Он шёл и думал об офицере… Красный цвет… тёмный такой… и мотострелковые эмблемы… Мотострелок… У мотострелков вообще-то не такой цвет – светлый… А у этого тёмный такой красный… У пограничников зелёные… Тоже с мотострелковыми, с общевойсковыми… Все войска интересные – главное, в стройбат не попасть… Или на зону, охранять… «Армия – должна быть армией», – вспомнил Миша слова дяди Коли… Пограничники – это не армия, а КГБ… И ещё вспомнилось: «Всё, что ни делается, – всё к лучшему».
А потом до Миши дошло – майор был в форме ВВ.
…Вот тебе и пограничники… Как раз тебе и зона… У Амилахвари что погран, что ВВ… Ему на базаре фурмой торговать, а не в военкомате работать… Хочешь артиллерию, дарагой? – артиллерия, да?.. Хочешь кавалерию? – кавалерия, да?.. Всё для тебя, дарагой! На танк хочшь?.. Такая вот и у меня артиллерия – всё что угодно может быть…
Мише сделалось грустно. Он шёл один по мокрому плацу. Куда-то спряталось солнце. Облезшие постройки и плац приобрели теперь чёрно-белое изображение. Солдаты, застывшие на щитах, были нарисованы плохо и выглядели плоскими.
Когда Миша заметил, что плац пуст, у него зазвенело в ушах от тишины… Ни пацанов, толпившихся у кинотеатра… ни у столовой и казармы… Что за дела?..
А дело было в том, что на «девятке» появился офицер в морской форме. Весь в чёрном, он прошёл по плацу, стараясь не замочить лакированные боты. От этой осторожности он больше напоминал дрозда на пашне, а не грозного морского волка. С виду офицер был совсем не страшным, не таким, как вэвэшник в сто восьмом кабинете, но паника вымела с плаца всех призывников.
«Девятка» пряталась за постройками. Кинотеатр опустел и наконец проветрился.
– Морфлот. Три года!..
Парни за постройками курят одну сигарету за другой, как перед атакой. У Миши закончилась пачка – он забыл взять про запас из рюкзака.
Громкоговоритель методично повторяет: «Команда 47-дэ…»
– Сорок семь дэ – морфлот, три года, – дублируют пацаны.
– Сорок семь дэ – это ж моя команда! – не сразу доходит до Миши.
– Держись, братан, пронесёт, – поддерживают его пацаны. Кто-то хлопает его по плечу и суёт в руку зажжённую сигарету с фильтром.
Миша затянулся и закашлялся. Посмотрел на сигарету – кубинский «Партагас» – крепкие, блин… Миша курил такие, когда работал в монтажном цехе, – лучше «Астра», чем такие с фильтром… На кораблях тоже пушки есть – шутник – Амилахвари… Три года вращаются у Миши в голове. Он как бы примеряет их на себя, и получается – очень долго.
Тех, кто ещё шатается по плацу, пацаны тащат за постройки.
«Как крысы», – думает Миша. Ему вспомнилось, как дед, работавший на свиноферме, рассказывал, что, когда они разбросали отравленное зерно против крыс и несколько крыс отравились, старые крысы выставили у отравленных куч патрули и отгоняли молодых.
А по толпе бежали тральщики и эсминцы – пугающие иностранные слова. Вмиг загадочные эсминцы топились привычными для русского уха подводными лодками, а неопределённый морской флот постепенно становился определённо Северным.
– Атомные подлодки. Северный флот. Три года.
Подводных лодок не боится почти никто, даже атомных с их радиацией, и которые иногда тонут, как подлодка «Комсомолец». А чёрная форма у «дрозда» вообще классная. Но три года – это не два года! Это ясно всем. Три очень долгих года парализуют толпу призывников, как паук свою жертву.
Когда моряк проследовал обратно во главе небольшой команды, «девятка» выдохнула: «Севастополь, морская авиация. Два года!»
И тогда народ хлынул на мокрый плац, смеётся над своими страхами и наивно завидует счастливчикам.
– В натуре, повезло пацанам!..
– Не морская авиация, а береговая охрана!.. Сам ты авиация…
Это умничает осевший на «девятке» Ватсон, специалист по командам. Он потому Ватсон, что на любой вопрос сначала отвечает: «Чё я, доктор?», а потом уже выдаёт точнейшие сведения. Откуда он их берёт?..
Морская авиация, береговая охрана – какая уже теперь разница?.. Будет ещё много разных и интересных команд. На душе у Миши отлегло, хоть и было ещё немножко грустно. Но это была приятная грусть, с философским таким оттенком. «Всё, что ни делается, – к лучшему», – повторял он про себя – прицепилось.
4. Смерть Михайлова
В тот вечер куда-то на точки потребовались баллоны со сжатым воздухом. Пока я шёл в компрессорную, я промок и замёрз. В Йошкар-Оле в конце октября идёт уже и снег. Но в тот вечер лил дождь.
Кабели для связи и управления в ракетных войсках стратегического назначения расположены в тоннелях. В тоннели закачивают сжатый воздух. Когда случается порыв, манометры показывают падение давления, и легко установить место повреждения – очень простая система.
По службе я следил за уровнем давления в кабельной шахте, забивал сжатым воздухом длинные металлические баллоны, возил их на специальной тележке на командный пункт, менял пустые на заполненные. Иногда за баллонами приезжала машина.
Баллоны для заправки привёз Михайлов. Он вылез из кабины, маленький и угрюмый, как волчонок.
Я привычно кантовал баллон, наворачивал на резьбу штуцер. Михайлов прислонился к косяку двери и наблюдал. Имени его я не помню; я почти не помню имён людей, с которыми служил в армии, только фамилии остались в памяти и воинские звания.
Тогда я не знал, что Михайлов чуваш. Чуваши и марийцы как-то уже совсем обрусели и ни по виду, ни по акценту от русских не отличаются, и фамилии у них русские.
Я включал компрессор, и воздух под мощным давлением наполнял баллон через хлипкую трубку. Манометр дребезжал. Чтобы не терять времени, я не особенно заботился о безопасности.
– А может сорваться? – неожиданно спросил Михайлов.
– Конечно, – ответил я.
– Как ты здесь работаешь?.. Я бы не смог…
Я посмотрел в лицо Михайлова. Тогда я не понял этого выражения.
Наверное, я увидел пустоту, тоску, что ли, отрешённость. Я слышал о предчувствии смерти, и после гибели Михайлова сразу вспомнил его глаза. Да… было опасно – слетевший набалдашник штуцера запросто проломит голову, и нам доводили подобные случаи. Но что ли, ментальность у нас такая – не всегда я отходил от компрессора при забивке. А сколько людей загибалось в этой злополучной ракетной дивизии: то током кого-то шибанёт, то деревом привалит, не говоря уже об издержках дедовщины…
Мы погрузили в шишигу баллоны. Михайлову не хотелось ехать ночью и в дождь, он нервно сжимал тонкими пальцами окурок и тянул время: «Ну, давай»…
Через неделю я, как сержант, заступал в наряд по столовой, помощником дежурного. После обеда мы пошли в санчасть. Санинструктор вышел на крылечко: «Жалобы на здоровье есть?» – «Нет». В части наряд получил подменку и завалился спать: перед заступлением положен сон.
Михайлов был в этом наряде по столовой. К нему из Чебоксар приехала мать, он не стал отдыхать, а пошёл к ней на КПП. От наряда его никто не освободил.
В мои обязанности входило привести людей в столовую, проверить, все ли на месте. Ещё я получал на наряд дохлые шайбы масла. Солдаты заступали в столовую десятки раз, почти через день: прекрасно знали, что им делать и без моего руководства.
Михайлов стоял на мойке посуды. После ужина пришёл наконец прапорщик – дежурный по столовой. Он обнаружил, что Михайлов пьян, схватил его за шиворот и поволок в казарму, к ответственному по части.
Майору Бубуку новые звезды не светили, он готовился к пенсии, имел квартиру, строил дачу за городом и мечтал крепко обосноваться на марийской земле. Майор проявил только необходимую строгость должностного лица. Он снял разгильдяя с наряда, а так как тот начал буянить и попытался куда-то убежать, приказал старшему сержанту Плющу закрыть его в сушилке для протрезвления. Трезвеют обычно в прохладных помещениях, но в казарме такого, да ещё чтобы закрывалось на замок, не оказалось.
Плющ связал для надёжности руки Михайлову брючным ремнём, для порядка дал в зубы и закрыл в сушилке. Ночью Михайлов развязался и на этом же ремне повесился.
Военная прокуратура проводила расследование. Из кабинета, занятого следователем с погонами капитана, выходили раздражённые офицеры – все неприятности на их голову сыпались из-за бестолковых бойцов, которым почему-то не живётся спокойно.
Солдаты ждали очереди, не скрывая оживления, – они получили хоть какое-то развлечение, радовались возможности отдохнуть от нудных работ на территории и в боксах.
Старослужащим, а особенно сержантам, пришлось туго. И так всегда красная рожа Плюща сделалась малиновой от переживаний: следователь допрашивал его особенно тщательно и заставил писать объяснительную по случаю неуместного рвения в службе – под дембель наклёвывалась статья «неуставные взаимоотношения». «Ну не сволочь этот Михайлов?!»
Я тоже подробно рассказывал о том, как личный состав наряда якобы готовился к службе: по уставу и под чутким руководством товарища прапорщика (конечно, нас успели проинструктировать). Похожий на гестаповца следователь вкрадчиво советовал мне не врать, посмотрел пронзительно и задал вопрос: «Почему солдаты не подшили подменное обмундирование?» Я ответил, что за два года службы ни разу не видел, чтобы в армии подшивали подменку, и с тем был отпущен.
Капитан юстиции нервничал: ни одной зацепки в таком, казалось, простом деле.
Изучение найденной под сиденьем шишиги пачки писем от девушки не внесло ясности. Девушка не писала о расставании, о том, что нашла другого и выходит замуж. Она ждала Михайлова и скучала.
Приезжала мать, деревенская матрона, и слёзно клялась, что «ничего такого» не говорила и девочку она знает – хорошая девочка.
В части Михайлова не били, он уже отслужил год, в расположении появлялся редко, больше времени проводил в разъездах и в автопарке, на продажах бензина не попадался, за машиной следил.
Выяснилось, что мать Михайлова, когда навещала сына, сунула ему по материнской доброте бутылку водки; что распил он её в автопарке с земляком, водителем из ТРБ, и потом добавил в расположении одеколоном. Но мало ли кто напивается, – солдат уж при каждом удобном случае.