Уже под Новый год на имя командира части пришла телеграмма о том, что этот воин задержан милицией в Пензе. За ним отправили взводника, бывшего контрактника, младшего лейтенанта Шурупова. Тот забрал Ветошкина у ментов, сел с ним в поезд, в купейный вагон. Наручников у Шурупова не было, и ночью, чтобы Ветошкин не дал дёру, он его сапоги положил в отделение под нижней полкой, с чистой совестью лёг на неё и уснул.
Вернулся Шурупов один. Он материл весь свет и особенно рядового Ветошкина. Шурупов приехал в огромных стоптанных кирзовых сапогах, потому что Ветошкин ночью сбежал в его берцах.
Мы дружно смеялись над этой историей и даже решили, что Ветошкин не такой уж плохой парень.
Война
Дезертиров в полку хватает, почти каждую неделю бежит солдат, но у нас этот случай единственный. Серьёзной дедовщины во втором батальоне нет – почти все старослужащие в «районе выполнения служебно-боевых задач». У нас все рвутся на войну, вышел приказ: в районе сутки службы идут за двое.
30 марта 2000 года очередная партия из ста пятидесяти человек убывает в Чечню на замену и пополнение боевой группы полка. Поздно вечером мы выстраиваемся на перроне Вокзала-1.
В заношенном бушлате, в шапке из искусственного, закашлатившегося барашком меха, с вещмешком-котомкой, я ощущаю себя русским пехотинцем 1914 года, и от этого собравшаяся в ком душа ещё больше стремится взойти по стальным ступеням в разинутую тьму вагона…
Шакалы
Каждый солдат ненавидит офицеров. Ненависти этой возраст – века. Идёт она через «золотопогонников», которым во время атаки стреляли в спину, а случилось – и пораспогонили, и постреляли.
В стародавние времена солдат был отгорожен от офицеров завесой унтеров, которые не скупились на тумаки, но и тогда солдат знал искусные зуботычины ротного командира. А когда сержантов не стало в армии, когда они превратились, за исключением сержантов в учебках, в рядовых с лычками, тогда уже и вся работа легла на офицеров, и ненависть вся.
Я сам хотел стать офицером, а потом, будучи в солдатской шкуре, как все, ненавидел этих молодых, на какие-то два-три года старше, «шакалов».
А ненавидеть их, по большому счёту, было не за что. Самые обыкновенные люди, идущие без особого отбора, далеко не из богатых и лучших учеников, всеми условиями службы они были прижаты к стене, где всё их существование зависело от произвола вышестоящего, где свободно вздохнуть, не нарвавшись на громовой рёв и оскорбления, было невозможно. При этом они получали зарплату меньше охранника в магазине и были наделены привилегиями и властью над совсем уже бесправной массой солдат.
С таким же успехом можно ненавидеть врачей из поликлиник, за то, что они, собирая бесчисленные очереди, спокойно пьют чай с конфетами от благодарного больного. А ещё лучше ненавидеть продавцов, за рост цен. Презирать старослужащих, а через год стать таким же? («Таким я не буду, а буду хорошим» – здесь не проходит.) Но когда ты солдат, относиться как-то иначе к офицерам просто невозможно, ты, не задумываясь, принимаешь правила игры.
Кудинов
Лейтенант Кудинов сквозь пальцы смотрел на дедовщину на взводном опорном пункте, был лёгок на мордобой и на падающие липкими обидными кличками оскорбления, и в то время, когда от постоянного рытья окопов на солнцепёке у нас вскипали под черепной коробкой остатки мозгов, он целый день валялся с книжкой на травке, спал и стрелял по бутылкам из пулемёта.
Но ночью Кудинов выходил проверять посты. А ночью часовые ведут беспокоящий огонь по шевелящимся и издающим пугающие звуки кустам, на грохот падающих сухих веток и для того, чтобы не уснуть, и я не один раз направлял ствол автомата в хорошо видный силуэт идущего всегда прямо по гребню высоты Кудинова. Под шумок ничего не стоило его подстрелить – списали бы на обстрел, как это не раз бывало на той войне. Но курок я не нажал.
Изюмцев
Когда в июне Кудинова отправили в Ханкалу на курсы авианаводчиков, к нам прислали старшего лейтенанта Изюмцева, который не только избивал и чморил солдат, но и с помощью старшины-контрактника Змея продавал нашу тушёнку чеченцам, а нам выдавал одну кашу на воде.
Изя сам вёл всю документацию. Он завёл журнал, где учитывал каждую банку консервов, и мы вообще забыли про деликатесы – сгущёнку и плавкий жирный сыр. Работать мы стали ещё больше, а отдыхать меньше, потому что хоть теперь мы и рыли не извилистые, а прямые ходы сообщения, кроме них была начата красивая показательная траншея с полуметровой бермой в полтора человеческих роста, из которой невозможно было вести огонь. Тогда мы взвыли и добрым словом вспомнили Кудинова. Ведь всё в этой жизни познается в сравнении.
Дождь
Наш ВОП прикрывал участок дороги Шали – Ведено между Беноем и Сержень-Юртом. С военной точки зрения место было выбрано удачно. В полкилометре через дорогу находился бывший пионерский лагерь, перед ним дорога сворачивала. Машины на повороте сбрасывали скорость, и из лагерных построек в зелёнке чеченцам было удобно их расстреливать. ВОП мешал чехам безнаказанно жечь наши колонны.
Пренебрегая осторожностью, мы ходили в лагерь за водой. Там был кран, а нам привозной воды не хватало. Ещё в лагере было много полезного стройматериала: из заброшенных домиков мы выламывали доски и двери, уносили на ВОП сетчатые кровати, листы железа и фанеры – всё, что могло пригодиться.
23 апреля мы тоже должны были идти в пионерский лагерь за водой. Лагерь уже занимали хатабовцы. Они готовились встретить колонну, и нас, идущих налегке, с одним магазином патронов на человека, чтобы больше унести воды и стройматериалов, подпустив вплотную, положили бы всех.
Но начался дождь. Он шёл каких-то 15—20 минут. И этого хватило, чтобы мы остались на ВОПе. Я слышал, как Львов сказал Кудинову: «Куда ты нахер пойдёшь?.. Дождь… Завтра…» Они пили водку. Майор Львов, Кудинов и важный старшина зенитной батареи прапорщик Касатонов.
Через полчаса шквал огня обрушился на нас и проходившую перед нами колонну десантников. Мы приняли бой за добротными брустверами, в дзотах, при всём вооружении.
Бой под Сержень-Юртом
Жизнь не стоит того, чтобы за неё цепляться. Осознание этого пришло позже. Тогда, в двадцать лет, захваченный вихрем, бросившим на голову срезанные пулями ветки, я оказался на полу в землянке из стадного чувства, страха у меня не было вовсе. Я не боялся смерти потому, что не знал цену жизни. Я как дикарь, меняющий золотой слиток на стеклянные бусы, мог отдать свою жизнь легко и без сожаления.
Кудинов вытащил нас из землянки и увлёк за собой в лабиринт траншеи. Вот бы когда грохнуть его, но куда там, закрыл бы своей грудью, вынес бы из-под огня, пошёл бы за ним в атаку, если бы ему вдруг пришло в голову атаковать чехов в зелёнке.
Кудинов оставляет меня на позиции левого фланга, а сам бежит искать наводчика. Вскоре КПВТ в башне бэтэра забил короткими глухими ухами. Куда стрелять, не видно. По дороге сквозь пелену дыма медленно ползут бээмдэшки, спешившиеся десантники палят из-за них что есть мочи в покрытые весенней зеленью горы. Кто-то орёт. Я хочу рассмотреть в склонах гор вспышки от выстрелов, но ничего не вижу. Рядом в окопах все открывают огонь, и я всаживаю в подступающий ближе других к дороге зелёный выступ очереди.
Эйфория первого боя охватила меня, я плохо соображаю, мне кажется, что десантники не угодили в засаду, а пришли к нам на помощь.
Маленький Таджик пытается наладить АГС. На моём автомате подствольник, мы с Чувой, сделав из него миномёт, обрабатываем зелёнку ВОГами, ВОГи рвутся с грохотом, ящик заканчивается, теперь Стариков подаёт нам снаряжённые магазины.
По окутанной пылью зэушке рикошетят искры. Там, за рядом набитых землёй снарядных ящиков, корчится от боли раненый Львов. Касатонов в ужасе забился под перекрытие, но его бойцы Палыч и Сорока под пулями подбираются к зэушке. Палыч ногой жмёт на педаль.
Визг пуль заставляет тело клониться ниже к брустверу, я борюсь со страхом, и мне на выручку приходит азарт. Для бравады я по пояс высовываюсь из окопа, но тут же вжимаюсь в окоп от фонтанчиков пуль. Волна воздуха от сопла гранатомёта закладывает уши. «Короткими!.. На одиночный всем поставить!.. поставить… ставить… одиночный…» – сквозь треск очередей несётся по траншее впереди Кудинова…
Когда мы вышли из окопов, грязные, разгорячённые победители, когда БМП комбата увезла Львова, мы, увешанные с ног до головы оружием и пулемётными лентами, фотографировались в обнимку с нашим лейтенантом.
Змей
После того как выяснилось, что полк не смог отправить на поддержку ведущего бой ВОПа ни одной БМП, мы получили приказ сдать позиции соседям и перейти на другое место: по той же дороге, но ближе к ПВД полка.
Восьмого мая, в день переезда, начался дождь, и мы, смываемые ливнем, кое-как успели до темноты поставить большую, на взвод, палатку. Ночью на постах мы вымокали до костей и, часто меняясь, задубевшие, грелись в палатке у печки. Ноги увязали в размытой глине. Отовсюду лилась вода. Старая палатка протекала, и спать было невозможно. Мы бы околели, наверное, нас спасли доски от разобранной землянки (которые почти все мы в ту ночь сожгли) и Змей.
Кудинов, уничтоженный без конца повторяемым вопросом подполковника Козака: «Почему не подготовили переезд!!?.. Я вас спрашиваю!!.. Почему не подготовили переезд!!?..», покрытый матом за нерасторопность, раскис, самоустранился от командования и поручил всё контрактнику Змею.
И этот сухопарый сорокалетний мужик, получивший от нас кличку за свой удлинённый организм и за то, что при каждом слове высовывал язык и смазывал слюной сохнущие от недостатка спиртного губы, согревал нас у печки, как наседка цыплят, не давая огню потухнуть. Он следил за сменой часовых и больше всех промокшему и замёрзшему Курочкину отдал свою тёплую тельняшку.
«Рапира-7»