Кудинов оставляет меня на позиции левого фланга, а сам бежит искать наводчика. Вскоре пулемёт в башне бэтэра забил короткими глухими ухами. Пули взвыли над головой. Куда стрелять, не видно. По дороге, в дыму, медленно ползут бээмдэшки. Спешившиеся десантники палят из-за них что есть мочи в покрытые зеленью горы. Кто-то орёт. От зенитной установки рикошетят искры. Там, за рядом набитых землёй снарядных ящиков, корчится от боли Медведев. Касатонов в ужасе забился под перекрытие, но его бойцы Палыч и Сорока под пулями подбираются к зэушке. Палыч ногой жмёт на педаль.
Я хочу рассмотреть в зелёнке вспышки от выстрелов, но ничего не вижу. Маленький Таджик пытается наладить АГС. Рядом в окопах все открыли огонь, и я всаживаю очереди в зелёные выступы гор.
Эйфория первого боя охватила меня, я плохо соображаю, мне кажется, что десантники не угодили в засаду, а пришли к нам на помощь.
Визг пуль заставляет тело клониться ниже к брустверу, я борюсь со страхом, и мне на выручку приходит азарт. Для бравады я по пояс высовываюсь из окопа и тут же получаю пулю в магазин с патронами. Волна воздуха от сопла гранатомёта закладывает уши. «Короткими!.. На одиночный всем поставить!., поставить… ставить… одиночный…» — сквозь треск очередей несётся по траншее впереди Кудинова.
Когда мы вышли из окопов, грязные, разгорячённые победители, когда БМП комбата увезла раненого Медведева, мы, увешанные с ног до головы оружием и пулемётными лентами, фотографировались в обнимку с нашим лейтенантом.
После того, как выяснилось, что полк не смог отправить для поддержки ведущего бой опорного пункта ни одной БМП, командование смекнуло, что коммуникационная линия полка слишком растянута, и мы получили приказ сдать позиции соседям и перейти на другое место: по той же дороге, но ближе к базовому центру.
Восьмого мая, в день переезда, начался дождь, и мы, смываемые ливнем, кое-как успели до темноты поставить большую, на взвод, палатку. Ночью на постах мы вымокали до костей и, часто меняясь, грелись в палатке у печки. Ноги увязали в размытой глине. Отовсюду лилась вода. Старая палатка протекала — спать было невозможно. Мы бы околели, наверное, нас спасли доски от разобранной землянки (которые почти все мы в ту ночь сожгли) и Змей.
Кудинов, уничтоженный без конца повторяемым вопросом подполковника Козака: «Почему не подготовили переезд!?.. Я вас спрашиваю!!.. Почему не подготовили переезд!!!»
— покрытый матом за нерасторопность, раскис, самоустранился от командования и поручил всё контрактнику Змею.
И этот сорокалетний мужик, получивший от нас кличку за свой удлинённый организм и за то, что при каждом слове высовывал язык и облизывал сохнущие от недостатка спиртного губы, согревал нас у печки, как наседка цыплят, не давая огню потухнуть. Он следил за сменой часовых и больше всех промокшему Курочкину отдал свою тёплую тельняшку.
Мы покинули дзоты и блиндажи на скрытом зеленью склоне горы, а утром, когда прекратился дождь, мы увидели, что находимся на голой, как лысина, высотке, в плохо натянутой взводной палатке, далеко видной из-за плеши пары деревьев и кустов. С трёх сторон нас окружал лес, высоты вокруг были господствующими, а зелёнка за дорогой и горной речкой напротив была в ста пятидесяти метрах.
Теперь, под палящим кавказским солнцем, мы роем окопы и ходы сообщения, сооружаем дзоты и строим блиндаж, валим деревья и устраиваем завалы. Каждый из нас по полночи стоит на посту, а с утра принимается за дело.
Мы радуемся дождю, как возможности отдохнуть, но мутная вода заполняет окопы, и глиняные их стенки рушатся, погребая наш труд. Мы падаем от усталости и ночью из последних сил боремся со сном. Мы понимаем, что нас горстка в лесу, что вырезать спящих боевикам не составит труда. Но сон одолевает, он сильнее. Сильнее желания жить.
Во время дневной своей смены, через мутноватый прицел, снятый со снайперской винтовки, я наблюдаю за высоко парящим в небе орлом.
Внизу на дороге останавливается грязно-жёлтый ПАЗ, и на ВОП поднимается командир сапёрного взвода лейтенант Сорокин.
Я видел его в полку. Он и в районе на камуфляже расцветки «НАТО» носит блестящие, а не тёмные звездочки. Кокарда на его парадном оливковом берете золотым нимбом отражает лучи солнца. Своим видом лейтенант олицетворяет бесшабашное мужество, но девять сапёров всё равно не слушаются его. Он молод и ещё не научился держать солдат в повиновении, у него на щеках пух.
Тогда Сорокин должен был ставить у нас мины. Он приехал без солдат на рейсовом автобусе. Это было время, когда наша техника так часто рвалась на дорогах, что вышло распоряжение — офицерам по возможности передвигаться на гражданском автотранспорте.
Ни одной мины Сорокин не поставил, потому что забыл провода. Зато он не забыл в вещмешок вместе с минами положить водку…
Две ночи подряд пьяный Кудинов по рации докладывает в полк, что ВОП обстрелян. Ему разрешают открыть ответный огонь.
Мы радостно воюем с невидимым врагом. Зенитная установка разносит в щепы вековые деревья. В чёрное небо летят огненные трассы. Автоматные очереди, пулемёты и АГС, слепящие вспышки ракет. От выстрелов СПГ рушатся жалкие, вполнаката, крыши наших землянок.
На третью ночь навоевавшиеся офицеры не «заказывают войну», но когда плохо проспавшийся Сорокин вылезает из землянки и орёт: «Ёжик, ты где?!» — нас действительно обстреливают.
Кудинов пытается засечь место, откуда вёлся огонь, но никто больше не стреляет. Мы сидим в «кольце» всю ночь, а на следующий день, сонные, роем окопы, валимся с ног и материм проклятых шакалов.
Когда в июне Кудинов уехал в Ханкалу на курсы авианаводчиков, к нам прислали старшего лейтенанта Изюмцева, который не только избивал и чморил солдат, но и с помощью Змея продавал нашу тушёнку чеченцам, а нам выдавал одну кашу на воде.
Изя сам вёл всю документацию. В специальном журнале он учитывал каждую банку консервов, и мы вообще забыли про деликатесы: сгущёнку и плавкий жирный сыр. Работать мы стали ещё больше, а отдыхать меньше, потому что хоть теперь мы и рыли не извилистые, а прямые ходы сообщения, кроме них была начата красивая показательная траншея с полуметровой бермой в полтора человеческих роста, из которой невозможно было вести огонь. Тогда мы взвыли и добрым словом вспомнили Кудинова. Ведь всё в этой жизни познается в сравнении.
Изюмцев был осторожен, на проверку постов он всегда брал с собой сержанта или контрактника. Но я знал, как подкараулить его. Бог отвёл.
Подрыв бэтэра, которым и закончилось моё участие в боевых действиях, надолго разлучил нас.
Я говорю «надолго», потому что через несколько лет после армии я встретил у себя в городе, в продуктовом магазинчике, заметно спившегося Изюмцева. И даже выпил в его обществе стакан пива.
Никакой ненависти к этому человеку в своей душе я не обнаружил. Почему-то я искренне был рад этой встрече.
РАССКАЗЫ «ПИДЖАКА»
Звёздный час Луноходова
В первый день занятий на военной кафедре Аполлонов успел стать на левом фланге. Строй студентов вытягивался в коридоре. Полковник Измеров, отсекая опоздавших, дал команду Аполлонову: «Закрой дверь».
Аполлонов закрыл дверь и возвращался.
— Почему опаздываете?! — оборвал его Измеров.
— Вы же сказали закрыть дверь?..
— Кто вам сказал?! — Измеров оглядел неформального студента исподлобья и упёрся взглядом в Щелкунова. — Товарищ подполковник, разберитесь!
Вытащив серьгу из левого уха и сбрив кислотный бобрик, Аполлонов долго ходил в наряд. Он сидел у злополучной двери, невнятно отвечая в трубку телефона.
Аполлонов был из богатой семьи разведённых родителей. Говорили, что он вхож в подпольный свингерский клуб и имеет гомосексуальный опыт. Опыт наркотиков у него имелся точно. Он чего-то глотал. Потом как призрак переходил в аудитории, не замечая вопросов. Ещё Аполлонов пил водку (хорошими порциями) и не мог посещать военку регулярно. Он заранее готовил уважительную причину.
К его счастью военные преподаватели не улавливали перегар, а память полковника Измерова испортилась в танковых войсках. Как-то, посылая отряд студентов на помощь биологическому институту, Измеров назначил Кудинова старшим: «Кудинов, прибудете на кафедру — сразу доклад мне». Когда Кудинов начал доклад, Измеров сказал: «А, Кудинов, и ты там был?»
В общем, Аполлонов четыре раза проходил флюорографию, два раза встречал сестру из Киева и три раза её туда провожал. Однако, исчерпав воображение на четвёртом курсе, Аполлонов честно признался Измерову, что сегодня он «после вчерашнего» и не может вынести обучения. Это была роковая ошибка — Аполлонов прослыл алкоголиком.
Военка проходила два курса. Раз в неделю. На третьем курсе — в четверг. На четвертом — в понедельник. Можно было не ходить. Но тогда год службы солдатом без вопросов. А так — два, под большим вопросом. И офицером. Было о чём подумать… Большинство выбрало военку, подписав контракт. Даже Кудинов, который в армии отслужил до университета. Но Кудинов — это другая тема.
Главное на военной кафедре — не опоздать на построение. После проверки нас заводили в класс. Минут сорок мы сидели за партами. Открывалась дверь. Вваливался Щелкунов в распахнутом кителе, наш куратор.
— Так, ты! Встать!.. — орал Щелкунов, направляясь к трибуне лектора. Всегда засыпающий Аполлонов стоял.
— Открыли тетрадки… Записали… Мотострелковый взвод в обороне.
После чего Щелкунов уходил. Мы переписывали лекции по нужным предметам и разговаривали. Дверь распахивалась через час: «Встать!» — тыкал пальцем Щелкунов в Аполлонова.
— Пишем… Мотострелковый взвод в наступлении.
— Товарищ подполковник, мы же написали: в обороне? — робко говорили мы.
— …Зачеркните. У меня открыто на наступлении.
Щелкунов бубнил два абзаца и уставал. Нам приносили учебники из библиотеки. Ставилась задача до вечера: «Переписать всё отсюда!»