В пятницу 23 июня 2000 года в три часа дня колонну бензовозов на Дышне-Ведено ждут прапорщик Гузик, женщина-финансист Сазонтова и лейтенант Кудинов. Они долго стоят в тени деревьев возле дороги, или садятся в траву — но сидеть им тоже надоело. Бензовозы уже залиты солярой, но ожидают какой-то приказ. Мухин не вытерпел и ушёл ругаться.
Татарин цев слушает музыку в кабине бортовой машины с тентом. КАМАЗ почти упёрся бампером в дерево у палатки, чтобы лучше укрыться в тени. От него далеко раздаётся гнусавый голос: «…Водку я налил в стакан и спроси-ил/ И стакан гранёный мне отвеча-ал/ Сколько жил и сколько в жизни ты своей потерял/ Этого никогда я не знал…».[1] Мухин, пройдя через поле по упругой от солнца траве, открыл дверцу кабины.
— Чё сидишь, ёпта?! Скоро поедем.
— Ты куда? — Татаринцев приподнялся и сделал тише музыку.
— К Мазурину, ёпта, дотемна не доедем…
— Обратно пойдёшь, загляни.
Шали — предгорье. Далеко на горизонте видны горы. Вечером они наливаются мягким фиолетовым светом, а сейчас только серые и хмурые. Четыре часа. Машины по-прежнему стоят на солнцепеке. На поле с желтоватой травой ложится горячий воздух. Татаринцев идёт к колонне. С другого края, клокоча винтами, поднимаются сразу два вертолёта Ми-8. Тин-угун — отдаёт в груди. Это батарея гаубиц посылает снаряды в хмурые горы, которые уже и не горы вовсе, а квадраты на листе бумаги.
— Татаринцев вылез, — маленький Гузик наморщил лицо и сплюнул.
Сазонтова обернулась: — Господи, какой же он жалкий. С такими кривыми ногами. Сколько ему лет?
— У него сегодня день рождения, — невпопад сказал Кудинов.
Сазонтова посмотрела на лейтенанта и снисходительно улыбнулась.
Подойдя к однополчанам, Татаринцев стал слушать Сазонтову, с удовольствием забиравшую всё мужское внимание. Она рассказывала смешную историю, происшедшую в ППД с женой командира третьего батальона.
— Не будет сегодня колонны, — щурясь от солнца, сказал Гузик.
— Не спеши, а то успеешь, — сказал Татаринцев, ни к кому не обращаясь.
Но в шестнадцать сорок колонна вытягивает залитые солярой ЗИЛы-бензовозы и выкрашенный под жабу бортовой «Урал». Сапёры Гузика оседлали снарядные ящики с минами в кузове «Урала». Хоть и были места в кабинах, Татаринцев и Кудинов, помявшись, тоже забрались в кузов.
Колонна поднимает жёлтую глинистую пыль. «Урал» тарахтит бортами, в кузове все подпрыгивают на ящиках с минами. Татаринцев сидит по левому борту, спиной к кабине. Он поставил ногу на ящик, завёл левую руку в ремень автомата.
Напротив него, свесившись над бортом, сидит контрактник-сапёр. Это забавный контрактник. Его голова повязана чёрной косынкой, а трофейную (с чеченским флагом) разгрузку он надел на голое тело, загорелое и накачанное. Татаринцева привлёк скорпион на его плече. Видно, что татуировка сделана в хорошем салоне.
Об этом контрактнике Татаринцев слышал, что весной, когда полковые миномётчики неправильно взяли прицел и обстреляли полк, его посекло осколками.
Кудинов всматривается в то нависающую над головой, то убегающую от дороги зелёнку. Он был в Ханкале на курсах авианаводчиков и поэтому едет без автомата. Бойцы негромко разговаривают. Весёлый сапёр из команды Гузика рассказывает сержанту с автомобильными эмблемами историю о том, как «сочинец» сбежал из поезда в берцах поймавшего его старшего лейтенанта. Сапёр косится на офицеров, тактично проговаривает «старший лейтенант», вместо «старлей», хотя Кудинов вряд ли бы решился на замечания чужому бойцу, а Татаринцев всё равно не слушает.
Остальные сапёры знают эту историю, но не могут не смеяться. Так живо им представляется старлей, вернувшийся в полк в растоптанных кирзачах.
В кабине идущего следом бензовоза Татаринцев видит Сазонтову. Она что-то оживлённо говорит Мухину. Лицо Мухина, наоборот, сосредоточено застыло. Татаринцев отвернулся и стал рассматривать начавшие появляться в листве крыши домов. Места вокруг были живописные.
Садовых деревьев и выглядывающих из-за них крыш становится больше. Машины несутся по улице Сержень-Юрта. По обеим сторонам стоят нетронутые войной добротные (часто двухэтажные) кирпичные дома. Колонна обгоняет идущих по обочине молодых чеченцев в чёрных брюках и ярких просторных рубашках. Они поворачивают головы и смотрят на русских наглыми глазами, их губы презрительно сплёвывают. Дальше, на другой стороне улицы, девушки в длинных узких платьях отворачиваются.
Бензовозы коптят выхлопами, поворачивают и выезжают из посёлка. Солнце клонится к вершине горы, и на потные, с пыльными подтёками лица вэвэшников веет дыханием прозрачной реки. Она бежит слева. Появляется и исчезает за деревьями или горными выступами, будто прячется. Татаринцев видит закопчённые останки фермы и большие воронки у дороги.
Не доезжая до Биноя и бывшего пионерского лагеря, головной ЗИЛ, обогнав несколько неподвижных бээмдэшек, остановился.
Десантники-бойцы смотрят на подъехавших вэвэшников, озираясь на зелёнку справа. Туда же направлены пушками башни БМД и чуть заметно шевелятся. Один из десантников говорит: «Туда нельзя, там стреляют». Мухин вылез из кабины и пошёл искать офицеров. Сазонтова сидит в машине.
Бойцы в кузове передают друг другу фляжку с водой. Татаринцев из кармана самодельной разгрузки вытащил сигарету, нашёл зажигалку. Солнце вот-вот начнёт заползать за верхушку горы. Надо было ехать. Татаринцев ещё не успел выкурить сигарету, когда вернулся Мухин. Грузный майор запрыгнул в кабину, и колонна тронулась. Быстро набирая скорость, ЗИЛы обгоняют растянувшиеся бээмдэшки. У одной бээмдэшки на плащ-палатке лежат трое раненых (или убитых). Возле них суетятся.
Десантники взглядом провожают безбашенных вэвэшников на бензовозах. Но не ночевать же было тем на дороге.
Отъехав метров пятьсот, на повороте увидели ещё одну бээмдэшку. Она выехала на обочину и была развернута наискосок.
— Боевое охранение пропустили, — сказал Кудинов.
— Что они[2] дураки, что ли? — Гузик со злостью плюнул за борт.
Бойцы уцепились в борта, чтоб не вылететь из кузова от тряски. Солнце закатывалось за покрытую лесом гору, похожую на большой зуб. Поднимая клубы серо жёлтой пыли, машины неслись по дороге.
Воин
Толе Шурупову, славному товарищу, посвящаю.
Хорошо известно, что когда в армии заканчивается война, начинаются таблички. На третьем ВОПе таблички были повсюду, опережая полное окончание боевых действий в Чечне как минимум на несколько лет.
Например, над тщательно выложенной маскировочным дёрном ямой для отходов высилась табличка: «Выгребная яма». У входа в длинную взводную палатку, где хранились продукты, была табличка «Столовая». Стрелковые ячейки отличались табличками с цифрами порядковых номеров бойцов ВОПа и буквенным обозначением основной и запасной позиций: «1А», «1Б», «2А» и так далее. И даже у входа в землянку, где хранились боеприпасы, была табличка: «Склад боеприпасов». «Это чтобы чеховский снайпер не ошибся куда стрелять», — шутил младший лейтенант Шурупов, который сам этими всеми табличками и распоряжался, готовясь к визиту на ВОП командира полка.
Ещё создавалась грандиозная клумба возле «столовой», выгодно окантованная белёным булыжником вместо бордюра. Для этой клумбы у чеченца Аслана, жившего за рекой, специально была взята известь и семена различных цветов. Из лома и спиленных в лесу стволов срочно изготовили турник — все знали, что Виноградов, командир полка, считает турник основным сооружением в боевой службе опорного пункта.
В тот день позывные третьего ВОПа непрерывно запрашивал Лихолат, замполит второго батальона: «НП у тебя есть?… Срочно вырыть!»… «Гранаты с постов убрать!» Потом, через два часа: «Гранаты на посты раздать… соорудить верёвочные поручни… оборудовать вертолётную площадку…» Перед обедом Лихолат заявил по рации совсем к тому времени запутавшемуся в указаниях Шурупову: «Шурупов! Выстави секрет из пулемётчика и автоматчика в квадрате 61–20 до темноты»… «Какое 60–20? а карта у меня есть?» — пытался возражать Шурупов. «Выполняй!» — и Лихолат исчез из эфира.
«Он ёбнулся?.. автоматчика!., их за обычными дровами посылать страшно… секрет-бля… Пикет! нахер» — Шурупов мечтал о скорейшем приезде командира полка как об избавлении. «Строиться!., воины-нахер…» — орал он на свой замордованный табличками и другими мероприятиями личный состав и нарезал задачи.
Ну, война войной, а обед, как говорится, по расписанию. Плотно покушав за своим отдельным столом, располагавшимся на самом открытом месте ВОПа, с видом на горы, Шурупов привычно затребовал СВД и поупражнялся в стрельбе, — он ежедневно выбивал из снайперской винтовки белый камень из обрыва за рекой, и выбить этот камень ему пока не удавалось. Рассиживаться за столом, однако, долго не приходилось. Командир полка мог уже выехать, и ясно, что никакая сволочь, вроде Лихолата, об этом не предупредит. Надо было что-то решать хотя бы с секретом и вертолётной площадкой. Идиотские верёвочные поручни (чтобы не поскользнуться в дождь) Шурупов опустил сразу, а НИ уже и так отрывался в центре ВОПа.
Выкурив сигарету, Шурупов передал штатному снайперу СВД, заметил пулемётчика Зюкина, доскребавшего ложкой свой котелок.
— Зюкин!.. Ко мне!.. Живее!.. Какое нахер…
Зюкин без большого удовольствия отставил котелок и не слишком быстро направился к командиру. Однако у командирского стола он вытянулся и заблымал глазами — типа: «чего изволите-с».
— Слушай сюда, Зюкин! — и Шурупов постучал пальцами по столу, показывая, куда нужно слушать. Зюкин въелся глазами в начатую банку сгущёнки и стал слушать, отрывая от сгущёнки глаза в нужных случаях.
— Сегодня с тринадцати ноль-ноль ты с пулемётом и стрелком Перцевым, с автоматом, находился в секрете, в квадрате 60–21, запомнил?