Даже тишина в армии представляет собой угрозу. Тишина наваливается в наряде по роте, когда всё погрузилось в сон, а тебе спать нельзя. Тишина опутывает своей невидимой сетью в карауле на посту. Ты думаешь об этом, но мысли не слушаются тебя.
Тишина для военного человека часто означает смерть. Поэтому в армии все разговаривают громко, ночью горит свет. Поэтому в армии нет тишины.
В столовой учебного полка на обед дают полную жестяную миску перловой каши, от которой тело обретает состояние наполненности, и тогда обжигающий, с еловым привкусом дым крепкой сигареты без фильтра приносит не сравнимое ни с чем наслаждение.
Но курить возле столовой нельзя. Это большой грех, как говорит командир третьего отделения младший сержант Ковтуненко. За это попавшийся собирает все окурки у столовой в свою шапку, марширует с шапкой в протянутой руке впереди строя до казармы и под хохот избежавших кары курильщиков ссыпает окурки в урну. Мне всегда удаётся покурить незамеченным, но однажды коварный Ковтуненко устраивает настоящую засаду и вылавливает меня.
Строй взвода развёрнут фронтом ко мне, на лицах злорадные, в предчувствии бесплатного зрелища, ухмылки. Я один, и они ждут. Но я твёрдо решаю, что собирать бычки не буду. Всё послеобеденное свободное время мы стоим перед столовой по стойке «смирно». Я перехватываю колкие, полные ненависти взгляды. Я понимаю, что будет потом, но отступить не могу.
На общегосударственной подготовке, которую проводит замполит роты капитан Доренский, за спиной я слышу как гадина ползущий шёпот: «…зачморить…» После отбоя я закрываю глаза, но не сплю. Я заново проживаю прошедший день. Передо мной стоит сначала злорадно лыбящийся строй, а потом ненавидящий. Мне не стыдно, но я стараюсь не смотреть им в глаза. Я знаю, что мне нужны силы. Проектор памяти прокручивает кусок ленты: отполированный до лакированного блеска ботинок Ковтуненко, ловко поддевающий и футбольным движением отправляющий мне под ноги бычки. И фраза, брошенная голосом неформального взводного лидера Борисова: «Он лучше нас!»
Проходит час или больше, я слышу, как в дальних закутах расположения собирается, постепенно нарастает гул.
Чувство опасности будит. Я стряхиваю навалившийся было сон. Шаги приближаются. Я открываю глаза и вижу, как расползаются по погружённой в полумрак стене и с ребристыми бетонными перемычками потолку длинные, безобразно искажаемые плоскостями помещения тени. Я поднимаю голову — крадущаяся по-крысиному из углов и меж-кроватных промежутков толпа будто замирает. В проходе мелькает противная улыбка на всё грушеподобное лицо Борисова. Я пытаюсь вскочить на ноги, но с кровати сзади накидывают одеяло. Тёмная.
Удары через два одеяла не больны. Здесь скорее символический эффект унижения. Меня держат, но я вырываюсь из-под одеял, вскакивая, наношу снизу два удара в подвернувшееся лицо Ломовцева. Два чётких удара, хлёстких и с хрустом, и тяжёлый табурет проваливает меня в обдающую жаром и холодом одновременно, сырую, липкую пропасть.
В объяснительной записке замполиту я пишу, что поскользнулся и упал. Очевидно, дневальные не протёрли насухо пол, и Ломовцев тоже споткнулся и два раза ударился о быльце кровати. Эти быльца в армии такие крепкие, что на Ломовцева страшно смотреть, левая половина его лица распухла, глаз заплыл и налился кровью. Капитан Доренский долго пытает нас, но так ничего и не добивается.
Расположение разведроты на третьем этаже кирпичной, постройки шестидесятых годов, казармы. Заместитель командира второго взвода старший сержант Остапенко занят построением своего личного состава.
По команде «Строиться вниз!» мы должны сбежать по лестнице, обогнав товарища старшего сержанта, построиться и при появлении его в дверном проёме заорать: «Смирно!» Нас почти тридцать человек, лестница узка, кто-нибудь всегда не успевает, следует команда: «Отставить. Строиться вверх!»
Остапенко, наигранно картинно, по-дембельски медленно, спускается по лестнице. Он давно уже в силу своего высокого инструкторского положения сжился с этой ролью уставшего до крайности от длительной службы начальника-ветерана. Всем своим видом он говорит: «Как мне всё это надоело, и особенно эти бестолковые духи».
Мы слетаем по ступенькам уже как акробаты, теперь не получается со «смирно». Остапенко выходит, а «смирно» звучит не сразу. Команду должен подать один человек, а мы в суматохе не решили, кто это будет. Потом команда подаётся, но кто-то нечаянно толкнул Остапенко на лестнице, и он недоволен: «Строиться вверх!»
Проходит полчаса, а Остапенко не может добиться слаженности, он устал, ему надоело хождение по лестнице, и он просто высовывает круглую, с мелкими чертами лица и чубчиком голову из окна для того, чтобы крикнуть: «Отставить!» И мы не несёмся, а уже еле волочимся по лестнице вверх.
Когда всё как нужно, и скорость, и «смирно», старший сержант Остапенко нехотя спускается. Ломовцев опять во всю силу лёгких орёт: «Смирна!» И мы бежим в столовую. Бежим, потому что время на приём пищи истекло. За грязными, с объедками, столами мы за одну минуту запихиваем в себя то, что осталось после сапёров и пехоты, заливаем это холодным чаем, и снова бежим. Теперь мы не успеваем на тактику.
Марш-бросок вечен, он переходит в пытку. Не разбирая дороги, сквозь вязкие брызги луж, мы бежим по тактическому полю и по команде переходим на шаг. Я иду. Я иду, и не могу больше идти, ноги пудовыми гирями сковала усталость. Но нагруженные вещмешками спины уходят вперёд, отставать нельзя. Я иду за ними, и не могу идти. А сквозь пелену сознания проносится команда: «Приготовиться к бегу!»…
В пять утра нас поднимают по тревоге. Мы получаем оружие, и около шести рота начинает движение.
Каждый взвод идёт по самостоятельному маршруту с ориентирами и азимутами. В 8.00 собравшаяся рота должна завтракать на поляне в лесу, в месте общего сбора. Взводы вышли через КПП-2. Первый взвод свернул по развилке вправо, позже разделились маршруты третьего и второго.
До места сбора не больше десяти километров по лесу, и два часа на их преодоление тренированным разведчикам более чем достаточно. Но ни замкомвзвод, ни командир второго отделения младший сержант Верещагин о движении по компасу с заданными азимутами не имеют никакого представления. Задача оказывается не простой.
Когда мы, отсчитывая пары шагов от развилки, не находим уже первый ориентир «перекрёсток лесных дорог», становится понятным, что на второй мы тоже не выйдем. После того как Остапенко говорит: «Ну их на хуй эти пары шагов! Я помню, мы туда ходили, когда я ещё курсантом был», — движение разведгруппы принимает спорадический характер.
После 8.00 мы всё чаще переходим на бег. Около девяти мы выскакиваем на бетонку и непрерывно бежим минут сорок: благо ноги уже не те, что в начале службы.
Дымок полевой кухни мы находим в 11.45.
После школы я пытался поступить в Рязанский военный институт воздушно-десантных войск, но не прошёл по конкурсу и офицером так и не стал. Не стал я и сержантом, пройдя подготовку по специальности «командир отделения разведки».
Моим командиром роты в учебке был капитан Филатов. Он вызывал во мне отвращение тем, что после отбоя являлся пьяным в казарму и отпускал наших сержантов-инструкторов за определённую плату в самоход. Само по себе это уже не вписывалось в имевшийся в то время в моём сознании, заложенный книгами и фильмами, образ «офицера — человека чести», но основная беда была в том, что для оплаты своих похождений сержанты забирали у нас почти все наши скудные деньги.
Незадолго до выпуска, когда мы уже изготовили бегунки с уголками младших сержантов и изрядно расслабились, хриплое «Стой!» оборвало движение взвода в столовую.
Я увидел презрительно сверкнувшие из-под козырька фуражки кроличьи глаза ротного.
«Кругом, на исходную, бегом-марш!.. Расслабились!.. Кру-гом, на исходную… Кругом…»
Нас обгоняли усмехающиеся взводы, и наше воображение рисовало страшные для солдатского желудка картины пустых котлов, пайка неумолимо заканчивалась, а мы, каждый раз не доходя последних метров до столовой, разворачивались и бежали назад.
Когда толпоподобный строй сапёров показался за плацем, а это означало, что через пять минут в столовой будет делать просто нечего, мы, не сговариваясь, рассыпались в разные стороны, растворившись в раскалённом июньском воздухе.
Ночью взвод поднял трезвый Филатов и в комнате досуга заставил писать объяснительные. Раздираемый яростью, на сером листе я написал: «…Руководство ротой капитаном Филатовым подрывает моральные устои личного состава, негативно сказывается на дисциплине…»
В поезде сопровождающий нас в родной полк старлей зазевался в купе пышнотелой проводницы. С Колесом, пользуясь моментом, мы устремляемся на «экскурсию» и сначала, в последнем плацкарте нашего вагона, присоединяемся к играющей в карты компании старшеклассников: парней и девушек. Нам весело с ними, но не сидится на месте, дух искателей приключений несёт нас по вагонам дальше. Чего мы ищем, мы сами не знаем.
— О, солдаты!.. Давайте, пацаны, вмажьте…
Трое мужиков вогнали в себя уже приличные дозы водки. Они сами когда-то служили в Германии и на Украине. Они наливают нам водку и не хотят отпускать. Один говорит, что он бывший спецназовец, я долго доказываю ему, что никогда не был в Саратове. Нам много не надо. Мы молоды и не брали в рот спиртного пол года. Нас спасает то, что они начали выпивать давно и валятся спать.
Уже ночь, мы в потёмках пробираемся по спящему поезду. Я успеваю открыть дверь туалета, меня рвёт. Колесу тоже не лучше. Мы теряем друг друга из вида. Бросает уже меньше, и я замечаю на проходной нижней полке девушку из компании старшеклассников. Она улыбается моему виду.
Весь приобретённый мною в студенческие годы кураж (которого, по правде сказать, было не так уж и много) готов обрушиться на эту юную Данаю. Я сажусь у её ног и только начинаю что-то воодушевлённо говорить, как (о, ужас!) сверху по-старушечьи раздаётся: «Молодой человек, как вам не стыдно?.. Здесь же дети!»