узья мои, мы не можем больше позволить себе роскошь милосердия». Её публика, состоящая из солдат и участников священного похода, приветствовала всё это с радостью и самоотдачей, но именно её последнее откровение вызвало великий хор преклонения.
— Знайте же, что этим самым утром меня посетил Серафиль, — сказала она им. — И от его благословенного прикосновения я получила величайший дар. Давно я страдала от знания, что служение Ковенанту лишит меня радостей материнства. Это бремя я несла с радостью, хотя и с болью. Теперь боль закончилась, ибо Серафили постановили, что это королевство, ныне возвращённое Ковенанту Возрождённому, не может погрузиться в разобщённость и распри, возникающие из-за неопределённости преемственности. Знайте же, что в утробе моей растёт дитя. Дитя, которому дали жизнь сами Серафили. Дитя, которое однажды взойдёт по этим самым ступеням и наденет эту корону. Дитя, которое завершит великое дело, начатое нами. Это дитя поведёт ваших детей и внуков к величайшей славе. Это дитя будет не просто восходящим-монархом, но превосходящим-императором. Под божественным руководством этого ребёнка весь мир познает любовь Серафилей.
По правде говоря, несмотря на все мои научные увлечения, я по-прежнему рад, что не стал свидетелем этой судьбоносной речи. Признаюсь, быть может частично оттого, что в ней Эвадина совершенно не упомянула меня. Ни единого слова, даже для того, чтобы осудить моё предательство или соврать о моей мифической роли в каком-либо коварном заговоре Алгатинетов. С этих пор линия Элвина Писаря — иску́пленного разбойника, который сражался за Воскресшую мученицу, когда она стояла на эшафоте, такого видного командира, — будет полностью вычеркнута из её истории.
— Разбирательство, — тихо, но горько проворчал я, слушая продолжающиеся крики. Не будет мне никакого судебного разбирательства. Делрик был прав. Я сохранял жизнь по единственной причине: Эвадина до сих пор питала ко мне любовь. Моя самая блестящая перспектива — провести оставшиеся годы в этой камере. А самая мрачная — рано или поздно она обнаружит, как её привязанность истощилась до такой степени, что моё тревожное существование больше нельзя терпеть. Я находил такой исход более чем вероятным. Понимала Эвадина или нет, но она была порождением злобы. Такое существо — а именно так я теперь думал о ней — скоро захочет по-тихому от меня избавиться.
Таким образом, мои возможности были ограничены. Я мог прямо сейчас организовать в некотором роде побег. Если верить Лорайн, содержимое склянки, которую я снова отправил в неудобное тайное место, было настолько мощным, что хватило бы всего одной капли. Но я просто не мог этого сделать, какими бы пугающими ни были мысли о многолетнем заключении или предстоящем убийстве. За эти годы я приобрёл некоторое смирение, но уровень моего самоуважения никогда не опускался настолько низко, чтобы допускать даже малейшие мысли о самоубийстве. А значит, оставался только один путь.
Выбор времени имеет решающее значение. Мне нужно было вылечиться, но не настолько, чтобы мои пленители решили, что я полностью здоров. Но и слишком долго медлить нельзя. Я почти слышал, как Эвадина борется со своими мыслями, переходя от нашей общей иллюзии любви к моменту моего предательства. А ещё ребёнок. Наш ребёнок. Чем больше я об этом думал, тем больше мысль о том, что мой сын или дочь будет расти под опекой Эвадины, разрасталась до тошнотворных размеров. Сама идея отцовства всегда была выше моего понимания. Я никогда не желал это бремя ответственности, даже если бы моего ребёнка не ждало тираническое правление безумной матери.
«Не думал о всём этом, когда спал с ней», напомнил я себе, и на ум пришёл один из редких афоризмов Лорайн: «Все мужчины податливы, как глина, когда позволяют херу управлять мозгом». Нахлынувшее чувство вины и самоуничижения заставило меня задуматься, а не входило ли это в план Эвадины с самого начала? Чтобы обеспечить триумфальное восхождение, наследник был ей жизненно необходим. Наследник, обладающий дарами нас обоих. Что за чудовище она сделает из такого ребёнка? Эта мысль казалась мне непереносимой. Я никогда не был склонен к клятвам и тому подобному, но, лёжа в этом сыром, холодном каменном ящике, я поклялся, что вырву своего ребенка у Эвадины, даже если это будет стоить мне жизни. Если бы ум у меня был более рациональным, то я, возможно, остановился бы и подумал, сколько ещё чужих жизней это будет стоить.
Прошли две недели унылой рутины. Мне нечем было царапать метки на стене, и потому, чтобы отмечать проходящие дни, я скручивал в петли редкие разбросанные по полу соломинки. Раз в день открывалась дверь, и тюремщик с суровым лицом приносил миску каши и стакан воды, а потом заменял ведро с моими отходами. Забрав вчерашние миску и стакан, он покидал камеру и захлопывал дверь, не обменявшись со мной ни словом. Я узнал в этом мужчине любезного вертухая, который вёл меня в камеру Магниса Локлайна записывать завещание. И всё равно я не предпринимал попыток прервать его напряжённое молчание. Чтобы навести на меня тоску, хватало и невыразительного, непроницаемого выражения его грубого лица. А ещё мне не хотелось устанавливать никаких связей с человеком, которого, вероятно, скоро придётся убить. Когда охранник приходил, я тщательно падал на тюфяк и бросал на него жалкий, несчастный взгляд, дрожа и содрогаясь. Лучше бы он думал, что я всё ещё не выздоровел, хотя Делрик, как обычно, отлично выполнил свою работу, и моя рана хорошо зажила, не выказывая никаких признаков гниения.
Я выждал три дня, прежде чем испытать свою силу, и пробовал только по ночам. Сначала смог проковылять от одной стены до другой, стиснув зубы от пульсирующего жара в бедре. Постоянно падал, сдерживая крики боли, потом поднимался и ковылял дальше. Через неделю я уже мог ходить, не падая, хотя и явно хромая.
Помимо тренировки тела, я оттачивал разум. Я уже сталкивался и с заключением, и с побегом, но никогда не делал этого исключительно самостоятельно. На то, чтобы освободиться из Рудников, потребовалось несколько лет совместного труда прихожан Сильды, и в конечном счёте это стоило жизни всем, кроме троих. Мой побег из Жуткого Схрона на самом деле был спасением, спасибо дару Лилат проникать в древние руины. Здесь же я не мог ждать ни помощи, ни спасения, хотя опасался, что охотница может погибнуть при такой попытке. И поэтому я искал вдохновения не в собственном опыте, а в байках, которые слышал в банде Декина.
Никогда не встречал разбойника, который не любил бы байки — как слушать, так и рассказывать. Некоторые, такие как загадочный Райт, были молчаливы по своей природе, но даже он время от времени рассказывал короткую историю. Учитывая характер нашей профессии, у костра частенько звучали рассказы о заключении и побеге, и теперь я искал совета у вероломного Тодмана. Дело в том, что Тодман был самым опытным мастером побегов из всех, кого я встречал, и его рассказы нельзя назвать простым хвастовством слишком гордого забияки. Он знал все узлы, и, что важнее, как из них выпутаться. Знал замки́, и как их вскрыть. И лучше всего он знал тюрьмы, поскольку бывал и заключённым и тюремщиком.
— Скука — это ваш друг и враг вертухая, — говорил он однажды вечером нашей кучке развесивших уши щенков. У Тодмана было много недостатков, но его врождённая жестокость редко проявлялась к детям. Этого у него не отнять. Все разбойники постарше развлекали нас своими разнообразными, зачастую невероятными байками, но Тодман всегда был больше похож на учителя. Его байки были уроками, и, хотя я уже в детстве начал ненавидеть его, даже я понимал их ценность.
— Тюремщики день за днём делают одно и то же в одно и то же время, — рассказывал он. — Их жизнями правит привычка, и в этом можно найти свой шанс. Пока ты новичок, они будут следить бдительнее, поскольку только что пойманные скорее попытаются ускользнуть из ловушки. Пускай они попривыкнут к твоему лицу, к твоим привычкам. Постарайся каждый раз, когда они обращают на тебя внимание, быть в одном и том же месте и делать одно и то же. Надо быть в точности там, где они ожидают тебя увидеть, пока тебе не потребуется оказаться в другом месте. Этот миг — в тот момент, когда тебя не будет на месте — и есть твой шанс, потому что они всегда колеблются. Всего на секунду. — Тодман щёлкнул пальцами. — Они будут смотреть не в ту сторону, спрашивая себя: «Куда делся уёбок?», и тогда надо либо убить его, либо вырубить. Лучше убить, потому что мертвец не очухается и не поднимет тревогу, пока ты ещё не сунул ключи в нужный замок.
Разумеется, ключи — это настоящее сокровище, и мой молчаливый громила каждый день звенел ими всю дорогу до моей двери. Я уже мог оценить длину прохода по этому звуку, а также по визгу воро́т в дальнем конце. К счастью, вместе с визгом я не слышал приглушённых голосов, а значит, у ворот не было охраны. Благодаря посещениям камеры Локлайна я неплохо знал верхние этажи этого здания. Это было старое, неопрятное строение, но, как и подобает тюрьме, со множеством железных воро́т и тяжёлых дверей. Я знал, что мой громила — начальник этого места, который, вероятно, испытал облегчение от того, что сохранил и работу, и голову после бегства Алгатинетов и прибытия восходящей-королевы. Такое облегчение порождает верность, желание доказать свою полезность. Вот поэтому мастер-тюремщик взял на себя задачу проверять самого Писаря-Предателя, и всякий раз, как он приходил, у него на поясе висели ключи от всех замков в этом здании.
Спустя ещё неделю я восстановился до такой степени, что хромота значительно уменьшилась, но боль при движении оставалась сильной. Мало было просто выбраться из этого здания. Чтобы проскользнуть через весь полуразрушенный город, в котором полно народа из войска восходящей-королевы, мне понадобится вся моя скрытность. Я заставил себя проявить терпение и долгие часы между упражнениями пытался дословно пересказывать ключевые научные труды, которые Сильда вложила в мой разум на Рудниках.