Я встаю, подхожу и обнимаю Леву и Яну, которые уже ревут в грудь Гордея, а у него глаза как были пустыми, так и остались.
— Мы должны поехать к маме, — глухо говорит он. — Ее нельзя оставлять одну.
— Да, конечно… — тихо отзываюсь я, не особо осознавая свои ответы. — Да…
Наши взгляды пересекаются, и в глазах Гордея я вижу черную тоску, которая растеклась в нем бездной.
— Тебе придется сесть за руль.
Яна в слезах разворачивается ко мне и вжимается заплаканным лицом в мою грудь. Я ее обнимаю слабыми руками, продолжая всматриваться в глаза мужа.
И в горе, и в радости, да?
— Почему? — Яна всхлипывает, и ее плечи ее дрожат. — Почему? Дедушка…
— Да, я сяду за руль, — киваю. — Сяду, конечно…
Пережить смерть и похороны дедушки Славы, а потом уже поднять вопрос о разводе.
Так будет правильно?
Да?
Или добить детей новостью об измене отца, разодрать их душу в клочья и отказаться от семьи Гордея?
От свекра, с которым мы не раз готовили ужины и часами болтали о всякой ерунде.
От свекрови, которая старалась быть мне в первую очередь подругой.
Она имеет право прожить потерю любимого мужа в кругу семьи и в надежде, что все будет хорошо.
— Так, милые, — целую Яну в макушку, — поехали к бабушке.
Наши взгляды с Гордеем вновь на секунду встречаются.
— Я своим еще не звонила… — едва слышно отзываюсь я.
— Я позвонил.
— Да?
— И, видимо, твой телефон на беззвучном, — устало кивает в сторону дивана.
Я оглядываюсь. На диване светится смартфон фотографией моего отца.
— Так… Давайте в машину, — мягко толкаю Яну к Гордею, а сама в каком-то полубреду шагаю к дивану.
Подхватываю телефон, и принимаю звонок.
— Ляль… —тихо говорит папа, — Господи… мы же со Славой вот только с утра говорили… — его голос срывается в шепот, — договорились о шашлыках на выходных… Ляль, Гордею будет нелегко… Всем будет нелегко.
Глава 3. Я тут сам справлюсь
Гордей принимает слезы матери, но у самого ни слезинки.
Его отец умер у него на руках, а он ничего не мог поделать.
— Как же я теперь, — воет Алиса в его грудь, а он в ответ поглаживает ее по спину и смотрит перед собой.
— Мам, все будет хорошо.
А в его кармане вибрирует телефон. Уже раз в пятый.
Женская чуйка подсказывает, что это не родственники или друзья со знакомыми.
Гордей все же выуживает из кармана телефон, кидает беглый взгляд на экран и затем смотрит на меня.
Я права.
Он касается экрана, сбрасывая звонок, и выключает телефон, который затем отбрасывает в сторону.
— Я хочу уйти за ним, — шепчет свекровь. — Я не хочу жить без него.
— Не говори так, — отвечает Гордей и смотрит мимо меня.
Яна и Лев спят наверху, и мне надо к ним.
— Ляль, — Алиса отстраняется от Гордея.
Страшно смотреть в лицо женщины, которая потеряла любимого мужа. От этого взгляда, который умоляет о том, чтобы хоть кто-нибудь притупил боль в душе, зябко.
— Мне так жаль, — сажусь рядом и сжимаю ее ладонь. — Я… мне очень жаль.
И большего я не могу сказать.
И не потому, что я черствая. Просто не существует в мире тех слов, которые могут прогнать страх и скорбь. Только время поможет.
Я обнимаю свекровь, которую вновь рвут рыдания.
— Как же я теперь? Как же мы теперь?
И этот вопрос я сама себе тоже задаю.
Гордей встает, закатывает рукава, а затем сжимает переносицу на несколько секунд. Сглатывает и говорит:
— Я заварю чая.
Он уходит, и Алиса провожает его отчаянным взглядом. Из глаз по красным щекам текут слезы:
— Как же… Боже… Бедный мой мальчик.
Прячет лицо в ладонях, и ее начинает трясти. Я накидываю на ее плечи, и увлекаю на подушки дивана.
— Увидеть смерть отца… — сипит свекровь. — Господи…
А я не знаю, что мне ответить.
Да, это жесть.
Тут не поспоришь, но у меня нет теперь такой силы, чтобы поддержать Гордея. Да и нужна ли ему эта поддержка, учитывая, что у него есть любовница?
— Иди к нему, — обессиленно шепчет Алиса, покачиваясь из стороны в сторону. — Ты должна быть рядом с ним, Ляль. Ты ему сейчас нужна. Иди, — она со слезами меня толкает в спину. — Не оставляй его одного…
Прикусываю щеку со внутренней стороны до боли и встаю.
Через пару минут я захожу на кухню, закрываю за собой дверь и приваливаюсь к стене, глядя на спину Гордея, который стоит у окна, опершись руками о столешницу и опустив лицо.
Ему больно.
Увы, горизонтальные игры на стороне никак не отменяют того, что отец у него был хорошим человеком.
И измены не лишают мужчин скорби по отцам.
— Я знаю, что ты не хочешь, чтобы я была тут.
— Замолчи, Ляль. Не сейчас, — шипит он. — Я тебя очень прошу. Я понимаю, столько красивых и оскорбительных эпитетов в мою сторону не сказано, но для них не время.
Резко разворачивается ко мне и черными глазами смотрит на меня, спрятав руки в карманы:
— И все это хрень собачья, ясно? И я не могу сейчас требовать от тебя того, чтобы ты придержала в себе скандал. Если тебе так хочется, то вперед. Давай.
— Это и для меня трагедия, Гордей.
Молчит. И его верхняя губа дергается от перенапряжения.
— Но ты не можешь ждать от меня, что я…
— Я ничего не жду, Ляль. Мне отца хоронить. И знаешь, сегодня у меня вообще были другие планы.
Не будь правды о его изменах, я бы подошла к нему, обняла и забрала бы частичку его горя себя. Мы бы постояли в тишине, которая бы пообещала, что вместе пройдем это испытание.
Однако…
Впереди нас не ждет смирение с жестокой реальностью и осознание того, что мы есть друг у друга.
Ложь Гордея отложена в сторону, как и разговор о ней, и мы стоим по обе стороны от пропасти.
И вместе с этим в мою душу проскальзывает скользкий червячок сомнения. Может, я ему сейчас нужна, и, отказываясь протянуть руку, я творю большее зло, чем он?
Я делаю неуверенный шаг.
Обнять и спасти?
Гордей разворачивается к ящикам, которые открывает, и ищет, вероятно, чай.
Он понял, что я хочу проявить к нему сочувствие, но отказался от него.
Больно.
— Я тебя поняла, — едва слышно отзываюсь я. — И чай в другом ящике. Правее.
Гордей переводит на меня взгляд, и тут у меня катятся слезы.
Наша семья в такой глубокой жопе, из которой, кажется, мы не вынырнем. И больше нет дедушки Славы, который отметит мое плохое настроение и поворчит на Гордея, чтобы тот пошел цветы купил.
Ведь мужчина должен радовать свою женщину.
— Иди к маме — Гордей открывает соседний ящик. — Я тут сам справлюсь.
Глава 4. Я не в духе
— Я займусь похоронами, — говорит папа. — И мы с мамой завтра приедем к Алисе. Как Гордей?
Я молчу и покачиваюсь в кресле на веранде под тусклым фонариком.
— А дети?
— Спят, — тихо отвечаю я. — Па…
— Да?
— Па, у него… есть любовница…
— У кого?
— У Гордея.
Молчание, а затем затяжной выдох:
— Ляль…
— Я сегодня узнала, — смотрю на свои ноги в пушистых тапочках. — Перед… перед тем, как он сказал, что… — горло схватывает спазм. — Ты понял… Мне подруга сказала, что видела его с другой.
— И ты веришь подруге?
— Он ничего не отрицал.
— Ляль…
— Я понимаю, — сипло шепчу я. — Я все понимаю, пап, надо Славу проводить в последний путь без скандалов… Просто, я не знаю, что дальше. И я не могу ответить тебе, в каком сейчас состоянии Гордей. Вот так. Он не хочет, чтобы я была рядом…
— Ляль, он не тот человек, который будет распускать сопли и плакаться в жилетку жены.
— Думаешь, в этом проблема? М? — у меня губы дрожат. — А не в том, что он хочет рядом другую?
— Хотел бы рядом другую, Ляль, то был бы сейчас с ней, — замолкает на несколько секунд и говорит. — Ляль… Я не знаю, что тебе сказать.
— Зря я начала…
— Слушай, вы обязательно об этом поговорите, Ляль… — папа тяжело вздыхает. — Я… у меня нет слов… Может, подруга врет? Подругам верить вообще нельзя.
Крепко зажмуриваюсь.
Папа потерял друга и члена семьи, и сейчас он пойдет в отрицание. И надо согласиться, что вопрос измены, развода и другого сопутствующего безумия стоит отложить.
Я все это понимаю, но страшная истина в том, что я лишена возможности прожить горе в семье с поддержкой, с верой в любовь и заботу.
И я папе рассказала о Гордее, чтобы хоть немного выдохнуть. Чтобы хоть кто-то разделил со мной тайну, которую мне придется скрывать пока скорбь не разожмет с загривков моих детей свои черные и ядовитые челюсти.
— Ляль.
— Извини, пап. И спасибо, что займешься похоронами, — закрываю глаза. — Сейчас это важнее. Ты прав.
— Держись.
— Спасибо.
Вслушиваюсь в гудки и смотрю на мотыльков, что кружатся вокруг тусклого уличного фонарика.
Дети и свекровь спят тревожным сном.
Я — на веранде, а мой муж — на кухне в темноте и тишине.
Кусаю губы, отмахиваюсь от мошкары и встаю. Еще минуту медлю и смотрю на темные очертания кустов под светом равнодушной луны.
Это так несправедливо.
Люди сталкиваются с предательством, смертью, болезнями, а мир продолжает жить по своему порядку.
Дни сменяются ночам. Мотыльки с упрямством бьются о стекло уличного фонаря. Так было вчера, есть сейчас и будет завтра.
Захожу в дом. В полумраке прислушиваюсь к тишине и иду на кухню, в которую я проскальзываю бесшумной тенью.
Гордей меня не замечает. Курит за столом, выдыхая клубы дыма и не видит, что пора стряхивать пепел.
Я насчитываю в пепельнице пять окурков, а горло дерет от сигаретного дыма, что окутал Гордея легким струящимся облаком.
Из меня все же вырывается короткий предательский кашель.
— Вот еще одна новость, дорогая, — Гордей даже не оглядывается. — Я начал курить.
— Я уважала и любила твоего отца, — тихо отзываюсь я, игнорируя надменные нотки в голосе Гордея.
Он хмыкает.
— А еще мне больно за твою маму и за наших детей, которые должны прожить это горе без некрасивых дрязг между нами, — я стараюсь говорить спокойно, но мой голос все равно дрожит.