Лера провожает ее ласковым материнским взглядом, а затем со слабой улыбкойсмотрит на меня:
— Сейчас тебе картинку для поднятия настроения будут рисовать.
— Да, — подтверждает Ива, — собачку нарисую.
Деловито выходит из гостиной, и мы с Лерой молчим. Сама пришла за помощью, а теперь хочу сбежать.
— Ты поступаешь правильно, — Лера, наконец, нарушает гнетущую тишину. — И я понимаю, что тебе сейчас очень больно. И девочку, — она замолкает на несколько секунд и смотрит в сторону,
— очень жаль. Ни отца, ни матери нормальной…
Я делаю глоток теплого чая, в который роняю несколько слезинок.
— Он должен был быть честным, — тоскливо заявляет Лера.
— Он якобы был честным… когда я спала…
— Глядя в глаза, Люб, должен был все сказать, — Лера хмурится. — Я не знаю, как бы все тогда у вас сложилось, но… все было бы иначе. Приняла бы ты его дочь тогда, не приняла… это не имеет значения, но должен был быть честный, пусть и тяжелый разговор.
Мое внимание цепляется за Лерины слова о принятии внебрачной дочери. Они были сказаны с иначе, чем остальные. В них я уловила какую-то мягкую решительность, будто у нее однажды стоял такой выбор.
— Принять или не принять? — переспрашиваю я, крепко сжав в пальцах чашку чая.
— Да, — Лера не отводит взгляда.
В гостиную возвращается Ива. В одной руке — белый лист бумаги, в другом кулачке — цветные карандаши.
Она усаживается возле ног Леры, которая ласково треплет ее за мягкие волосы на макушке:
— Какую собачку будешь рисовать тете Любе?
— Большую и добрую, — отвечает Ива. На пару секунд прижимается щекой к колену Леры и наклоняется к листку, подхватывая с пола зеленый карандаш. — Большую добрую и зеленую собаку.
Лера поднимает на меня взгляд. О, господи. Ива ей неродная по крови. Моя подруга прожила свою семейную драму, в которой ей пришлось столкнуться с последствиями мужской жестокости и эгоизма.
Я унесу эту тайну с собой в могилу. Никому не скажу даже под пытками.
— Ты поступаешь правильно, — повторяет Лера, — и требуешь от Богдана тоже поступить правильно, но… он сопротивляется, потому что он боится, Люба, потому что за правильным решением всегда следует боль и сожаления. Его будет ломать.
Он это знает и поэтому рычит.
Глава 44. Вы белены объелись?
Большую добрую и зеленую собаку я забрала с собой. Вот сижу на кухне со стаканом воды и смотрю на старательный, но несуразный детский рисунок.
У собаки — большие уши и круглый живот, в котором Ива нарисовала пять сердечек. Они тоже вышли немного кривыми, но глядя на них мне тепло.
Моя подруга Лера удочерила внебрачную дочь мужа, и я чувствую между ними крепкую связь безусловной любви, которая заставляет меня сейчас задуматься, а смогла ли бы я так.
Смогла ли бы взять Доминику на руки и увидеть в ней свою дочь, если бы Богдан в прошлом принял решение забрать ее у Кристины.
Не знаю, но это и неважно, потому что нам не вернуться в прошлое и принимать решения мы в настоящем.
Где сейчас Богдан?
Время уже к ужину.
Я не думаю, что он вернулся к Кристине с криками, чтобы они с Доминикой собрали манатки и сгинули с его глаз.
И вряд ли он сейчас у отца.
Мне кажется, что он выехал загород и стоит где-то в поле под облаками. Сжимает кулаки, поскрипывает зубами и вот-вот заорет в небо.
Ну, я бы хотела, чтобы он сейчас побыл наедине с собой и понял, что он оказался у черты, за которую должен взять и перешагнуть навстречу правде.
Конечно, он может вновь замести правду под ковер, а сверху придавить ее угрозами, шантажом и деньгами, но такая жизнь не принесет в итоге счастья.
Ни ему, ни другим, а я все же надеюсь, что его сердце, пусть и почернело за годы лжи и жестокости, все же тянется к светлому и доброму.
— Мам! — до меня доносится обеспокоенный голос Светы. — Это я! Не пугайся!
Отставляю стакан с водой в сторону и откладываю рисунок большой зеленой обаки.
Шаги приближаются.
Приехала поплакать, что платье хочет другое?
Или, может, передумала замуж выходить, потому что страшно?
Встаю и подхожу к холодильнику.
— Мам, ты дома?
— Дома, — заглядываю в холодильник. — Собираюсь перекусить.
Когда лучше Свете узнать от папы о сестренке?
До свадьбы? Испортит ли правда ее праздник?
Вот меня ситуация с Доминикой успокоила тем, что я больше двадцати лет жила в радости и любви?
Нет.
Без разницы, когда будет раскрыта правда. Она все равно сделает больно.
— Привет, — Света заходит на кухню, позвякивая связкой ключей.
— Привет, — вытаскиваю кусок ветчины и лезу в хлебницу. — Что-то случилось? — оглядываюсь,
— зачем пришла?
— Вау, — Светка с тихим возмущением охает. — Какая ты приветливая.
Понимаю, что пришли ко мне в гости немного поистерить и покапризничать, ведь у моей детки скоро свадьба, а я такая нехорошая отказалась мусолить тему с платьем, которое резко разонравилось.
Понимаю, гормоны и последствия моей мягкости в воспитании. Я всегда подотру слезы, сопли, обниму и поцелую в лобик.
Только вот Свете уже не три года, а мне не двадцать один, когда я полна сил и энергии.
Кто бы мне подтер сейчас слезы, сопли и поцеловал в лобик, но всем насрать на мамочку, у которой пузо уже на нос лезет и ноги отекают до ноющей боли.
Выхватываю нож из стойки:
— Ты перекусишь со мной?
— Мам.
— Что? — отрезаю от булки хлеба пару толстых кусков. — Вы поссорились с Андреем, и ты возвращаешься жить к нам?
— Что?! Нет!
— Мало ли, — пожимаю плечами. — Вдруг ты пришла с таким сценарием.
— Да что с тобой?
Я молча отрезаю кусочек ветчины и закидываю его в рот, глядя через окно в сад.
— Мам, я просила тебя приехать.
— Но я была занята.
— Могла же после приехать.
— Не, не могла, — флегматично отвечаю я, медленно пережевывая ветчину и наслаждаюсь солоноватым пряным вкусом мяса.
— Мам, ты была мне нужна! Я просила о поддержке!
Я отрезаю еще один кусочек ветчины. Подхватываю его и разворачиваюсь к Свете, которая возмущенно продолжает:
— У меня нервы на пределе, мам!
— Ты лишь выходишь замуж, — кусаю ломтик ветчины. — Тысячи женщин выходят замуж. И не по одному разу.
— Что?
— Почти каждая женщина выходит или выходила замуж, — говорю тихо и спокойно, — со свадьбой или без. И чего ты так нервничаешь?
Света хлопает ресницами. Она у меня красивая родилась.
— Мам! — повышает голос Света. — Ты сейчас серьезно?
— Да. Что за каприз за капризом? Вся ваша свадьба расписана по шагам, и тебе остается просто наслаждаться процессом.
— Вот это да…
— Возьми себя в руки, Света, — отправляю оставшийся кусок ветчины в рот. — В конце концов, изводи Андрея. Он твой будущий муж.
— Я хочу поддержки!
— Я не буду перед тобой скакать! — рявкаю я. — Тяжеловато мне это уже дается!
Твоя свадьба — это праздник, а не конец света! И тебе не приходит в голову, что у твоей матери могут быть свои проблемы?!
Может быть, я зря сейчас кричу, но пора очертить границы, которые стоило давно расставить, но очнулась я только сейчас.
— Какие у тебя могут быть проблемы?!
— Света, не смей орать на мать! — громыхает голос Богдана из гостиной. — Свои крики оставь для будущего мужа!
О, мой муж, вернулся, и, надо сказать, вовремя. Мне тоже не нравится, что Света решила повысить на меня голос, и одернуть ее должен отец. Громко и страшно, чтобы в следующий раз и не думала кричать на беременную маму.
Света округляет глаза, а я продолжаю жевать ветчину, глядя на нее с материнской усталостью, которую дети никогда не оценят, пока сами не станут родителями.
Богдан заходит на кухню, и Света резко разворачивается к нему:
— Папа…
— Зашла в наш дом, то никаких криков, — строго перебивает он ее. Решительно шагает в мою сторону. — Побольше уважения к маме.
Я ошибаюсь в своем ожидании, что Богдан обнимет меня и поцелует, чтобы вновь разыграть показушную любовь. Нет. Вместо обнимашек и поцелуйчиков он отрезает себе внушительный шмат ветчины и кусок хлеба.
Кусает свой серьезный мужской бутерброд, опершись свободной рукой о край столешницы, медленно жует и мрачно смотрит в сад.
— Да что с вами?! — Света сжимает кулаки, но не кричит. Говорит на грани шепота.
— Вы белены объелись?
— Есть серьезная причина, — Богдан разворачивается в ее сторону и выходит так, что мы стоим с ним сейчас плечом к плечу. — И я бы предпочел ведро беленысожрать, если честно.
Глава 45. Да пошел ты!
Света переводит взгляд с меня на Богдана и обратно. Кажется, наконец уловила то, что ее истерик по поводу цветочков и платья — ерунда глупая.
Она аж отступает.
Сбежит?
Люди по своей сути эгоистичны и часто не хотят быть втянутыми в проблемы, потому что тогда придется тратить силы и нервы.
— Надо поговорить, — заявляет Богдан и опять кусает свой бутерброд, а после тянется к моему стакану с водой.
Я не знаю, должна ли я сейчас остаться, если настаивала на том, что сложный разговор о
Доминике должен состояться только между Богданом и нашими детьми?
И если я останусь, то останусь в качестве кого?
Поддержки?
Или любопытства ради?
Или все же это и мой разговор?
— О чем поговорить? — тихо спрашивает Света и бледнеет.
В груди вспыхивает жалость к ней и желание немедленно защитить ее от правды. Я реально хочу кинуться к ней и увести из кухни с тихими причитаниями, что не надо папу слушать.
Богдан крупными глотками допивает воду, доедает бутерброд и срывает с дверцы полотенце, которым медленно вытирает пальцы:
— А что ходить вокруг да около, — хмыкает и поднимает взгляд на Свету, — у тебя есть сестра.
Молчание. Я забираю полотенце у Богдана и тоже вытираю пальцы, глядя перед собой.
Вот оно и случилось.
Правда коснулась острым лезвием не только меня, но облегчения я не чувствую. В груди расползается темное сомнение, а стоило ли посвящать нашу дочь в некрасивые подробности прошлого отца.