Но пруд там был самым странным, поскольку вода в нём стояла совершенно неподвижно, и только изредка по нему проходила рябь, когда с потолка падала капля. В остальном он был как зеркало. Мы прочесали пещеру и нашли сундук, такой же древний, как и кости. Замок в нём настолько проржавел, что хватило нескольких ударов киркой, чтобы его разбить. Дин Фауд доверил мне честь открыть его, что я и проделала со всеми положенными церемониями, чувствуя себя при этом весьма самодовольно. Откинула крышку, ожидая, что меня ослепит блеск груды богатств. Но никакого блеска не было, только куча свитков, и среди них ни одной монеты. Должна сказать, это было охуительное разочарование.
Некоторое время я носилась по пещере, наполняя воздух проклятиями. Пинала в гневе кости, зашвыривала их в пруд, и вот так его и увидела. Глубоко, глубоко внизу, под разбитым зеркалом поверхности. Там мелькнул мой блеск. Всего лишь очень слабый отблеск от света наших факелов, но его хватило, чтобы меня привлечь. Стащив сапоги, я крикнула команде посветить факелами поближе и нырнула, хоть Дин Фауд и предупреждал этого не делать. Под водой блеск казался ярче, словно свеча, дрожавшая на дальнем конце длинного тоннеля. Холодно было — пиздец, но меня гнал жар моей нужды. Я пиналась и молотила руками, чтобы опуститься глубже, лёгкие горели от напряжения. Дважды приходилось подниматься назад, я вдыхала весь воздух, который только могла, и ныряла снова. В последнюю попытку я его увидела. Всего на миг, но разглядела ясно. Огромнейшее сокровище, какое только можно себе представить, настолько глубоко, на самом дне этого пруда, что нет никакой надежды хотя бы какой-либо человеческой душе когда-нибудь прикоснуться к нему хоть пальцем.
Тория вздохнула и осушила кубок. Потом поднялась и пошла к бочонку, чтобы налить заново.
— Любопытно, но Дина Фауда мой отчёт не сильно заинтересовал, поскольку его полностью захватило содержимое сундука. Среди свитков, видимо, нашлись книги, в том числе капитанский журнал. Должно быть, благодаря герметичности крышки сундука, он неплохо сохранился, поскольку страницы всё ещё можно было переворачивать, и они не разваливались. Даже я видела, что письмо древнее, но Дин Фауд — человек весьма образованный. «Да будет известно», — сказал он, читая с последней страницы, — «что я, Калим Дреол, которого некоторые называют Морской Гончей, пишу это завещание в здравом рассудке, хотя и с ухудшающимся здоровьем. Клянусь мучениками, что все слова, изложенные здесь, истинны, и поэтому я молю Серафилей о прощении, хотя знаю, что оно не будет даровано столь недостойной душе, как моя.
— Завещание Морской Гончей, — проговорил я, и мой научный интерес пробудился. — Само по себе сокровище.
— Он всё ещё у Дина Фауда, если захочешь сделать ему предложение. Но цена будет высока. Гончая перечисляет там не только все свои многочисленные преступления, но и все путешествия, и очень детально. Дина Фауда поразило, как далеко заплывал пират по морям, которые даже сейчас едва известны морякам. Он не только всё это записал, но и нанёс на карты. Свитки в сундуке оказались картами, и сохранились настолько хорошо, что казалось, будто они нарисованы вчера. Вот настоящее сокровище, Элвин. Ведь на этих картах были маршруты, неизвестные современным мореплавателям. Проливы, которые долгое время считались непригодными для судоходства, но «Гончая» проплывал по ним. Проходы, которые сокращают время плавания торговых судов на несколько недель. И другие, которые стали бы подарком любому контрабандисту. Руки Дина Фауда дрожали, когда он разворачивал карты одну за другой. Ему было наплевать на всё то золото, которое лежало так близко, но навсегда оставалось недосягаемым. Я сделала его очень богатым человеком, поэтому он удочерил меня и подарил мне свой корабль.
Я усмехнулся и выпил ещё, чувствуя начало вызванной алкоголем горечи, хотя и с оттенком иронии.
— Пожалуй, из нас двоих у тебя кости выпали удачнее. — Я поставил кубок, и тот сразу же упал, пролив несколько капель на чудесный палисандровый стол. Я пробормотал извинения, вытер их рукавом и нащупал крышку бочонка, чтобы налить снова.
— Дай-ка я, — сказала Тория, поднимая сосуд. — Не хочу критиковать, Элвин, но раньше ты держал выпивку намного лучше.
— Я многое раньше делал лучше. Например, не давал убивать моих друзей. Во всяком случае, не так много. — Я взял у неё кубок и выпил половину, наплевав на зловещие мурашки от живота. — Скажи, а в завещании Гончей вообще упоминается Лаклан? В смысле, это ведь его сокровище на дне пруда?
— Его. И оно же источник его ненависти к себе. Видишь ли, Гончая и Лаклан были братьями. В детстве они были ворами, и один покинул Шейвинский лес ради моря, а другой остался. Спустя годы они снова нашли друг друга, и Лаклан умолял брата найти безопасное место, чтобы прятать свою добычу. Как это часто бывает, чем больше золота и драгоценностей Лаклан складывал в хранилище Гончей, тем сильнее его пиратский разум увлекался за́говорами. Кроме того, стало ясно, что Лаклан полностью обезумел к тому моменту, когда Гончая сразил его в пещере. «Если бы я этого не сделал, — сказал он, — то знаю, что однажды он убил бы меня». Но он знал, что проклят за это преступление, поэтому сбросил проклятое сокровище на дно пруда и стал ждать, пока смерть заберет его. Последними словами в его завещании были: «Ибо я заслужил это».
— Братья, — со смехом невнятно проговорил я. — Вот это поворот. Беррин наверняка захотела бы узнать такое. Хотя вряд ли я её когда-нибудь увижу. И к тому же, у неё больше нет книг, в которых можно было бы это записать. Всё сгорело, как Куравель. Удивительно, как пламя меня преследует. — Это печальное наблюдение прозвучало как приглушённое бормотание, заставив меня осознать, что моя голова покоится на влажной поверхности стола. Я выпрямился и обнаружил, что Тория обеспокоенно смотрит на меня.
— Надо было отправиться с тобой, да? — спросил я, чувствуя, как покачивается голова, и задумался, не вышел ли корабль в море, поскольку мне показалось, будто каюта закачалась. — Но я не мог. Не тогда. Надо было остаться… ради неё.
— Не переживай так. — Тория неловко похлопала меня по голове, как человек, не привыкший выражать сочувствие. — Ты просто идиот, как почти все мужики, которых я когда-либо встречала.
По неизвестным причинам это показалось мне чрезвычайно забавным, хотя последующее веселье перешло в череду всхлипов.
— Я не только идиот. Я дурак, который произвёл на свет будущее. Ублюдок, породивший ещё одного ублюдка, который, как я сильно подозреваю, вырастет и завершит то, что начала его мать. — Я нахмурился, поражённый своей уверенностью, что у Эвадины родится мальчик. Откуда я мог это знать? Не мог, и всё же знал.
— Если ты ждёшь, когда я скажу, что это не твоя вина… — Тория беспомощно пожала плечами. — Но это не целиком твоя вина. И теперь, по крайней мере, у тебя есть я, чтобы помочь тебе всё исправить.
— Нет, — настойчиво прорычал я, качая головой. — Только не тебя. — Я встал, что оказалось большой ошибкой, поскольку в ногах не осталось желания меня держать. В результате какого-то хаотического крена я врезался в стену, а потом рухнул в угол, задаваясь вопросом, почему Тория так сильно приглушила лампы.
— Только не тебя… — повторил я, пока её размытое лицо неодобрительно и сочувственно парило надо мной. — Ещё и тебя я не убью…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Из пьяного оцепенения меня вывел порыв ветра, имевший знакомую остроту горного воздуха. Вместо сухой обшивки палубы «Морской Вороны» моё лицо прижималось к неровной стене из твёрдого гранита. Я моргнул затуманенными глазами, глядя на шквал снега, не настолько густого, чтобы скрыть высокие вершины, обозначающие границу между Алундией и владениями каэритов. Над головой высились покрытые льдом утёсы, образуя узкий канал между двумя горами — место, где ветер превращался в непрекращающуюся бурю. Стены канала сходились в нескольких десятках шагов впереди, образуя провал между соседними вершинами. Судя по эрозии скалы, я предположил, что летом она превращается в небольшой водопад. Теперь, когда воздух был таким холодным, питавший его ручей замёрз. Моё присутствие здесь казалось слишком невозможным, чтобы быть реальным, и слишком реальным, чтобы быть сном. Поэтому, услышав её голос, я почувствовал лёгкое волнение, но не особенно удивился.
— Прости, Элвин.
Она стояла неподалёку, светлые волосы развевались на ветру, несколько прядей бились по её слишком идеальному лицу, в выражении которого смешивались сочувствие и сожаление.
— За что? — спросил я, не в силах сдержать горечь в голосе. — В смысле, — продолжал я, поднимаясь на ноги, — есть так много всего, за что тебе стоит извиниться. Столько всего, о чём ты могла меня предупредить. — Моя горечь переросла в гнев, когда я подошёл к ней. — Так много хороших людей убиты, хотя могли бы до сих пор дышать.
Она ничего не ответила, не дрогнув, принимая мой гнев.
— У тебя же есть книга, помнишь? — спросил я, останавливаясь перед ней. — Книга, в которой наверняка есть все подробности всего этого. Все ошибки, которых я мог избежать.
— Вот как ты думаешь? — сострадание на её лице сменилось проницательным, хотя и ласковым, осуждением. — Думаешь, ты действительно сильно бы изменился, если бы мог прочертить курс своей жизни? Или нашёл бы причины, оправдания, чтобы это отрицать? Неужели так легко было бы отказаться от её любви, Элвин?
— Да! — прорычал я сквозь стиснутые зубы, но сам же услышал пустоту этого отрицания. Ведьма в Мешке, известная каэритам как Доэнлишь, умела безошибочно преодолевать заблуждения и находить истину. Осознание этого не сделало меня менее сердитым.
Я отвернулся от неё, топнул ногой и обхватил себя руками от холода.
— На этот раз никакого Эрчела? — пробормотал я.
— У него задание в другом месте, более подходящее его талантам.
— При жизни его таланты сводились, в основном, к жестокости и извращениям. Как ты можешь мараться, используя такого, как он?