Какая я умница. Мне было так больно, но я смогла задвинуть ради семьи свой эгоизм.
Святая женщина!
Сейчас я готова кинуться к детям, все рассказать о их папуле, который связался с другой тетей, и мне все равно, что они проживают трагедию.
Как все изменилось.
Я возненавидела свекра, поэтому нефиг сейчас по нему лить слезы, и в панике, что я оказалась не той, кем была для самой себя, я готова буянить и разрушать все вокруг. И где тот милый цветочек?
Мне надо успокоиться. Я проживаю жуткую метаморфозу, в которой я узнаю многое о себе, Гордее и наших с ним отношениях.
Больно, страшно, но без осознания всего кошмара, что затаился над лживой картинкой, и принятия своих ошибок, я не смогу подняться на ноги.
— Я не повезу тебя к детям, — говорит Гордей, — не потому, что я боюсь твоей разоблачающей беседы с ними, Ляль. А потому, что я не считаю, что ты пришла в хоть какую-то норму.
— Я не знаю, что такое моя норма, — закрываю глаза. — Не знаю.
Глава 40. Я тебя... я тебя... не люблю!
— Если я тебе надоела…
Гордей разворачивается ко мне:
— Я не знаю, что сейчас чувствую, Ляля, но в последнее время у нас все было не ахти. Если бы ты просто надоела, Ляля, то все было куда легче. Ты моя жена, мать моих детей и все это разорвать по причине “надоело” было невозможно. Я действительно не понимал, что происходит, ясно? Я одновременно был лишним, но в то же время важной частью спектакля моего отца. И то, что это блядский спектакль, — он повышает голос, — я без сомнений понимаю только сейчас! Как и ты! Надоела? Нет, блять! — он почти кричит. — Дело не в этом! Я устал быть для тебя идиотом! Просто, мать твою, устал! И я для тебя таким стал незаметно для самого себя! Медленно, но верно! Самое, блять, время сейчас рассказать любимую притчу отца про лягушек и кипяток!
— Но для Веры ты не был идиотом, да?
Да что же со мной такое. Мы почти дошли у цветочного магазина Аллы, а я опять решила выяснить отношения.
Гордей смеется, приглаживает волосы и закрывает глаза:
— Нет, не был, — вновь смотрит на меня с отчаянной усталостью, — но и не был альфа-самцом, Ляль, ясно? Я был частью ее прошлого. Я был ее отражением, а она моим. Я и она оказались у развалин своих жизней. Тени своего прошлого! Я и она устали!
— От потрахушек?
Я должна заткнуться. Должна, но не могу.
— Ей-богу, лучше бы трахались, Ляль, — глаза у Гордея безумные. — Вот честное слово, Ляль.
Что, блин, происходит?
Я опять ухожу в состояние «Стою на асфальте я в лыжи обутый. Толь лыжи не едут, толь я – долбанутый», и недоуменно моргаю.
Разворачивается, прячет одну руку в карман брюк и шагает размашисто к цветочному Аллы.
Его сторонкой обходят две испуганные девушки, а затем настороженно смотрят на меня, когда я я его растерянно окликаю, опешив на несколько секунд:
— Гордей!
Игнорирует меня.
— Тогда в чем смысл?!
Он останавливается, и я себя ловлю на мысли, что мне сейчас влетит по самое не балуйся, как наглой оборзевшей девочке-подростку, которая довела папу до нервного срыва.
Ничего подобного, как к старшей фигуре, я к Гордею раньше не испытывала, а сейчас я явно ушла на позиции младшего. Младшего, тупого и истеричного.
— То есть ты считаешь мои проблемы, — он разворачивается ко мне, — это потрахушки? В чем смысл? Все куда хуже обычных потрахушек, — делает передышку и продолжает уже на повышенных тонах, — мне надо было с кем-то поговорить! Посидеть на крыше! Покурить на кухне! Два уродливых человека, Лиля, встретились спустя года и оказалось, что только друг с другом можно быть теми, кто мы есть! Слабые, растерянные и одни! Одни в окружении кучи людей! Родственников, друзей, коллег!
Я молчу и перевариваю им сказанное.
— И самое забавное, что тебе по сути насрать на эти разговоры, — вглядывается в мои глаза, а его лицо так близко, что его выдохи пробегают по коже. — Насрать, лишь бы не сунул член в сиськи Веры.
Мне горько признавать, но он прав.
Я вижу, что кричит о своем одиночестве, о том, что для него беседы оказались куда интимнее, чем физическая близость, и что в перекурах с Верой он искал вовлеченность в его растерянность и раздражение, но меня волнует, по сути, лишь то, что он не трахался на стороне.
Я раньше была скрыта от самой себя под выученными, одобряемыми и навязанными эмоциями, а теперь я обнажена сама перед собой, как никогда прежде.
Гордей кричит, выпускает на меня часть одиночества, а я дышу легче, потому что он не совал в Верочку член.
Не унизил грязью, но он ведь так отдалился от меня в этих разговорах с Верой. Он открывал ей душу, искал утешение, а я стою и меня волнует лишь факт физической близости.
Возможно, я сломалась, и просто сейчас не могу испытывать часть эмоций, которая помогла бы проникнуться к разъяренному Гордею, который все ищет и ищет в моих глазах что-то.
Может, того, чего давно нет?
Любви?
Я его не люблю.
Эта мысль пронзает меня жестоко и резко, и я физически ощущаю ее. Накатывает дрожь страха, сильная тошнота, головокружение и жар вместе с ознобом.
— Лиля?
Я отступаю.
Это все бессмысленно, если любви нет.
Да насрать мне на Аллу, на мертвого свекра и его ноутбук, если я не люблю Гордея.
— Лиля?
С нелюбовью Гордея я бы смирилась, а со своим пустым сердцем, с которым я жила последние годы, нет.
Меня покачивает, в глазах все расплывается и Гордей тащит меня к скамье у тротуара под фонарем.
— Лиля, — вглядывается в мои глаза через несколько секунд, а потом громким окриком обращается к охраннику у машины. — Воды принеси! В темпе!
— Я тебя… — шепчу я, — я тебя… я тебя…
Губы дрожат, слова глотаю. Реальность смазывается пеленой слез. Это признание будет подобно маленькой смерти, после которой придется долго воскрешать. И воскресну ли я?
— Что, Лиля? Я не могу расслышать.
— Не люблю, — я срываюсь в вой и прячу лицо в ладонях. — Я тебя не люблю… — слезы и всхлипы просто потоком вырываются. — Я тебя разлюбила.
Это так страшно и больно кого-то разлюбить. И потерять ниточку, которая раньше друг к другу притянула.
— Что за пиздец, — глухо говорит Гордей в замешательстве.
Глава 41. Какая же фигня
— Босс, а что происходит?
Меня так трясет, что я не могу попасть горлышком бутылки в губы. Проливаю воду, опять всхлипы и шёпот:
— Я не люблю тебя…
— Ну, ты же слышишь, — вздыхает Гордей, — мне тут в нелюбви признаются. Да так признаются, как не признавались в любви.
Поправляет на моих плечах пиджак, который начал сползать.
— Не трогай меня! — огрызаюсь на него.
Гордей медленно моргает, у медленно убирает руку с моего плеча. Судорожно дышу, трясусь.
— Выпей водички, — говорит он.
— Я не люблю тебя!
— Да слышал я уже, — скрещивает руки на груди. — Ты разлюбила и не знаешь, как теперь с этим жить. И, Вась, — обращается к охраннику, — уши не грей.
— Извиняюсь, — тот печально вздыхает и уходит.
— А что ты такой спокойный?! — возмущенно повышаю голос.
— А чего ты от меня ждешь?
— Твоя жена тебя не любит!
— Да я подозревал, — пожимает плечами. — Не любишь, хорошо, а ревешь-то ты так почему?
— Почему?! — охаю я. — Да ничего хуже нет для женщины разлюбить своего мужа! Вот и реву! Я жила в иллюзии! Я жила и не любила!
— Сейчас же ты все поняла, — Гордей не отводит взгляда и немного щурится. — Ты освобождена от иллюзии.
Опять всхлипываю.
Хочу прикопаться к Гордею с претензиями, какого черта ему все равно, что я его не люблю, но если это так, то он больше не должен злить меня или раздражать.
Смотрим друг на друга.
Я тут, значит, поняла страшную правду о себе, а в глазах Гордея только усталость, но нет возмущения или удивления.
— А с Верой ты меня, что ли, разыграл? — я цепляюсь к старой доброй мымре с большими сиськами.
— Прийти на поминки и устроить цирк — это ее решение, — пожимает с хрустом разминает шею. — Но это ничего не меняет. Розыгрыш, не розыгрыш, но меня все равно не было с тобой эти два месяца. Не хотел возвращаться домой, видеть тебя, находится рядом.
— А я не хотела, чтобы ты возвращался.
— Но дежурные поцелуйчики в щеку я получал.
— Потому что так принято встречать мужа, — усмехаюсь я, — и было очень важно, чтобы это видели дети.
Я делаю глоток воды и смотрю на клумбу с петуньями:
— А раньше ты меня хватал, зажимал в углу и говорил на ухо, что сожрешь меня.
— Было дело, да, — отстраненно отзывает Гордей.
— Я визжала и смеялась.
Сминаю бутылку в пальцах, пластик щелкает, вода вытекает из горлышка.
— Как же так вышло?
Гордей забирает бутылку и крышечку. Я поднимаю взгляд.
— Ты тогда не был для меня неудачником.
Молча прикладывает горлышко к губам и немного запрокидывает голову.
Мужчины ненавидят женщин лишь за их неуважение, и его же они не прощают.
И будет бессмысленно теперь говорить Гордею, что, сидя сейчас на скамье перед ним, я тоже не чувствую того мерзкого снисходительного раздражения, которое было со мной в последнее время.
— О, кажется, это Алла, — Гордей вытирает губы, прищурившись куда-то вдаль. — Да, это она.
Разлюбить мужчину, от которого в юности подкашивались коленки.
— Так, она меня увидела, — вещает Гордей.
А я смотрю на него. Пофиг мне на Аллу. Я не Аллу разлюбила, а мужа своего, от которого родила детей.
Веники пышные, может, и не дарил, но… мог притащить горсть каштанов или странные шоколадные конфеты из маленькой кондитерской.
Реально странные конфеты были с внезапными начинками. И я помню, как мы дегустировали их поздним вечером на кухне под тусклым светом настольной лампы. Каждую надкусали и в итоге вместе, не сговариваясь, пришли к выводу:
— Какая же фигня.
А потом смеялись.
После конфет он тащил и другие загадочные сюрпризы. Например, упаковку с кусочками вяленого кабана. И я с большим удовольствием кабана-то этого грызла за чтением книжки.