Уступ становился всё выше и опаснее, и уходил в тень за огромной завесой падающей воды. Я внимательно следил за тем, куда Эйтлишь ставит свои руки и ноги, стараясь повторять каждое его движение. В этом пещеристом и мрачном уголке рёв водопада превратился в бессвязное эхо, заглушал все остальные звуки и сделал невозможной речь, но мне разговаривать и не хотелось, поскольку разум занимало то виде́ние.
«Вот бы мама была здесь и посмотрела на это», — сказал он. Мой сын сказал. Очевидно, в этом будущем Эвадины больше нет, и мысль о том, что мне суждено её убить, тревожила гораздо сильнее, чем я ожидал. «Ты уже пытался», напомнил я себе. Я ничуть не сомневался в необходимости этого. И всё же от возможности того, что мне суждено совершить этот поступок, у меня начинало крутить в животе. И тем не менее, даже если я там убил её, этот поступок, кажется, не обеспечил спасения нашего ребёнка.
«Он не выглядел жестоким, — думал я. — И он меня любил, это ясно». Но ещё он стоял и с радостью смотрел, как разрушают город. А потом в голову пришла ещё одна мысль, из-за которой моя нога запнулась на уступе, заставив меня крепче схватиться за поручень в грубом граните. «Эвадина тоже никогда не казалась жестокой. Он станет сыном своей матери. И, хуже того, я ему буду помогать».
После часа, если не больше, опасного подъёма уступ расширился и упёрся в трещину во влажной скале. Это было узкое отверстие, в которое Эйтлишь мог бы пройти только боком. Заглянув туда, я увидел наверху слабый отблеск света.
— Мы должны добраться до темноты, — сказал Эйтлишь. — У этого прохода есть много ответвлений. В темноте легко заблудиться.
Отойдя в сторону, он жестом пригласил меня пройти за ним. Я, в свою очередь, отступил назад, чтобы вперёд прошла Джалайна.
— Если ночь наступит прежде, чем мы достигнем вершины, кричи, — сказал я. — Или зажги огонь, если сможешь.
Ограничения прохода с его неровной поверхностью и предательской сыростью отогнали, по крайней мере, мои размышления об этом виде́нии. Потеря концентрации здесь вполне могла оказаться фатальной, и у меня не было желания потеряться в подземном лабиринте. Джалайна поднималась с завидной быстротой, её покачивающийся силуэт время от времени заслонял свет над головой, который, казалось, оставался неестественно тусклым и не увеличивался, как бы высоко мы ни взбирались. Когда мы подобрались ближе, я понял почему — небо темнело. Увидев, как Джалайна исчезла, выбравшись из тоннеля, я подавил растущее чувство паники, поскольку теперь совсем наступила ночь. К счастью, небо было безоблачным, и я видел звёзды и серебристый лунный свет, окаймляющий портал.
Выбравшись из туннеля, я увидел самую странную местность из всех, что мне до сих пор встречались в каэритских землях. Нас окружали деревья, но на них не росли листья. И это не было результатом поцелуя осени, поскольку эти странные деревья казались в лунном свете бледно-серыми. Посмотрев вниз, я увидел, что под нашими ногами совсем нет травы.
— Мёртвое, — сказала Джалайна, проводя рукой по стволу ближайшего дерева. — Окаменевшее, на самом деле, — добавила она, отодрав кусочек того, что когда-то было корой.
Оглянувшись вокруг, я не увидел ничего, кроме древних мёртвых деревьев, поднимающихся из бесплодной почвы. И Эйтлишь, когда вышел из туннеля, естественно, не сообщил ничего, что могло бы пролить свет на этот своеобразный пейзаж.
— По крайней мере, у него должно быть название, — настаивал я, и нам с Джалайной снова пришлось не отставать, когда он пошёл своим быстрым шагом.
— Нет, — пробормотал он. — Никаких названий. Большинство каэритов сюда не ходят. Только старейшины, и то редко.
Он оставался глух к новым вопросам и продолжал марш ещё час, пока не объявил привал. Окаменелое дерево не горит, поэтому топлива для костра не нашлось. Ночной холод вынудил нас с Джалайной прижаться друг к другу, в то время как Эйтлишь отказался от своего обычного ночного исчезновения и сидел рядом, а его взгляд постоянно блуждал по окружающим деревьям. В том, как он держался, я заметил новую настороженность — он поворачивал голову на малейший звук, хотя мне удавалось расслышать только далёкий рёв водопада и случайный скрип и треск высохших ветвей деревьев. В этом лесу не пели птицы. Совы не ухали, и по земле не бегали и не скреблись мелкие животные. Это место было поистине мёртвым, и потому настороженность Эйтлиша тревожила.
— Здесь не может быть хищников, — сказал я. — И всё же ты боишься. Почему?
Он бросил на меня краткий взгляд и продолжил своё нервное бдение.
— Твой народ любит торговаться, Элвин Писарь. Так давай обменяемся знанием. Скажи мне, что тебе показала ваэрит, а я расскажу, что скрывается в этом лесу.
Инстинкт предостерегал меня от того, чтобы рассказывать ему что-либо важное. Хотя я не мог назвать его врагом, было бы столь же абсурдно называть его другом. Тем не менее, здесь явно отсутствовала какая-либо другая душа, которая могла бы пролить свет на смысл моего виде́ния.
— Она показала мне что-то, — сказал я. — То, что ещё только произойдёт. По крайней мере, я так думаю. Ваэрит ведь может такое, да? Поместить виде́ния в голову тех, кто не обладает вашей… — я неопределённо помахал рукой в его сторону, — … силой.
— Может, — сказал он. — Хотя причину часто сложно отследить. Что ты видел в этом виде́нии?
— События, которые ещё только случатся, или могут однажды случиться. Доэнлишь сказала мне однажды, что подобные вещи изменчивы. Она была права?
— Будущее это её вотчина, а не моя. — Я заметил, как его губы дёрнулись от негодования, а сам он продолжал осматривать деревья. — Покамест моя ваэрит считает нужным не делиться со мной такими прозрениями. Но решила сделать это для тебя.
Я озадаченно покосился на него.
— Но… Лилат. Ты же знал её судьбу прежде, чем отправил на поиски Доэнлишь.
Его широкие губы снова дёрнулись, на этот раз от сдерживаемого гнева.
— Я знал только, что её мейлах требует, чтобы она пошла с тобой. И что охота, на которую я её отправляю, важна, и даже жизненно важна. Я знал, что отправляю её навстречу серьёзнейшей опасности, поскольку ваши земли — жестокое место. Я не знал, что это её убьёт. — Он снова повернулся ко мне, его лицо посуровело. — Обмен, Элвин Писарь. Расскажи мне своё виде́ние целиком.
— Мой сын, — сказал я. — Сын, который ещё только родится. Я видел его взрослым, воином, который прошёл много битв. Возможно даже своего рода королём. Это было виде́ние войны, завоевания. Там, в том времени он стал тем, кем его хочет видеть мать. И всё же, я тоже был там, рядом с ним. И он любил меня.
Эйтлишь тихо и понимающе проворчал:
— Мой ваэрит открыл твой мейлах, или один из его аспектов. Судьба подобна нити, проходящей сквозь время: она скручивается, заворачивается, иногда рвётся. И изредка она разделяется. Считай это виде́ние последствием неудачи.
— Ты говоришь о ваэрит так, словно у неё есть свой разум.
— Разум? Нет. Но у неё есть воля, цель. Разгадка этой цели была делом всей моей жизни, и я знаю, что наверняка уйду с этой земли, так и не поняв её полностью.
Он замолчал и опустил руку, чтобы загрести ладонью почву.
— Ты спрашивал о причинах моего страха, — продолжил он, растирая крупными пальцами рыхлую землю в мелкую пыль. — Они здесь, в самой сути этого места. Смотришь на него и видишь только смерть, великое вымирание, которое охватило когда-то эту землю. Но то, что умирает, не всегда покидает эту реальность. Иногда оно задерживается. Чаще всего в потаённых трещинах мира, которые мы мельком замечаем во снах или в бреду. Но в таком месте, как это, жалкие остатки жизни всё ещё цепляются за существование и не всегда скрыты.
— Призраки? — спросил я, и с моих губ слетел слабый смешок. По хмурому виду Эйтлиша я понял, что этого альбермайнского слова он не знал. — Духи мёртвых, — объяснил я. — Ты веришь, что этот лес населён привидениями.
— Нет, я верю, что он проклят. И чтобы получить каменное перо, тебе придётся носить это проклятье. — Он открыл ладонь, дав измельчённой почве упасть. — У меня нет привязанности к тебе, Элвин Писарь. Но знай, по крайней мере, мне тебя жалко.
После этого он больше ничего не сказал, а я не чувствовал желания и дальше задавать вопросы. То ли от скуки, то ли от простой усталости Джалайна уснула во время нашего разговора. Я натянул ей на голову капюшон её плаща и присел рядом с ней, ища тепла и сна, который, как я знал, не придёт.
Моё предсказание оказалось удручающе точным, поскольку я пережил ночь нервного возбуждения, которое лишь немного смягчила теплота Джалайны. Наконец, ближе к рассвету, от изнеможения я впал в бессмысленное оцепенение, но вскоре меня разбудил грубый приказ Эйтлиша вставать. Большую часть дня я плёлся в хвосте нашего отряда, с затуманенной от усталости головой, и лишь смутно осознавал, как постепенно меняется местность.
После полудня я, наконец, заметил, что деревья становятся тоньше. Теперь мы проходили по широким полянам. Землю усеивали большие валуны странной формы. За сотни лет ветра́ сгладили их, превратив в абстракции, но там, где они соприкасались с землёй, я заметил в их форме закономерность.
— Это работа каменщика, — сказал я во время полуденного отдыха. Присев рядом с одним из валунов, я соскрёб почву у его подножия, обнажив твёрдый край, который мог быть только результатом работы умелых рук. Глубже край становился неровным, а камень покрылся паутиной трещин. — Как будто его раскололи. — Я оглянулся по сторонам на многочисленные валуны, усеивавшие пейзаж. — Что-то очень большое упало здесь давным-давно.
— Не упало, — сказал Эйтлишь. — Взорвалось. И целый город вмиг превратился в булыжник.
— Землетрясение? — задалась вопросом Джалайна. — Или извержение огненной горы?