— Пошла ты нахуй со своими показами! Заебала!
И я обиделась, ведь я просто посетовала на запачканное платье.
Он был мне не нужен тогда рядом. Он мне мешал. Нет, не так. Нужен был, но тогда, когда я скажу. Когда выйду из мастерской, готовая к поцелуям и обнимашкам, а в другие моменты я хотела его на время задвинуть.
— Мамочка, — Афинка поглаживает меня по щеке. — Тебе грустно, что ты с папой теперь друзья?
— Что? — выныриваю из своих мыслей.
— Поцелуй тогда его еще раз, — с детской наивностью предлагает Афинка. — И еще. И еще. Много-много раз целуй.
Глава 36. Нельзя
— Спи, Афиночка, — шепчу я и натягиваю плед на ее хрупкое плечико. — Спи, милая.
Она сейчас зафиксирует свое внимание на том, что мы с Германом целовались и на том, что надо его много-много раз целовать, и ждет меня жопа.
Все узнают, что мама и папа целовались.
Бабушка с дедушкой.
Аня и Антон.
Соседи.
Воспитательница в детском садике.
Случайный кот на детской площадке.
Незнакомая бабушка, которая решила отдохнуть у нашего подъезда на лавочке.
И, конечно же, Борис.
Он первый узнает, что мама и папа целовались, и почему-то именно перед сыном мне особенно боязно.
Это может обнадежить его и спровоцировать на всякие подростковые глупости.
— Закрывай глазки, — касаюсь пальцами виска. — Надо еще чуток поспать. Отдохнуть.
Афинка пусть и не совсем понимает, что происходит, взволнована. И это ее полное право.
Папа и мама до этого очень сдержанно себя вели. Никаких объятий и даже рукопожатий, а тут такое.
— Слушай, — заговорщически шепчу я. — Мама и папа целовались, но это секрет.
Попробую зайти с этой стороны. Афинка молчит, жует губы, задумчиво трет щеку и тихо выдает:
— Я не умею хранить секреты.
Ее честность обескураживает на несколько секунд. Я вот должна быть хитрой мамой, которая умеет любой неудобный разговор ловко направить в нужное русло.
— А почему секрет?— Афинка морщит нос и зевает.
— Потому что маме и папе нельзя целоваться.
— Почему нельзя?
Я готова звать на помощь Германа. Пусть он объясняет, почему нам нельзя обниматься и целоваться.
Все, надо рубить.
Размашисто и решительно.
— Потому что у папы есть другая тетя, которую он обещал целовать, — стараюсь говорить спокойно, но я слышу, как мой шепот дрожит обидой и ревностью. Повторяю. — У папы есть другая тетя, Афинка. Он с ней будет жить, ее целовать, обнимать, заботиться…
Медленно моргает. Опять хмурится.
Жду криков.
Да я сама готова сейчас покричать. И уже не от обиды на Германа, а от злости на саму себя. Мама права, подростковые капризы остались все еще со мной.
— Ты врешь, — Афинка щурится.
Я аж приоткрываю рот от неожиданности. Я планировала Афинку успокаивать, а она не собирается плакать.
— Вы с новой тетей папы скоро познакомитесь.
— Нет.
— Финочка, — слабо улыбаюсь. — Вы с ней обязательно подружитесь.
— Нет.
Узнаю сейчас в своей дочери свое упрямство.
Нет и все.
Поджимает губы, хмурится еще сильнее и быстро-быстро несколько раз моргает. Что бы я сейчас ни сказала про новую тетю, Афина не примет это и скажет, что я вру.
— В любом случае вы сегодня с ней познакомитесь, — аккуратно отзываюсь я. — Ее зовут Диана.
— Нет.
— И она очень хочет с тобой подружиться.
— Нет.
Замолкаем. Смотрим друга на друга. Я на Афину — с сожалением и усталостью, а она на меня — с вызовом.
Ох, чую жопой, что она переплюнет Борьку в тринадцать лет. И тут же возникает вопрос, а справлюсь ли я с ней одна без полноценного участия отца в ее воспитании?
— Все, спать, — сердито заявляет Афинка и крепко зажмуривается.
Шумно дышит.
Злится.
И еще ей, наверное, очень страшно. Какая нафиг новая тетя у папы?
Целую ее в лоб и затягиваю тихую колыбельную про черного котенка, который запрыгнул на луну и заснул на ней, свесив хвостик.
Лицо Афинки расслабляется. Дыхание выравнивается.
От подушек тянет и простыни тянет ненавязчивой свежестью лаванды.
Успела ли Диана побыть в кровати Германа? Успели ли они повеселиться на ортопедическом матрасе со сладкими стонами?
И что он ей шепчет на ухо, когда обнимает ее?
Говорит ли, как мне говорил когда-то, что она его девочка?
— Замер хвостик и котенок спит, — закрываю глаза, — вот и ты засыпай, баю-бай.
А если я из тех женщин, которые любят одного мужика на всю жизнь? В юности мне идея того, что кто-то может полюбить лишь раз, очень нравилась и вдохновляла.
Но не сейчас.
Любить — это счастье, когда с твоим любимым сложилась идеальная и красивая картинка, но в реальности такого не бывает.
Любить друг друга — это множество ошибок, боли, обиды, но кто-то справляется с этим, как мои родители, а кто-то — мы с Германом.
И сегодня мы опять позволили случиться новой ошибке, которая подарила мне сначала глоток жизни, а после полоснула меня когтями тоски, одиночества и ревности.
Мне надо выползти из-под одеяла, оставить Афинку в кровати и выйти к Герману, ведь я не смогу прятаться тут от него вечно.
В конце концов, это его квартира.
Если выйду к нему, то что дальше? Надо же как-то объясниться и пообещать, что подобного не повторится.
Цивилизованно, как взрослые люди, объясниться и не сорваться. И речь не про истерику с криками с моей стороны, а про то, что мне было мало его поцелуя.
Я соскучилась. Так соскучилась, что в момент, когда он кинулся на меня, было все равно, что он в отношениях с другой женщиной.
Есть вариант оставить Афинку Герману и самой сбежать без лишних разговоров.
Обычная моя тактика.
Меня утягивает в дремоту под ровное сопение Афинки.
Я засыпаю в кровати бывшего мужа, чей тихий голос слышу в расплывчатых грезах:
— Чего проснулась?
— А ты чего смотришь? — отвечает ему сонная и сиплая Афинка. — Вот и проснулась.
Глава 37. Как остановить время?
Анфиса заснула в моей кровати.
Отличный повод для шутки, что я затащил бывшую в постель.
Давно я не видел Анфису спящей, и сейчас в ней и Афинке, которую она обнимает много беззащитности и нежности.
Будь я художником, я был бы вдохновлен увиденным и написал картину со спящими матерью и ребенком.
С чувством прописал бы завитки локонов, реснички, изгиб шеи и приоткрытые губы у детского лба.
Но я не художник, поэтому стою у кровати и смотрю на Анфису и Афинку, которые тихо и одинаково посапывают.
Я не должен был целовать Анфису, но меня переклинило, когда она неожиданно в разговоре со мной покраснела и стыдливо закусила нижнюю губу. Она такой была в нашем прошлом.
Я же, можно сказать, влюбился в ее красные от смущения уши и сдавленный голос, который срывается в хриплый шепот.
Впервые за долгое время в Анфисе не было раздражения, высокомерной обиды и язвительности, и, конечно же, меня понесло.
И мне это не нравится.
Ведь я знаю, что проснется Анфиса и польется поток возмущений, что я сволочь, что я кобель проклятый, что я мерзавец и далее по списку.
У меня ведь новая женщина.
Только вот Анфиса слукавит в своих оскорблениях, потому что ответила мне горячей и отчаянной взаимностью, и ее совсем не тревожил вопрос новой женщины у меня.
А она же принципиальная.
Только вот на несколько секунд я и она были лишены всех принципов, обид, сомнений, и нас накрыло.
Я принял тот факт, что мне с Анфисой больше не светит ничего кроме напряженных встреч и разговоров, в которых сквозит холодная язвительность.
Но теперь она спит в моей кровати, а я не хочу, чтобы она просыпалась.
Пусть этот тихий спокойный момент, в котором я смотрю на дочку и бывшую жену, продлится вечность.
Анфиса не позволит мне свернуть на дорогу понятной и простой жизни, в которой я все контролирую и знаю, чего ждать.
Конечно, она сейчас резко отстранится и опять закроется в себе, но потом мы с ней вновь столкнемся и нас встряхнет.
Контроль даст сбой.
Покраснеет, улыбнется, скажет какую-нибудь глупость, и меня понесет как дикого жеребца.
Афинка открывает глаза и переводит на меня сонный взгляд. Хмурится. Садится, неуклюже поправляет на плече Анфисы одеяло, зевает, прикрыв рот ладошкой и вновь смотрит на меня. Медленно моргает.
— Чего проснулась? — тихо спрашиваю я.
Задумчиво трет щеку.
— А ты чего смотришь? — отвечает сонно и сипло Афинка. — Вот и проснулась.
— Потому что смотрел?
— Угу, — кивает и шепчет. — Ты тоже хочешь спать? Ложись, — похлопывает по матрасу. — Тут много места.
Когда Борька был ее возраста, мы часто втроем засыпали в одной кровати после обеда в выходные дни.
Он много вертелся, задавал кучу вопросов, переворачивался, но потом все же засыпал, и мы вместе с ним. Я помню то сладкое чувство сонного уюта и тепла, и где-то в сердце тянет глубокой тоской.
— Ложись, — Афинка убирает локон со лба и вздыхает, — можно.
— Не думаю.
— Можно, — едва слышно повторяет Афинка. — Пока мама спит, то можно.
А затем в ожидании моргает.
Такая сладкая булочка.
Если я сейчас откажусь от ее соблазнительного предложения поспать рядышком и выйду, то я разобью ее маленькое сердечко.
А я разве могу так поступить?
Афинка заползает обратно под плед, аккуратно складывает ручки на груди и косит на меня хитрющий взгляд:
— Мама спит.
Я обхожу кровать.
Я должен выйти.
А потом я объясню Афинке, что мы с мамой не вместе, поэтому мы не можем спать на одной кровати.
Но я правда не против вздремнуть.
Как-то резко навалилась усталость, а на диван в гостиной я не хочу. И комната — моя. Кровать тоже — моя.
Афинка расплывается в улыбке и довольно щурится, когда я бесшумно сажусь на край кровати.
Осторожно откидываю плед, замираю и смотрю на Анфису.
Спит?
Наверное, если бы не спала, то уже бы демонстративно встала и торопливо вышла, поэтому я делаю вывод, что она спит.