Мы покинули добротные, оборудованные чехами в прошлую войну позиции, с дзотами и блиндажами на скрытом зеленью крутом склоне горы, а утром, когда прекратился дождь, мы увидели, что находимся на голой, как лысина, высотке, в плохо натянутой взводной палатке, далеко видной из-за плеши пары деревьев и кустов.
С трёх сторон нас окружал лес, высоты вокруг были господствующими, а зелёнка за дорогой и горной речкой напротив была в ста пятидесяти метрах.
Теперь, под нещадным кавказским солнцем, мы роем окопы и ходы сообщения, сооружаем дзоты и строим блиндаж, валим деревья и устраиваем завалы. Каждый из нас по полночи стоит на посту, а с утра принимается за дело.
Мы радуемся дождю, как возможности отдохнуть, но мутная вода заполняет окопы, и глиняные их стенки рушатся, погребая наш труд. Мы падаем от усталости и ночью из последних сил боремся со сном. Мы понимаем, что нас горстка в лесу, что вырезать спящих чехам не составит труда. Но сон одолевает, он сильнее. Сильнее желания жить.
Ёжик, ты где?
Я жду партию. «Корова» со дня на день должна появиться над ВОПом. Через мутноватый прицел, снятый со снайперской винтовки, я наблюдаю за высоко парящим в небе орлом. Я вырываюсь на волю и плыву в налитых нежной прохладой облаках, и только гул мотора возвращает меня на позицию ПК.
Внизу на дороге останавливается грязно-жёлтый ПАЗ, и на ВОП поднимается командир сапёрного взвода лейтенант Сорокин. Я видел его в полку. Он и в «районе» на камуфляже расцветки «НАТО» носит блестящие, а не тёмные звездочки. Кокарда на его парадном оливковом берете золотым нимбом отражает лучи солнца. Своим видом лейтенант олицетворяет бесшабашное мужество, но девять сапёров всё равно не слушаются его. Он молод и ещё не научился держать солдат в повиновении, у него на щеках пух.
Тогда Сорокин должен был ставить у нас мины. Он приехал без солдат на рейсовом автобусе. Это было время, когда наша техника так часто рвалась на дорогах, что вышло распоряжение офицерам по возможности передвигаться на частном автотранспорте.
Ни одной мины Сорокин не поставил, потому что забыл провода. Зато он не забыл в вещмешок вместе с минами положить водку, и три дня они пьют. Недавно прибывший Изюмцев напиваться боится, а ожидающий колонну на Шали Кудинов, Сорокин и Змей – на всю катушку.
Две ночи подряд мы радостно воюем с невидимым врагом. Пьяный Кудинов передаёт по рации, что ВОП обстрелян, и ему разрешают открыть ответный огонь. Мы сотрясаем молчаливые горы мощью всего вооружения. Зенитная установка, легко разносящая в щепы вековые деревья и срезающая бетонные столбы, двумя своими стволами играет первую скрипку в поражающей воображение какофонии оглушительных звуков, света огненных трасс и озаряющих на миг могучие кроны деревьев ракет. Противотанковый гранатомёт рушит жалкие, вполнаката, крыши наших дзотов и землянок.
На третью ночь навоевавшиеся офицеры больше не «заказывают войну», но когда плохо проспавшийся Сорокин вылезает из землянки и орёт: «Ёжик, ты где?!», нас действительно обстреливают.
Кудинов с Сорокиным пытаются засечь место, откуда вёлся огонь, но никто больше не стреляет. Мы сидим в «кольце» всю ночь, а на следующий день, сонные, роем окопы, валимся с ног и материм проклятых шакалов.
Мины
Лёха Маликов сначала орёт, потом рыдает, потом, сжав от боли зубы, плачет. Из рваной его штанины торчит обломок кости, сапог с остатками конечности держится на ошмётках ткани и сухожилий, волочится по траве, оставляя кровавый след.
Изюмцев послал нас снимать сигналки, но мы заблудились и попали на участок с поставленными на растяжку эфками и озээмками. В оцепенении я тащу Лёшку на себе и забываю, что иду по минному полю. В последний момент я замечаю серебристый отблеск растяжки – мы чудом не подрываемся второй раз.
После того, как мне вручили орден, я пытался убедить себя в том, что наградили меня за вынос раненого с минного поля. Я так и говорил всем, кто спрашивал, за что награда. Так мне было легче и удобней. Эдакий герой.
Но это неправда. Награждён я был за подрыв. За то, что бэтэр, на котором мы со Змеем поехали за водой, наехал на фугас. Всё мое мужество заключалось в том, что я грохнулся о землю и чуть не сломал себе хребет.
***
Через несколько лет после армии я встретил в Питере Изюмцева. И даже выпил в его обществе стакан пива. Никакой неприязни к этому человеку у меня не было – я искренне был рад нашей встрече.
От Изюмцева я узнал, что в 2002 году подорвался на растяжке старший лейтенант Цыганков. Одного из немногих, Цыганкова любили солдаты.
11. Психоанализ
Сева Мызников вернулся в квартиру мамы, Татьяны Михайловны, после развода. Он писал студентам курсовые, дипломы и рефераты. Для этой новой специальности ещё не придумали названия, но Сева в шутку называл себя компилятором, потому что переносил из интернета разные куски текстов в один документ и делал вполне приличные работы – ничего, жить можно.
А раньше Сева работал преподавателем в финансово-юридическом колледже, откуда был уволен с треском. Не в первый раз уже с треском.
И вот: новая жизненная концепция! – работать только на себя. Без всякого начальства. Никому нет дела: во сколько сел за компьютер, во сколько встал. Хочешь – сам себе выходной взял, хочешь – отпуск; хочешь – берёшь заказ, хочешь – нет. Ни тебе прогулов, ни тебе замечаний.
Но не так и здесь гладко выходило. Из рук всё валится. Особенно с шести вечера – когда мама домой приходит. Полная парализованность: ни работать, ни книгу читать, ни из комнаты выйти… Страх какой-то утробный. Благо ещё своя комната, отдельная.
Начал Сева в себе копаться. Под пивко. Почему он такой никчёмный и жизнь у него не складывается? Не урод. Девкам вроде нравится.
Выяснилось: тянет Севу исключительно к стервам. Попадётся девочка хорошая: и вежливая, и заботливая, и любит вроде бы… вот как Юля Клешкова – соседка, – нет… не то что-то… скучно.
Такую надо! – с увесистой попой, а главное, чтобы душу вытрясла, чтобы ревность, контроль по полной, чтоб издёвки и опять же оскорбления: «Идиот!».
Ира, бывшая жена, – хороший пример: чуть не поубивали друг друга. Это другим Юли и Наташи попадаются, а ему Иры, Марины и Тани исключительно. Мама тоже Татьяна. «Тенденция», – подумал Сева.
Дошёл Сева в своих исканиях до крамольной мысли: «Мама его собственная ведь тоже стерва!»
Просто он раньше не задумывался, привык: мать – свято. И любил ведь маму – куда денешься?.. А со стороны посмотреть – вылитая стерва. Отца выгнала, ни с одним мужиком после ужиться не смогла. «Кто это выдержит?» Последний вообще пацан, на двенадцать лет её младше. И тот сбежал в прошлом году.
Конечно, Сева в состоянии депрессии перестарался несколько с выводами. Но надо сказать: Татьяна Михайловна была действительно женщиной довольно жёсткой и властной. Работала она главным бухгалтером в фирме «Эдельвейс».
Психологию Сева в университете изучал, но плохо. Пробило вдруг – накупил в магазине книжек по психоанализу. И ещё Зощенко попался: «Перед восходом солнца». Друг ему советовал как-то, Андрей, однокурсник бывший: «Тоже психоанализ там, но круче». – «Какой психоанализ… Он же юморист!» – «Сам увидишь… не пожалеешь…» И не пожалел. Хуже.
Пылились полгода книжки, пока совсем не припекло. Не любитель Сева сложных книжек, несмотря на высшее образование… Начал с чего полегче, с Зощенко. Прочёл и подумал: «Ни фига себе!» Потом ещё основами психоанализа шлифонул.
Тут же стал Сева в своём детстве разбираться. Эх! Сева, Сева, знал ли ты, чем это закончится?
В детстве у Севы явный Эдипов комплекс выявился. Если не вдаваться в особенные научные тонкости – трансфер, перенос то есть образа матери на образ женщины вообще, – вот и тяга к стервам.
Начал Сева фотографии детские рассматривать. Тут-то его страх и пробрал… А предупредил ведь Михал Михалыч: опасно самостоятельно… А где деньги взять на психоаналитика? если заказы под любым предлогом не брать.
Никогда Сева не заглядывал в своё детство, забыть хотел, а жить настоящим. Лучше – будущим. Теперь смотрит на фотографию, где отец лихо пиво с горла, голову с чубом запрокинул, Сева в сторонке с пластмассовым трактором, а мама отца взглядом испепеляет. Мурашки по коже. И внутри мурашки.
Смотрит Сева на фото: мама сжимает его руку и не улыбается в объектив – оторопь внутри и холод… Пива налил, как путник в пустыни осушил кружку и сигарету в зубы. Захлопнул альбом.
А оно и без альбома нахлынуло: «Ты меня в могилу загонишь!» Севе от этих слов представляется небольшой монумент и думается: как это такая большая мама в него поместится? Но спросить нельзя, мама разозлилась, а от чего?.. Сейчас уже Сева не помнит.
«Тебе трудно будет в жизни», – это когда мама в пионерский лагерь к нему приезжала, а вожатая нажаловалась, что Сева нелюдимый и ни с кем не дружит. Просился тогда Сева к маме домой, но куда там – «Ты уже взрослый». А какой он взрослый?.. в десять лет.
Да… десять тогда было, или одиннадцать, с третьего на четвёртый класс, – высчитывает Сева и пиво наливает.
Надо сказать, Зощенко в своей повести пишет о снах. Как он сам в них отыскивал причину невроза: рука ему снилась, нищие и тигры. Сколько Сева ни напрягался, ничего такого особенного не вспомнил, чтобы снилось.
Сны он видит только цветные. Но ничего в Севиных цветных снах необычного нет. Всё из жизни. В основном из предыдущего дня. Раз, правда, воевал с белофиннами, раз в Израиле от Моссада спасался, – но это, скорее всего, фильмов пересмотрел.
Зато во сне его мать зовёт: «Всеволод!» – зловещим голосом. Тогда он вздрагивает и просыпается. А что снилось – не помнит. И сейчас у него в ушах это вязкое «Всеволод», рука за сигаретой тянется, а пиво уже кончилось.
После сеанса самопсихоанализа стал Сева мать ненавидеть.
И раньше у них плохо складывалось. Лет с пятнадцати война. Сева шпингалет в комнате приделает, а Татьяна Михайловна дверь вышибет плечиком вместе со шпингалетом. Но терпел Сева.