Мои щёки вспыхивают — не от удовольствия, а от раздражения. Смущение смешивается с гневом, как масло с водой, и я стискиваю зубы, чтобы не огрызнуться. Он такой же, как Артём — самоуверенный, властный, привыкший, что все вокруг пляшут под его дудку. Эта харизма, этот тон, будто он уже владеет мной, — я знаю эту игру, я жила в ней десять лет, и поддаваться ей снова я не собираюсь. Но его слова всё равно цепляют, колют, как заноза под ногтем, и я отворачиваюсь, делая вид, что поправляю платье.
— Пойдём, — говорит он, кивая в сторону выхода. — Пора выдвигаться, — его голос становится деловым, и я следую за ним, бросив короткий взгляд на Катю, которая машет мне рукой, как школьница.
В машине я сижу молча, глядя в окно, где огни города мелькают, как осколки разбитого зеркала. Тишина между нами тяжёлая, но я решаю её нарушить, потому что мысль о сделке жжёт меня изнутри.
— А дело с контрактом выгорело? — спрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, небрежно, хотя внутри всё дрожит от предвкушения.
Он усмехается — коротко, сухо, как будто я сказала что-то забавное.
— Если бы нет, ты бы вступила на должность стажера, — отвечает он, бросая на меня быстрый взгляд. — Ты хорошо постаралась, — добавляет он, и в его тоне снова эта нотка одобрения, от которой мне хочется сжаться в комок.
Я не отвечаю, но внутри меня вспыхивает тёплое, злорадное чувство.
Артём, должно быть, в ярости — рвёт и мечет, проклинает меня, кусает локти, представляя, как его планы рушатся, как его мир трещит по швам. Эта мысль греет меня, как костёр в холодную ночь, и я позволяю себе лёгкую, почти незаметную улыбку. Пусть бесится. Пусть знает, что я не просто ушла — я ударила его туда, где он больше всего боится потерять.
Вечер начинается спокойно. Зал огромный, с высокими потолками, увешанными хрустальными люстрами, что сверкают, как звёзды в чужом небе. Гости — сплошь дорогие костюмы, шёлковые платья, звон бокалов и приторные улыбки. Я стою у стены, сжимая в руке фужер с шампанским, которое даже не пью, просто держу, чтобы занять пальцы. Игорь отходит почти сразу — что-то говорит о делах, о ком-то, с кем нужно перекинуться парой слов, и оставляет меня одну. Я не против. Его присутствие давит, как тяжёлая тень, и без него я могу дышать чуть свободнее.
Но одиночество длится недолго. Ко мне подходит женщина — высокая, с длинными тёмными волосами, уложенными в небрежный пучок, и острым взглядом, что цепляется за меня, как крючок. Я узнаю её сразу — Эльвира, подруга детства Артёма. Её голос, её манера держаться — всё это всплывает в памяти, как старый сон, который я предпочла бы забыть.
— О, Настюша, и ты здесь! — восклицает она, её тон высокий, почти визгливый, полный притворного удивления. — Не ожидала увидеть! Умеешь удивлять. Ещё и выглядишь… куда лучше, чем раньше. Похорошела вся. Как ты? Как Артём? — она сыпет словами, не давая мне вставить ни звука, её улыбка широкая, но в глазах — любопытство, смешанное с чем-то острым, почти ядовитым. — Я что-то недавно как прилетела из Дубая, всё никак до вас добраться не могла. Кстати, а где Артём? Ты же с ним здесь, — продолжает она, оглядываясь, как будто он должен вот-вот появиться из-за колонны.
Я открываю рот, чтобы ответить, чувствуя, как горло сжимается от её слов, от этого имени, что режет меня, как лезвие.
— Нет. Я пришла без… — начинаю, но не успеваю договорить.
Сзади меня обхватывают сильные руки, знакомый запах дорогого парфюма — терпкий, с ноткой древесины — ударяет в нос, и я застываю, как будто меня окатили ледяной водой.
Артём. Его пальцы сжимают мои плечи, не сильно, но достаточно, чтобы я почувствовала его ярость.
— Привет, Эльвира. Меня ищешь? — говорит он громко, его голос звучит спокойно, почти весело, но я знаю этот тон — он натянут, как струна, готовая лопнуть.
А потом он наклоняется к моему уху, его дыхание горячее, обжигающее, и шепчет так тихо, что слышу только я:
— Это, сука, ты устроила? Ты слила мои данные по сделке этому мудаку?
23. Настя
Я стою, как зверь в капкане, чувствуя, как воздух в зале густеет, становится вязким, душит меня, словно мокрое одеяло.
Артём всё ещё сжимает мои плечи, его пальцы — как стальные тиски, а Эльвира щебечет что-то про их детские шалости, её голос — как скрежет ножа по стеклу, режет мне нервы до крови.
Они воркуют, будто ничего не происходит, будто я не задыхаюсь здесь от унижения и гнева, будто пол не уходит из-под ног, оставляя меня висеть над пропастью.
Я в тупике. Мысли мечутся, как загнанные в угол крысы — что делать?
Убежать? Закричать? Остаться?
Ноги дрожат, тело тяжёлое, словно налито свинцом, а разум кричит: уйди, исчезни, спрячься.
Но я не могу. Его хватка держит меня сильнее, чем я хочу признать.
Делаю шаг назад, но Артём реагирует мгновенно — его рука соскальзывает с плеча и стискивает моё запястье, до хруста, до боли, что отдаётся в костях.
— Куда собралась? — его голос низкий, с тенью угрозы, прикрытой насмешкой, что звенит в ушах, как ржавый колокол.
Он смотрит на меня, глаза сужены, как у волка, что загнал добычу.
— Отпусти, — выдавливаю я, дёргая руку, но его пальцы только сильнее впиваются в кожу. — Я хочу уйти.
Жар заливает лицо, сердце колотится, но я держу голос твёрдым, как могу.
— С чего бы вдруг? Ты моя жена, — говорит он, и в его тоне эта проклятая самоуверенность, от которой меня тошнит, как от прогорклого масла.
Он наклоняется ближе, и я чувствую его дыхание — горячее, с привкусом виски, что обжигает мне щеку.
— И что? Твоей жене уже нельзя сходить в туалет? — огрызаюсь я, вкладывая в слова всё презрение, что кипит внутри, и бросаю взгляд на Эльвиру, моля, чтобы она не лезла.
Грудь сдавливает, каждый вдох — как борьба, но я стою прямо, не давая ему увидеть, как мне страшно.
— Ой, а пошли вместе! — вдруг вмешивается она, её голос взлетает вверх, полный фальшивого восторга, и она хлопает в ладоши, как ребёнок, которому подарили конфету.
Её улыбка ослепляет, но глаза — как два острых клинка, и я понимаю, что она не отпустит меня так просто.
На самом деле я не хочу туда. Ни с ней, ни с ним, ни с этой их гнилой игрой. Но выбора нет — рука Артема отпускает моё запястье, оставляя красные следы на коже, и я иду за Эльвирой, чувствуя, как его взгляд впивается мне в спину, как раскалённый гвоздь.
Туалет — одновременно убежище и клетка. Зеркала вдоль стен отражают мягкий свет золотистых ламп, мраморный пол блестит, как лёд, а воздух пропитан запахом дорогого мыла и жасмина — слишком сладким, слишком чужим.
Я подхожу к раковине, достаю из сумочки салфетку, промокаю лоб, шею, стараясь не смотреть в своё отражение. Умыться нельзя — макияж, что Катя так старательно накладывала, размажется, и я стану ещё уязвимее, ещё голее перед этим миром. Салфетка холодит кожу, но жар внутри не гаснет, он тлеет, как угли, что готовы вспыхнуть от малейшего дуновения.
Эльвира стоит рядом, прислонившись к стене, скрестив руки на груди. Её каблуки — чёрные, блестящие, как обсидиан, — отбрасывают резкие тени, а платье, обтягивающее её фигуру, кричит о деньгах и статусе. Она смотрит на меня с лёгкой усмешкой, как охотник на загнанную дичь, и я чувствую, как её взгляд ощупывает меня, ищет слабину.
— Твой муж в полной жопе, ты в курсе? — говорит она, её голос резкий, с ноткой злорадства, что вонзается в меня, как осколок стекла.
Она наклоняет голову, будто ждёт, что я рухну в слёзы или начну оправдываться.
— Это временно, — отвечаю я тихо, но твёрдо, глядя на свои руки, что сжимают смятую салфетку. Голос дрожит, но я держу его под контролем, не давая ей увидеть, как внутри всё рвётся.
Она приподнимает брови, её глаза расширяются в притворном удивлении, и на секунду кажется, что она сейчас захохочет, как гиена над падалью.
— Временно? — переспрашивает Эльвира, растягивая слово, как резину, что вот-вот лопнет. — Это что, про жопу или про то, что он твой муж? — уточняет она, и её тон сочится издёвкой, что жжёт мне кожу.
— То, что он мой муж, — выдавливаю я, поднимая взгляд на неё, и каждое слово — как выстрел, что я выпускаю в эту пропасть между нами. — У нас не всё так… гладко, как могло показаться на первый взгляд, — добавляю, чувствуя, как горло сжимается, но я не отворачиваюсь.
— В вашей семье разлад? Ох, как же так? — театрально охает она, прижимая руку к груди, её губы кривятся в гримасе, но тут же она смеётся — коротко, резко, как треск ломающегося льда. — Ладно, из меня отвратительная актриса, я знаю, — говорит, махнув рукой, и её смех отскакивает от стен, как эхо в пустой пещере.
— О чём ты… — начинаю, но голос тонет в горле, потому что я уже знаю, что она скажет. Внутри всё сжимается, как будто кто-то стянул мне рёбра стальным обручем.
— Насть, да все в курсе, что твой мужик ходит налево и растит выблядка от своего маркетолога, — говорит Эльвира, её слова падают, как камни с обрыва, разрывая тишину на куски. — Ты из-за этого что ли собралась уйти от него? В тот самый момент, когда он больше всего нуждается в твоей поддержке, — продолжает она, и в её голосе эта смесь презрения и насмешки, что душит меня, как дым.
— Как ты можешь так… говорить? — вырывается у меня, голос дрожит, срывается, но я не могу остановиться.
Слёзы жгут глаза, но я сжимаю кулаки, чтобы не дать им пролиться, чтобы не дать ей победить.
— А что я такого сказала? — пожимает она плечами, её тон становится ленивым, почти равнодушным. — Всем мужикам иногда нужно сбрасывать пар. Вон, мой, думаешь, святой? Ни черта. Каждый месяц новая шлюха. И ничего, живём счастливо. В мире и согласии. Главное, деньги платит, — говорит она, и её улыбка становится шире, но глаза остаются холодными, как замёрзшее озеро.
— Это же… отвратительно, — выдавливаю я, чувствуя, как тошнота подкатывает к горлу, как всё внутри сворачивается в тугой узел от её слов.
Хочу кричать, бить по этим зеркалам, чтобы они разлетелись вдребезги, как моя жизнь, но стою неподвижно, глядя на неё.