«Солдат ребёнка не обидит!» — торжественно произносит старлей. Проносившийся за окном свет два раза падает на его искажённое хищной гримасой лицо.
В армию я уходил своенравным драчуном. Но я был городским мальчиком из интеллигентной семьи. Из учебки в полк я возвращаюсь жёстким агрессивным волчонком. И эти качества теперь жизненно необходимы мне. Я готов к самому худшему. Мы разведчики, а о полковой разведроте ходит дурная слава. Нам с младшим сержантом Колесниковым, однако, везёт. За плохое поведение в пути следования, по рекомендации старлея, мы не попадаем в это элитное подразделение.
Непрерывной чередой тянутся унылые бесцветные дни. Однообразные ежедневные разводы и работы. Мы разгружаем товарняки с капустой и гравием, работаем на элеваторе и табачной фабрике. И хоть сводная группа полка находится на выезде в Дагестане, а в сентябре после недолгого передыху полк входит в Чечню, боевая подготовка существует только в расписании, на листе ватмана, висящем над тумбочкой дневального.
В те редкие дни, когда автобус — «Кубанец» или шарап — не приходит, чтоб отвезти нас на базу или склад, мы сидим на табуретах в расположении, и солдат-дух, из тех доходяг, что военкоматы призывают для количества, читает нам устав внутренней и караульной службы. Он что-то мямлит себе под нос, как пономарь, — невозможно разобрать ни слова. Да никто и не пытается. Мы сидим и думаем каждый о своём. Разговаривать нельзя, письма писать нельзя, можно сидеть и думать. Думать запретить трудно.
Устав, огневая и инженерная подготовка, оружие массового поражения и тактика. Я люблю эти «занятия» за их покой, уютное бормотание чтеца, за шелест дождя за окном. Я люблю оставаться с самим собой.
Я думаю о Ленке, которая бросила писать, о маме, которой трудно приходилось без отца с двумя детьми, а сейчас, когда Вадька ходит уже в десятый класс, она, работая на двух работах, шлёт мне посылки и денежные переводы.
С приходом зимы мы всё чаще остаёмся в казарме, и бывший на учебном сборе взводником замполит роты старший лейтенант Цыганков иногда нарушает наши «медитации» настоящими занятиями по общегосударственной подготовке. Молодой, только из училища, лейтенант Громовой, несмотря на свою грозную фамилию, робкий и небольшого роста, тоже пытается провести занятие как положено, по своему конспекту, но Колесо быстро отваживает его:
— Товарищ лейтенант, у нас здесь есть специально подготовленный чтец. — Произносит он тоном человека, любезно помогающего выйти из затруднительного положения, как само собой разумеющееся, развязно, и ровно с той каплей уважительности в голосе, которая необходима при обращении сержанта к Офицеру.
— А тетрадки у них хоть есть? — сразу сдаваясь, и больше для порядка спрашивает летёха.
— Неа… Такого у них нет…
Вэвэшников военные называют ментами, а менты — военными. Солдаты внутренних войск переводят аббревиатуру ВВ — «весёлые войска». А солдаты других войск — «вряд ли войска». Иногда у вэвэшника на шевроне случайно отваливаются две первые буквы, получается — УТРЕННИЕ ВОЙСКА.
Опытный командир сразу определит по такому шеврону, что перед ним самый опасный солдат — склонный к нарушению воинской дисциплины.
Командир примет меры и загрузит солдата всевозможными занятиями. Солдат будет нарезать из бумаги бирки и приклеивать их скотчем на все кровати в казарме. А потом отклеивать и исправлять ошибки в фамилиях. Будет всегда стоять в наряде по столовой, чистить картошку и тереть большие жирные кастрюли. Или стоять в наряде по роте, «на тумбочке».[6] Но главное, опытный командир скажет: «Шеврон устранить, боец!»
Военный человек постоянно на боевом посту. Даже если солдат находится на втором году службы и целый день тыняется без дела, он занят защитой Родины. Поэтому командир, отпуская солдата, не говорит: «Отдыхай». А говорит: «Занимайся».
Валяющийся на кровати защитник только на первый взгляд ничего не делает, на самом же деле он выполняет наисложнейшую миссию, ибо «под маской бездействия скрыто действие, а внешнее деяние лишь иллюзия».[7]
В армии бывает зима и лето. Зимой солдату холодно. Его моют в бане холодной водой. Днём на построениях в кирзовых сапогах отмерзают пальцы. Ночью зябко, хоть солдат и бросает поверх одеяла шинель и бушлат. Летом тепло, и в бане есть горячая вода, но больше работ и полевых занятий.
Хуже всего солдату служится в октябре, когда уже холодно, но приказа одеться в зимнее обмундирование ещё нет, и в марте, когда уже жарко, а ходишь в шапке. Но каждый солдат с радостью встречает новую весну и осень, лето и зиму.
В декабре из нашего второго батальона бежит солдат, рядовой Ветошкин. Он служил в ремроте, его били и заставляли попрошайничать на рынке возле части. Он сбежал. К нему домой в Саранск ездил прапорщик и привёз его.
Зачуханного, надломленного, постоянно прячущего большие оленьи глаза, его перевели к нам, а через неделю он снова сбежал.
Уже под Новый год на имя командира части пришла телеграмма о том, что этот воин задержан милицией в Пензе. За ним отправили младшего лейтенанта Шурупова. Тот забрал Ветошкина у ментов, сел с ним в поезд, в купейный вагон. Наручников у Шурупова не было, и ночью, чтобы Ветошкин не дал дёру, он его сапоги положил в отделение под нижней полкой, с чистой совестью лёг на неё и уснул.
Вернулся Шурупов один. Он материл весь свет и особенно рядового Ветошкина. Шурупов приехал в огромных стоптанных сапогах, потому что Ветошкин ночью сбежал в его берцах.
Мы дружно смеялись над этой историей и даже решили, что Ветошкин не такой уж плохой парень.
Почти каждую неделю из полка бежит солдат, но у нас этот случай единственный. Серьёзной дедовщины во втором батальоне нет — почти все старослужащие в «районе выполнения служебно-боевых задач». У нас все рвутся на войну, вышел приказ: в районе сутки службы идут за двое.
30 марта 2000 года очередная команда из ста пятидесяти человек убывает в Чечню на замену и пополнение боевой группы полка. Поздно вечером мы выстраиваемся на перроне.
В поношенном бушлате, в шапке из искусственного, закашлатившегося барашком меха, с вещмешком-котомкой, я чувствую себя русским пехотинцем 1914 года.
Каждый солдат ненавидит офицеров. Ненависти этой возраст — века. Идёт она через «золотопогонников», которым во время атаки стреляли в спину, а случилось — и пораспогонили, и постреляли.
В стародавние времена солдат был отгорожен от офицеров завесой унтеров, которые не скупились на тумаки, но и тогда солдат знал искусные зуботычины ротного командира. А когда сержантов не стало в армии, когда они превратились, за исключением инструкторов в учебках, в рядовых с лычками, тогда уже и вся работа легла на офицеров, и ненависть вся.
Я сам хотел стать офицером, а потом, будучи в солдатской шкуре, как все, ненавидел этих молодых, на какие-то два-три года старше, шакалов.
А ненавидеть их по большому счёту было не за что. Самые обыкновенные люди, идущие без особого отбора, далеко не из богатых и лучших учеников, всеми условиями службы они были прижаты к стене, где всё их существование зависело от произвола вышестоящего, где свободно вздохнуть, не нарвавшись на громовой рёв и оскорбления, было невозможно. При этом они получали зарплату меньше охранника в магазине и были наделены привилегиями и властью над совсем уже бесправной массой солдат.
Лейтенант Кудинов сквозь пальцы смотрел на дедовщину на взводном опорном пункте, был лёгок на кулачную расправу и падающие липкими кличками оскорбления. В то время, когда от рытья окопов на солнцепёке у нас вскипали под черепной коробкой остатки мозгов, он валялся с книжкой на травке, спал и стрелял по бутылкам из пулемёта.
Но ночью Кудинов выходил проверять посты. А ночью часовые ведут беспорядочный огонь: стреляют на грохот падающих сухих веток, по шевелящимся кустам… и для того, чтоб просто не уснуть… И я не один раз направлял ствол автомата в хорошо видный силуэт идущего всегда прямо по гребню высоты Кудинова. Под шумок ничего не стоило завалить его. Списали бы на обстрел — как это бывало на той войне. Но курок я не нажал.
Наш ВОП прикрывал участок дороги Шали — Ведено между Биноем и Сержень-Юртом. С военной точки зрения место было выбрано удачно. В пол километре через дорогу находился бывший пионерский лагерь, перед ним дорога сворачивала. Машины на повороте сбрасывали скорость, и из лагерных построек в зелёнке боевикам было удобно их расстреливать. ВОП мешал чехам безнаказанно жечь наши колонны.
Пренебрегая осторожностью, мы ходили в лагерь за водой. Там был кран, а нам привозной воды не хватало. Ещё в лагере было много полезного стройматериала: из заброшенных домиков мы выламывали доски и двери, уносили на ВОП сетчатые кровати, листы железа и сранеры — всё, что могло пригодиться.
23 апреля мы тоже должны были идти в пионерский лагерь за водой. Лагерь уже занимали боевики. Они готовились встретить колонну, и нас, идущих налегке, чтобы больше унести воды и стройматериалов, подпустив вплотную, положили бы всех.
Но начался дождь. Он шёл каких-то 15–20 минут, и этого хватило, чтобы мы остались на ВОПе. Я слышал, как Медведев сказал Кудинову: «Куда ты нахер пойдёшь?.. Дождь… Завтра…» Они пили водку. Майор Медведев, Кудинов и важный старшина зенитной батареи прапорщик Касатонов.
Через полчаса шквал огня обрушился на нас и проходившую перед нами колонну. Мы приняли бой за добротными брустверами, в дзотах, при всём вооружении.
Кудинов вытащил нас из землянки и увлёк за собой в траншею. Вот когда бы грохнуть его. Но куда там: закрыл бы своей грудью, вынес бы из-под огня, пошёл бы за ним в атаку — если б ему вдруг пришло в голову атаковать чехов в зелёнке.