— Вы знаете, Вадим, — говорит Лена с таким особенным высокомерием, — мне очень похер, что вам там кажется…
Очень похер… Вы меня извините, конечно, но смешно так писать — «в фаворе». Смешно и пошло!.. А Рыбочкин так вообще не может написать! Потому что у него такого слова нет в словарном запасе!.. В тезаурусе… Так понятней вам?.. Потому что он мужик, а не преподша с кафедры… У вас же чисто бабский текст!.. Он что должен это своим именем подписать?.. Это же школьное сочинение, блин… Бли-ин… главное, чтоб слова не повторялись… ха-ха… Нет, ну потрясающий просто дилетантизм… Просто потрясающий… Нам в «кульке» вбивали в голову: «Первое, что не должен делать редактор — переписывать текст за автора!»
Левенталь стушевался, снял очки, протёр платком, надел очки, заговорил:
— Может… Может, вы и правы… Да-да… Давайте тогда… я завтра в своём ЖЖ устрою опрос?.. Какой вариант лучше… Как блогеры рассудят…
Когда Лёша с Леной вышли на улицу, она громко и быстро говорила:
— … Ты пойми!.. Они же сознательно губят литературу. Чтоб у русских никакой литературы не было. Русские для них — быдло: пусть читают макулатуру для быдла. А они будут её издавать и втюхивать через свои лживые премии. Ты же сам прекрасно всё это знаешь… Ты не слышал, что они между собой о нас говорят… Молокосос… дурак набитый… Ну какой же болван!.. Кретин!.. Блогеров опрошу…
Но Рыбочкин уже сдулся: — Может, он и не дурак, а просто редактор… Левенталь не такой уж и молодой: у него как бы жена и ребёнок…
— Я и говорю — дурак!.. В таком возрасте только полные болваны делают детей… и женятся потом на их матерях…
— Чёрт с ними со всеми, Лен… Ну всё, всё… Ещё плакать будешь из-за какой-то фигни…
— Ты не понимаешь… Ты ничего не понимаешь…
Они зашли в кафе, долго пили пиво на её деньги, потом на метро поехали к Рыбочкину домой, занимались там сексом и в скором времени навсегда расстались.
Не пошёл Лёшин текст в учебник. «Кроме вас, — написал ему Левенталь, — все авторы согласились на нашу редактуру. И даже Роман Сенчин сначала не соглашался, а потом согласился. Поэтому у нас вся книга выдержана в единой стилистике, и только ваш текст выбивается из общего ряда».
Но Лёша уже был только рад, что отбился от этих идиотов, написал, что он не такой известный писатель как Роман Сенчин или Шолохов, и не может себе позволить печатать чужой текст под своим именем, даже за двенадцать тысяч.
А эссе про Куприна Лёша с незначительной правкой опубликовал в журнале «Новый мир». И получил гонорар — 1800 рублей.
На прощание Лена сказала ему: «Я всё, конечно, понимаю, Лёша. Ты, конечно, писатель, хоть и неизвестный, но меня уже достало, в конце концов, самой платить за пиво. Может быть, я девушка!.. И знаешь… это, в конце концов, совсем глупо — месяц работать каждый день и получить 1800 рублей. Нормальный человек столько получает за то, что в течение одного дня ничего не делает».
Вот и пойми этих баб…
Что Лёша виноват, что работает как проклятый задарма?.. Сама же говорит, что евреи во всём виноваты.
Я думаю, просто не любила она его. И нечего ему так сильно переживать.
Наташа
В самое первое время знакомства Миша думал, что она очень смелая и самостоятельная. В первую их ночь они с жадностью и со знанием дела набросились друг на друга. Свет из-за недодёрнутых занавесок падал в глухой переулок, и пьяному, мочившемуся под окном, казалось, что он смотрит порнографический фильм. Когда Миша в перерывах ходил на кухню курить, она увидела за стеклом лицо, не объяснив ничего, оделась и вышла, и там, под окнами, длинная тень прыгнула от неё в подворотню.
В следующую ночь они ели раков, много, целый кулёк, и пили импортное пиво в маленьких бутылочках. Диван-постель раскинулся почти на всё пространство комнаты, обклеенной простенькими, давно пожелтевшими обоями, а старый шифоньер в углу в самый неподходящий момент хлопал о стену облезшей дверцей, и непривычная, маленькая, вся блестящая и иностранная бутылочка казалась чёрным принцем, случайно забредшим в придорожный кабак.
Наташа быстро оказалась его сожительницей. Миша не заметил, как в шифоньер перекочевали все эти многочисленные блузки, юбки и джинсы, и после первой той бурной ночи она утром уже гладила, как само собой разумеющееся, его рубашку.
Наташа училась, приходила только вечером, а на выходные уезжала в станицу к родителям. Иногда она ночевала у себя. Но чем дальше, тем яснее становилось ему, даже без намёков, что невыгодно оплачивать квартиру, когда в ней почти не бываешь.
Уже не в самое первое время, а когда в бабушкином шифоньере со скрипучими дверцами висели блузочки на плечиках, Миша к немалому удивлению обнаружил у девчонки, легко порхнувшей в машину, бесстрашно ходившей ловить подглядывавшего извращенца, покладистый характер и совершенную неспособность сопротивляться его воле. Ещё он нашёл хорошую хозяйку, но понял, что с ней абсолютно не о чем говорить. Внутренний мир её был настолько ещё детским — из каких-то собачек, кошечек, юбочек, почти кукол. Посторонних мужчин она до сих пор, до девятнадцати лет, называла дядьками, а женщин — тётьками, и это почему-то больше всего раздражало Мишу. К тому же Наташа, уже к его полному разочарованию, оказалась плаксой, и во второй или третий день их знакомства на своих ободранных джинсовых шортиках вышила многозначительный инициал «М».
Родители Миши, живущие в большой трёхкомнатной квартире на Садовой, в другом конце города, приняли симпатичную и такую домашнюю девочку. Развратнику-вруну со стажем Денису Михайловичу было невдомёк, что эта милая «крохотулечка», не пьющая и не курящая, и такая вежливая, просто снималась на бульваре и в первую же ночь отдалась сыну. Когда отец приглашал Мишу покурить, неестественно, противно подмигивая, и на балконе заговорщицки спрашивал, спят ли они, Миша не мог понять, прикидывается отец или нет. Прошло уже три месяца, как он познакомил с ней родителей, но, когда оставались ночевать, стелить им продолжали в разных комнатах, хотя знали, что Миша, не скрываясь, ходит в комнату к Наташе.
Отчего люди всё время врут? Так врут, что ложь пропитала всё их существование, стала совершенно обыденной и даже необходимой… У отца была любовница, ровесница Миши, разведённая и очень красивая женщина, которую он удерживал дорогими подарками. Мать знала об этом и делала вид, что не знает, а отец знал, что она знает, и делал вид, что не знает, что она знает… С ума сойти от всего этого можно… «Съешь, Мишенька, огуречек»… И, наливая водку, обязательно надо врать, представить всё так, зачем-то, что целый месяц, пока Миша не был у родителей, он ни глотка не брал в рот.
— Ну вот, учился, а теперь и выпить можно немножко!
Это пол торы-то бутылки на двоих, за вычетом двух материнских рюмочек, и почти трезвые оба, — оба же «редко» пьющие…
А Наташа, Наташенька, была мила. Строила смешные рожицы и при этом сильно смущалась. Она очень хотела понравиться, и они видели это и делали вид, что принимают всё за чистую монету, но Миша наверняка знал, что, ложась спать, мать скажет: «Да, очень хочет бедная девочка в городе остаться». — «Не дрейфь, мать. Знаешь, сколько у Михаила ещё таких девочек будет?» — Отец повернётся на бок и зевнёт.
А Наташа, отдыхая на Мишиной груди, скажет, только для того чтоб ему угодить:
— Хорошие у тебя родители.
А голосок её дрогнет, и получится неловко, она поспешит с поцелуями и ласками, на самом деле желая лишь побыстрее уснуть…
Скоро, очень скоро, он начал орать на неё и называть сукой, а она лишь преданно смотрела ему в глаза.
— Почему макароны холодные?!.. Блядь… сука!
Очень, однако, себе на уме была девушка, ведь тоже зачем-то овечкой прикидывалась, а делала всё по-своему: хоть убей ты её, но нужно было ей обязательно лезть на письменный стол и укладывать в стопочки отдельно книги, отдельно тетради. Разыгрывала потом идиотку и терпела оскорбления, и чем дальше, тем больше.
Всё хорошо было у Миши, девчонка классная, и в компании, и вообще, но запил он больше обычного и домой, в свою собственную, после бабушки доставшуюся квартиру идти не хотел… А там, в квартире, и подогреваемый через каждые пятнадцать минут (чтобы, не дай бог, не остыл) ужин, и холоднющее пиво, и все радости медового месяца, с восточными, французскими и какими хочешь утехами… Ан нет, засиживался где угодно, в пивных, и даже у Лёхи ночевал пару раз.
И видел Миша, что превращается он в какого-то несусветного изверга, но сколько ни говорил себе, что нельзя так, а с собой ничего поделать не мог. Только не бил что, потому что не за что было, слишком исполнительная была.
И заметил ещё Миша: любила Наташа его подпаивать. Незаметно так провоцировала… А как ей иначе было бедной, если посудить?.. Натурой Миша, в смысле выпить, пошёл в отца — добрый становился, любвеобильный, всем всё желал подарить — кому деньги, кому любовь.
Надоела она ему — до чёртиков. Давно он выискал все её недостатки. Бёдра у Наташи были неширокие, а Мише всегда нравились девочки с треугольничком между ног, грудь хоть и упругая, но небольшая, тип лица не восточный совсем, европейский даже… Такие Лёхе нравятся, но он же не Лёха… И не в шутку уже, хоть и по пьяне, говорил: забирай!.. Но тот не хотел. Боялся, наверное, «объедок подобрать» — тоже болван ведь.
Но поразительно, феноменально, как говорил Лёха, — жалко было её. Не любил совсем, а жалко… как уличную кошку подобранную. И когда пьяный был, она плакала, а он жалел её и гладил по голове, и готов был всё сделать, лишь бы не плакала, обещал любить и помещал в собственную мечту о яркой заграничной жизни. А в следующий вечер он приходил не в духе и трезвый, и она снова становилась «конченой тварью», сукой и блядью.
Через полгода случился у Миши день рождения, Наташа испекла красивый, с пом пушками и завитушками, торт, наделала салатов. Пришли родители. И отец, на кухне, противно подмигивая, выпуская маслянистыми губами дым, щупал почву: не собираетесь, мол… А Миша отмалчивался. Призадумывался он давно — затянулось, непривычно затянулось… Сначала подыскивал замену. Одна брыкнула, у другой парень оказался, а сейчас и замены не надо, отвязаться лишь бы, а перебиться — не проблема. А из комнаты смех — рассмешила маму всё-таки. И умилённо так щебечут… невестка, блин…