мою фамилию в журнал и даёт мне градусник. Внезапно он поднимает голову и в упор задаёт вопрос: «Сколько отслужил, лысый?»
Думая, что это нужно для журнала, сбитый с толку, я отвечаю: «Два дня».
— Это срок!..
Нам, молодым, на койках подолгу лежать не приходится. Через каждые час-полтора в коридоре раздаётся:
— Духи и слоны, строиться!
Как заключённые, стриженые, в больничных пижамах и халатах, мы выстраиваемся в коридоре, и двухметровый санинструктор производит скорый развод:
— Ты и ты — туалет, чтоб был вылизан, время пошло, двадцать минут — доклад. Лысый — коридор. Чумаход — на кухню…
Уколы пенициллина, построения, ежечасные уборки, дедовщина, организованная санинструктором, за четверо суток ставят меня в строй. Теперь я всю свою службу, да и жизнь вообще, стараюсь избегать медицинских учреждений.
Военная медицина отличается простотой, надёжностью, а главное, однотипностью средств воздействия на любое заболевание. Анекдот о начмеде, достающем из одного ведра таблетки и от желудка, и от головной боли, и от ангины, не выдуман армейскими остряками, — я сам наблюдаю это в санчасти учебного центра. Таблетки — простейшие антибиотики.
Армия — порождение и отражение мира гражданского. Но отражение в кривом зеркале. Отражение искажает и преувеличивает, выворачивает наизнанку и превращает в пошлость привычные для человека представления о том, что хорошо, а что плохо, о мере дозволенности, культуре, морали и чести, о дружбе и о войне.
На учебном сборе наш старшина роты прапорщик Геворкян объясняет, что утром мочиться нужно, выбежав из казармы: «Дабы ценить труд дневальных, убирающих туалет».
«Рр-р-ас, рр-р-ас, рас, два, три. Песню запевай!»
Наши глотки вытягивают: «Ой, ты, мама, моя ма-а-ма, вы-слу-шай-ме-ня-а-а-ты. Не ходи! не ходи! со-мно-ю, ма-ма, да воен-ко-ма-та…»
Офицеры уже завтракают. Нам видно их сквозь заиндевелый павильон. Сегодня день присяги. Строевые песни забивают одна другую: «Россия, любимая мая. Рад-ные берёзки-тополя… Служим мы в войсках ВВ! — служим мы в войсках ВВ… Это вам не ВДВ! — это вам не ВДВ… рад-ная русская земля…» Наконец взводы выстраиваются у входа в столовую.
«Справа, по одному…»
Мы змейкой сыплемся в тепло.
Я быстро глотаю прилипший к тарелке овёс и наблюдаю в запотевшее стекло, как приближается тучная фигура подполковника Алтунина. Скоро развод.
Алтунинское «та-а-а-к…» неуклюже вползает в столовую, — Офицеры выкатываются из зала, на ходу застёгивая бушлаты. Я допиваю фиолетовый кисель.
— Р-рота, закончить приём пищи, встать!
Я бегу на плац и на фоне серых фигурок солдат вижу лейтенанта Цыганкова. Его взвод отрабатывает выход из строя и подход к начальнику. Забывая отдать честь и путаясь в полах шинели, я вытаскиваю из себя запыхавшееся: «Товарищ лейтенант… Там аттестация… Зовут ваш взвод».
Срывая ворон с ободранных веток, молодцеватый лейтенант орёт: «Взвод! закончить занятие, строиться!» Отливающий новой коричневой кожей офицерский планшет вмещает исписанные листы, повисает на тонком ремешке. Я бегу в штаб. Солдаты облепили стены. Я протискиваюсь в кабинет и только усаживаюсь на своё писарское место, входит Цыганков, здоровается с Ивлевым и плюхается на стул рядом со мной.
Майор Ивлев, худощавый, с выцветшими глазами, голубенькой ленточкой медали «За отвагу» на орденской планке, проводит аттестационную комиссию стремительно.
Цель — распределение новобранцев, только что принявших присягу, в учебные подразделения специалистов и младших командиров внутренних войск. Мы, такие же желторотые писаря, готовим списки, личные дела, не вылезаем из штаба две недели.
Комиссия отбирает лучших, то есть с группой здоровья «один» и средним образованием. На некоторые специальности допускается «двойка». Оставшиеся бойцы, с неполным средним и с недостатками здоровья, должны влиться в полк сразу после окончания курса молодого бой ца.
Заявки на сержантов частей оперативного назначения и разведки, специалистов станций связи, водителей БТР, сапёров, кинологов идут непомерные. Начальство торопит с отправкой команд. Запас среднеобразованных быстро тает. Мы по указанию майора в личных делах в графе «образование» затираем приставку «не». Получается новая разновидность образования — «полное среднее». С просто средним выбрали во всей роте и в экстренном порядке отправили в учебки — в Питер, Пермь, Шахты — ещё на прошлой неделе.
Из-за спешки списки составляются нами заранее с учётом только формальных данных. Желание кандидата на учёбу по той или иной специальности требуется и обязательно «учитывается».
— Тэ-эк… Ты у нас Бесфамильных… — Ивлев смотрит в список и видит напротив фамилии «Бесфамильных» ручкой выведенную запись «кинологи».
— В кинологи пойдёшь, Бесфамильных?
Бесфамильных не знает, что делать с руками, что-то мнёт сосредоточенно, прячет их за безразмерную шинель и снова мнёт.
— Та нет… мне говорили… Я бы в сержанты хотел.
— Ха! В сержанты… Ты представляешь, что это такое?.. Постоянно в грязи, в окопах по уши… А тут тебе — тепло, собачки… Не служба — мечта! Пиши, Савельев: желает получить специальность «кинолог»…
— Тэ-эк, Вечерин… Мы посмотрели на результаты твоего обучения, молодец. Решили направить тебя в сержанты… Да вот и командир твой рекомендует (Цыганков улыбнулся), ты как?
На простоватом лице добродушного нескладного сибиряка появляется улыбка, быстро сворачивается, в глазах мольба.
— Та-ва-рищ майор… Я в кинологи хочу… Меня и ихний прапорщик обещал… Я собак люблю.
— Слушай, Вечерин, не расстраивай меня… Какие кинологи?.. Ты представляешь, что это такое?.. Постоянно в грязи по уши, с этими собаками, вонь, без продыху… То ли дело сержант, командир, всегда в тепле. Уволишься — в милицию пойдёшь. Пиши, Савельев: желает быть сержантом.
В армии все имеют клички. Я, Студент, обладаю редким для солдата умением работать на компьютере. Окна штаба выходят на спортгородок, и я наблюдаю за тем, как ребята из моего взвода по двое носят железные трубы, копают ямы в мёрзлой земле и разгружают машину с кирпичом. Во время одного из построений на обед от сержанта я получаю «орден Сутулова» — за то что загасился. Это мелочи, ведь моё воображение с трепетом рисует радужные картины кабинетного уюта. Строевая служба бойца-первогодка — плохое подспорье для романтики: к передвижениям по полю с автоматом я уже не стремлюсь.
Однако моя военная судьба недолго улыбается. В один из дней, когда писанины уже не так много, начальник группы по работе с личным составом майор Ивлев предлагает мне подшить ему камок, и, отказавшись, я сначала оказываюсь в строю, а потом с последней командой еду учиться на командира отделения разведки.
Мы сидим в просторном, брежневских времён, актовом зале. С трибуны, затерянной на необъятной сцене, под довлеющим золотым орлом на красном щите, взлохмаченный и седенький, и от этого всего похожий на воробья, говорит командир учебного полка полковник Расраев.
По-военному сумбурно, путаясь в стандартном наборе фраз, он пытается заострить наше внимание на нестабильности международной и внутренней обстановки, затем подробно рассказывает о сложностях с обмундированием офицеров полка и обещает, что никто по выпуску из учебного подразделения ни в какие горячие точки не попадёт, если сам не захочет, а кто будет стараться, вообще останется здесь сержантом.
Потом я бегу по лесу в противогазе, бегу и ничего не вижу оттого, что вытащил мешающий дышать клапан, и стеклянные глаза противогаза плотно запотели. По тактическому полю я вбегаю в лес и, петляя между деревьями, удивительным образом не налетаю на них резиновым лбом.
Я не терпел давления. И я знал, что эта моя черта пагубна. В ситуациях, когда был в подчинении, я усмирял свой характер. Я давал фору власти над собой, а потом с большим трудом отыгрывал очки.
Это было ошибкой. В детстве мне внушили взрослые: нужно слушаться старших. Откуда им было знать, что я попаду в армию, и дежурный по роте старший сержант Остапенко прикажет мне, дневальному, вытащить рукой из очка провалившуюся туда по моей вине половую тряпку.
Он скажет: «Это приказ!»
В армии опасность быть задавленным морально и физически исходит отовсюду. Всё потенциально враждебно: сослуживцы, командиры, техника, пища, холодный воздух и жара.