– Я совершенно без сил, – сказал Ричард. – Я не могу продолжать этот разговор.
Он протиснулся мимо нее к двери в квартиру.
Джил воскликнула:
– Как это удобно!
Они вошли внутрь, и Ричард закрыл дверь. В квартире горел свет. Ричард нахмурился, проковылял к окну, выглянул наружу.
– Ты никогда не продолжаешь разговоры, которых хотел бы вовсе избежать.
– Это неправда. Ты ведешь себя неразумно. Сегодня ты перенесла шок, у нас обоих был шок, и теперь наступает реакция. Когда ты съездишь домой, отдохнешь…
– Не говори мне, что делать! – пронзительно закричала Джил. В душе она и сама понимала, что Ричард прав, что она ведет себя неразумно, но уже не могла остановиться. Каким-то образом все невысказанные сомнения, которые возникали у нее в последние месяцы, перемешались с ее тайными страхами, и внутри у нее все кипело, как вредоносный газ, ищущий любое отверстие или щель, чтобы вырваться наружу. – До сих пор ты все делал по-своему. Я уступала тебе во всем. Теперь все будет по-моему.
Он остался стоять у окна.
– Неужели мы дошли до такого из-за старой фотографии? – Он протянул руку к Джил. – Тогда отдай ее мне. Я хочу уничтожить ее.
– Я думала, ты хотел отдать ее Гидеону! – взвизгнула Джил.
– Хотел, но раз из-за нее у нас возникают такие проблемы… Отдай мне ее, Джил.
– Нет. Я отдам ее Гидеону. Тебе же всегда важен был только Гидеон. Как Гидеон чувствует себя, что он делает, играет ли он на скрипке или не играет. Он стоит между нами с самой первой нашей встречи… о боже мой, мы даже встретились благодаря ему! Я вовсе не желаю смещать его с пьедестала, что ты! Ты хотел, чтобы Гидеон получил эту фотографию, и он ее получит. Мы прямо сейчас позвоним ему и скажем, что она у нас.
– Джил, не будь идиоткой. Я не говорил ему, что ты знаешь о его страхе сцены. Если ты позвонишь ему насчет фотографии, он подумает, что я его предал.
– Ты уж выбери что-нибудь одно, дорогой. Он хотел фотографию сестры, и он получит ее сегодня же. Я сама отвезу ее.
Она сняла с телефона трубку и стала набирать номер.
– Джил! – сказал Ричард и стал приближаться к ней.
– Что ты хочешь мне отвезти, Джил? – спросил Гидеон.
Они разом повернулись на звук его голоса. Гидеон стоял в дверях гостиной, в полутемном коридоре, ведущем в спальню и кабинет Ричарда. В одной руке он держал конверт, а в другой – открытку с цветами. Лицо его было серым, глаза обведены кругами бессонницы.
– Что ты хочешь мне отвезти? – повторил он.
Гидеон
12 ноября
Вы сидите в кожаном кресле своего отца, доктор Роуз, и наблюдаете за мной, пока я, запинаясь, перечисляю чудовищные факты. На вашем лице, как всегда, сохраняется выражение заинтересованности в том, что я говорю, но в нем нет осуждения. Ваши глаза светятся сочувствием, которое превращает меня в ребенка, ищущего утешения.
Да, вот во что я превратился: я звоню вам и плачу, умоляю, чтобы вы немедленно встретились со мной, утверждаю, что больше нет никого, кому я мог бы доверять.
Вы говорите: «Приходите в мой кабинет через девяносто минут».
Такая вот точность. Девяносто минут. Я хочу знать, что вы такое делаете, из-за чего я не могу увидеть вас сию минуту.
Вы говорите: «Успокойтесь, Гидеон. Погрузитесь в себя. Дышите глубже».
«Мне нужно увидеть вас сейчас!» – кричу я.
Вы говорите, что сейчас вы со своим отцом, но встретитесь со мной сразу, как только сможете. Вы говорите: «Если вы приедете раньше, чем я, то подождите на крыльце. Девяносто минут, Гидеон. Вы сможете это запомнить?»
И вот вы здесь, и я рассказываю вам все, что вспомнил о том ужасном дне. Заканчиваю я словами: «Разве можно было забыть все это? Какое же я чудовище, если не смог запомнить ничего из случившегося тогда?»
Вы удостоверяетесь, что я закончил свой рассказ, и начинаете объяснять, что к чему. Спокойным, бесстрастным голосом вы говорите, что невыносимая для меня память о причинении вреда моей сестре и о том, что я считаю себя ее убийцей, приобрела в моем мозге ассоциативную связь с музыкой, звучавшей, когда я совершал упомянутое действие. Действие стало воспоминанием, которое я подавил, но, поскольку оно было связано с музыкой, я в конце концов подавил и музыку. «Помните, Гидеон, – говорите вы, – что подавленное воспоминание обладает волшебной силой. Оно притягивает к себе другие связанные с ним воспоминания, тем самым тоже подавляя их. “Эрцгерцог” был непосредственно связан с вашими действиями в тот вечер. Вы подавили память об этих действиях, к тому же, похоже, все, кто вас окружал в тот период, явно или неявно способствовали этому подавлению. Затем подавление распространилось и на музыку».
Но я всегда мог играть любые другие произведения. Только «Эрцгерцог» мне не давался.
«Верно, – говорите вы. – Но когда неожиданно для вас в Уигмор-холле появилась Катя Вольф и назвала себя, было спровоцировано полное подавление».
Почему? Почему?
«Потому что Катя Вольф, скрипка, “Эрцгерцог” и смерть сестры в вашем мозгу крепко связаны. Вот как это происходит, Гидеон. Основное подавленное воспоминание – это ваша вера в то, что вы убили сестру. Это подавление притянуло к себе все воспоминания о Кате – человеке, наиболее близком к вашей сестре. За Катей в черную дыру последовал “Эрцгерцог” – музыкальное произведение, звучавшее в тот вечер. Наконец, вся остальная музыка, символом которой для вас является скрипка, исчезла вслед за тем единственным произведением, которое вы не могли исполнять. Вот как это происходит».
Я погружаюсь в молчание. Я боюсь задать следующий вопрос – смогу ли я снова играть? – потому что презираю себя за него. Каждый из нас – центр своего собственного мира, но обычно мы можем видеть других людей, существующих в границах нашего мира. Однако я никогда не был на это способен. С самого первого мгновения, когда я осознал, что я – есть, я видел только себя. Поэтому мне кажется чудовищным спрашивать сейчас о моей музыке. Этот вопрос стал бы отречением от жизни невинной Сони. А я и так достаточно долго отрекался от нее, чтобы делать это еще раз.
«Вы верите своему отцу? – спрашиваете вы. – Верите тому, что он сказал о смерти Сони и какую роль он сыграл в ней? Вы верите ему, Гидеон?»
Я не поверю ничему, пока не поговорю с матерью.
13 ноября
Я начинаю видеть свою жизнь в такой перспективе, которая многое для меня проясняет, доктор Роуз. Я начинаю понимать, что отношения, которые я пытался завязать или успешно завязывал, на самом деле управлялись тем, чего я избегал почти всю свою сознательную жизнь, – смертью моей сестры. Я мог поддерживать отношения только с людьми, не знавшими о моей причастности к обстоятельствам гибели Сони, и это были люди, имевшие непосредственное отношение к главному делу моей жизни, то есть к моей профессиональной деятельности: Шеррилл, другие музыканты, специалисты по звукозаписи, дирижеры, продюсеры, организаторы концертов. Но те, кто хотел от меня чего-то большего, чем исполнение музыкальных произведений… с ними я не мог общаться.
Бет служит самым ярким примером. Я никогда не смог бы стать для нее таким спутником жизни, какого она хотела бы иметь. Подобное партнерство предполагает определенный уровень близости, доверия и открытости, что для меня было абсолютно невозможно. Моей единственной надеждой на выживание было спровоцировать разрыв и сбежать от нее.
То же самое сейчас происходит с Либби. Главный символ близости между нами – акт, если хотите, – выше моих сил. Мы лежим в объятиях друг друга, и мои ощущения настолько далеки от сексуального желания, что с тем же успехом я мог бы прижимать к себе не Либби, а мешок картошки.
По крайней мере, теперь я знаю, почему это так. И пока я не поговорю с моей матерью и не узнаю всю правду о том вечере, у меня ничего не получится ни с одной женщиной, кем бы она ни была, как бы мало она ни ожидала от меня.
16 ноября
Возвращаясь с Примроуз-хилл, я встретил Либби. Я ходил туда, чтобы опробовать моего нового воздушного змея, над которым работал несколько недель. Мне не терпелось посмотреть, как он поведет себя в воздухе. Я воплотил в нем свою новую концепцию, которую про себя называл «интригующе аэродинамический дизайн», и надеялся, что в полете эта модель достигнет рекордных высот.
На вершине Примроуз-хилл ничто не может помешать полету воздушного змея. Деревья стоят достаточно далеко, а строения, которые могли бы представлять собой помеху для летающих объектов, находятся на другой стороне улицы, идущей вдоль парка, то есть вне зоны досягаемости любого воздушного змея. День выдался ветреный, и я рассчитывал поднять змея в воздух в считаные секунды.
Увы, мои расчеты не оправдались. Каждый раз, когда я подбрасывал змея в воздух и пускался бежать, разматывая веревку, моя конструкция начинала дрожать, вертеться и болтаться на ветру, после чего стремительно падала на землю. Я предпринимал все новые попытки, поправляя то открылки, то зазоры, даже уздечку. Ничто не помогало. В конце концов одна из нижних распорок треснула, и мне пришлось свернуть мероприятие.
Либби попалась мне навстречу, когда я шел по Чалкот-кресент. По-видимому, она направлялась туда, откуда я возвращался, – в парк. Пакет из супермаркета, банка диетической колы в руке – Либби задумала пообедать на открытом воздухе, решил я. Из пакета, словно ржавый флагшток корабля, торчал длинный багет.
«Если ты запланировала пикник на вершине холма, то тебе может помешать ветер», – сказал я, кивая в сторону Примроуз-хилл.
«И тебе тоже доброго дня», – ответила она.
Она сказала это вежливо, но улыбка ее была скупой. Мы не видели друг друга с того неудачного разговора в ее квартире, и, хотя я слышал, как она приходит и уходит, и в глубине души ожидал, что она позвонит в мою дверь, она так ни разу и не зашла ко мне. Я скучал по ней, но после того как ко мне вернулись воспоминания о Соне, о Кате и о моей роли в смерти одной и лишении свободы другой, я подумал, что лучше нам не видеться. Я не могу сближаться с женщинами, будь то в качестве друга, любовника или мужа. Понимала Либби это или нет, с ее стороны было мудро держаться от меня подальше.