– Давай улетим?
Она спрашивает меня. А я качаю головой.
– Давай улетим! – повторяет она, уже не спрашивая, а призывая.
– Зачем? – спрашивает другой голос.
Тоже детский, он принадлежит мальчику чуть постарше.
Девочка молчит, ей нечего сказать в ответ. Мне тоже… Да и некому отвечать. Девочка по имени Расма и мальчик по имени Эдгар сидели на мостике, свесив ноги, больше тридцати лет назад. Сегодня их нет, а есть двое взрослых, довольно-таки сволочных персонажей.
И лететь им некуда.
Тем не менее вечером я улетаю.
На сей раз в Россию. На съемки.
Где-то далеко, за много сотен километров от меня по горному шоссе двигается автоколонна армейских грузовиков. В головной машине сидит старший – худощавый парень с седыми волосами. Седина совсем не старит его, а прическа несколько длинней, чем положено армейским уставом. На коленях у парня автомат. Рядом шофер, совсем пацан, похожий на бритого наголо восьмиклассника. Неожиданно впереди машины раздается треск, по глазам бьет яркая вспышка. На водителя-«восьмиклассника» и седого командира летят стекла. Водитель вскрикивает, автоматная очередь задела его в плечо. Командир валит его на пол кабины, сам перехватывает руль, ухитряется вывести машину на обочину, заглушить двигатель.
– Лежи и башку не поднимай, – командует «восьмикласснику» седой, и сам выскакивает из кабины с автоматом на изготовку.
Успевает заметить, что замыкающая машина горит. Солдаты пытаются отстреливаться, выскакивают из кабин, но боевики, организовавшие засаду, подготовлены куда лучше. Бой длится не более десяти минут…
Спустя минут двадцать пылающую автоколонну замечает вертолетчик, пролетающий над шоссе. На свой страх и риск он сажает вертолет, по счастью, на борту несколько десантников-спецназовцев и военный фельдшер. Боевиков уже и след простыл. Грузовики догорают. Фельдшер осматривает тела погибших бойцов, тщетно пытаясь отыскать раненых.
– Это же Валерка! – вскрикивает один из спецназовцев, остановившись у тела седого командира. – Валерка-музыкант из сорок пятого полка.
– Он жив, – пощупав пульс, произносит фельдшер. – Быстро в вертолет!
Через пару минут в вертолет загружают еще одного выжившего раненого, водителя-«восьмиклассника». Он потерял много крови, фельдшер лишь морщится и качает головой.
– Довезем? – спрашивает один из десантников, когда вертолет взмывает в воздух.
– Идиотский вопрос, – зло отвечает фельдшер. – Господу Богу такие вопросы задавай!
– Руку здорово разворотило, – произносит другой десантник, кивая в сторону седого. – Как он теперь играть будет?
– Жив будет – сыграет, – машет рукой фельдшер. – Пальцы-то целы! Чего ему в оркестре не сиделось?
Десантники молчат. Они слишком хорошо знают почему. Знают, что фельдшер прав. Выживет Валерка, сыграет…
Ничего этого я пока что не знаю.
Часть первая
1
– Вам правда сорок лет? У вас потрясающая фигура! Можете играть семнадцатилетнюю обольстительницу…
Режиссер Грунцев на придурка не похож. Он им является… Даже не то чтобы придурком, скорее эдаким Сатиром во плоти. Он все время носит большие широконосые ботинки на толстой подошве. Неужели он прячет в них копыта?
– Идите в задницу, – говорю ему я, глядя в сторону.
Сатир умолкает. «Если в твою, дорогая Расма, то с удовольствием!» – мысленно произносит он.
– Давайте продолжим работу, – скучным голосом говорит мне Сатир.
И мы продолжаем.
– Вам хорошо, вы испытываете просто-таки райское наслаждение! – уже в который раз заводит он свою сатирову песнь.
– Адское, – одарив-таки режиссера взглядом, вношу я свою лепту в трактовку образа.
– Хорошо… Пусть адское! – соглашается Сатир. – Но наслаждение.
Растягиваю физиономию в улыбку, зажигаю бенгальскими огоньками глаза. Работа есть работа. Мне надо есть, мне надо пить. Кроме профессиональной демонстрации своей физиономии и задницы, я мало что умею.
– Пожалуйста, вот так! Вас снимают в полный рост… Вот-вот.
Я дергаю шеей, выгибаю спину. Я играю пантеру Багиру, кого-то успешно поймавшую и потому хорошо позавтракавшую.
– Да, да, очень хорошо! – кивает режиссер.
Оператор кивает в свою очередь, за ним остальные, последним кивает парень из продюсерской команды. Все хорошо, еще часа три этой дури, и я получу свои полторы тысячи у.е. за съемочный день. Это не кино, это реклама. И я даже не знаю, что рекламирую, должно быть, что-то «сатирское». Надо хоть для приличия поинтересоваться.
– Послушайте, отчего я здесь получаю наслаждение? – спрашиваю я девушку-ассистента.
– Вы разве не знаете? – та удивленно вскидывает бровки.
Она смущенно удаляется к реквизиторам. Вернувшись, робко протягивает мне…
– Вообще-то он хотел, – девушка заговорила полушепотом, – чтобы вы обмотались ЭТИМ. Ну вокруг себя.
– Что это? – во мне борются друг с другом хохот и русский мат-перемат.
– Это… А вы сами не видите?! Туалетная бумага! – весьма вовремя вставляет свое режиссерское слово Сатир.
Договор подписан, полторы тысячи у.е. ждут меня, а я их еще больше. Отступать некуда. Не «сатирское», а «сортирское».
– Ваша задача – счастливое лицо! – в который раз повторяет режиссер.
Лицо будет счастливым, шея будет выгибаться, как у пантеры. Затем будет произведен монтаж.
Чужие девичьи руки разматывают этот рулончик, затем отрывают. Крупным планом юные девичьи руки, не мои. А до этого белоснежный, просто-таки слепящий белизной унитаз. Ну а в финале счастливая физиономия заслуженной артистки из Прибалтики.
– Я буду счастлива, если вы мне окажете небольшую услугу, – говорю я Сатиру.
Бенгальский огонь еще только зажигается, а улыбка лишь в уголках губ.
– Да, я готов, – кивает тот.
Я беру из рук девушки рулончик, разматываю длинную мягкую ленту и быстрым движением, точно удавку, набрасываю ее на шею Сатира. Делаю это так быстро, что тот успевает лишь вздрогнуть.
– Истинное наслаждение мне доставит видеть вас в этом шарфе, – поясняю я. – Весь съемочный день.
Сатир не ропщет. Он тоже что-то подписал и тоже хочет у.е. Свита деликатно молчит. Всех ждет у.е. Звучит команда: «Приготовились!», затем: «Мотор».
Вечером я получаю-таки свои вожделенные полторы тысячи у.е., а Сатир избавляется от повязанного мною шарфа.
Возвращаюсь в гостиницу, по дороге покупаю мороженое. Дешевое, розового цвета. Через пару шагов отдаю его дворняге с янтарными глазами. Та съедает его, пару раз в знак благодарности машет мне хвостом. Ночью не сплю – поезд уходит ранним утром. Что-то читаю… Мобильный телефон звонит неожиданно, около трех ночи. Тема из фильма «Восемь с половиной» возвращает меня к реальности. А в телефоне звучит голос пана Ветра:
– Расма? Вы не забыли, что вас ждут на Празднике льда? Не задерживайтесь!
– Да… – киваю я. – А почему вы решили мне об этом напомнить?
– Вы поймете… Потом. Главное, не задерживайтесь на вокзале. Берите первую попутную машину и отправляйтесь в деревню.
Да-да, конечно. Не задержусь. Пан Ветр все знает и все предвидит. Как хорошо, когда рядом есть такой человек. С ним меня познакомил бывший директор нашей республиканской киностудии. «Он не психоаналитик и даже не экстрасенс! Он нечто большее, ты сама в этом убедишься», – так был отрекомендован мне пан Ветр.
На вокзале я не задержалась. Остановила первую попутную машину и…
Пан Ветр и в самом деле оказался «нечто большее».
2
Праздник немыслим без аккордеона! Особенно, если это Праздник тающего льда, Праздник весны в нашей деревне! И играет на аккордеоне всегда большой такой дяденька с огромными ручищами и не менее впечатляющими усами. Причем это не один и тот же музыкант, а почти всегда другой – специально приглашенный из города, так как своего аккордеониста у нас не было. В детстве меня пытались выучить игре на аккордеоне, но… Разве похожа маленькая беленькая девочка на большого усатого дядю?! В итоге с помощью старшей сестры я овладела гитарой, а с помощью дальнего маминого родственника я получила сносные уроки игры на флейте. Итак, большой усатый дядя играет на аккордеоне, а маленькая беленькая девочка – на флейте.
Но на сегодняшнем празднике я без флейты, маленькой девочкой меня назвать трудно, а в прическе рано появились седые пряди. Я стараюсь незаметно пристроиться в четвертом ряду с краю, рядом со старшей сестрой Ингой. Однако руководитель оркестра дядя Томас все-таки углядел меня. Вот он делает взмах рукой – аккордеонист в последний раз выводит очередное музыкальное кружево, переходящее в коду, и оркестр замолкает.
– Расма! – громко окликает меня бородатый Томас. – Просим! – Он делает рукой приглашающий жест рядом с собой, впереди оркестра, и начинает негромко, но выразительно хлопать в ладоши.
Слушатели-зрители начинают оборачиваться или вытягивать шеи в мою сторону. Эх, дядюшка Томас! Я так хотела просто посидеть хотя бы минут двадцать рядом с Ингой. Послушать оркестр… Не дал! Поэтому ничего другого не остается, как быстренько подняться с места и двигать на эстраду, сколоченную из крепких, покрытых лаком осиновых досок. Улыбаюсь, кланяюсь. Пытаюсь что-то произнести, но мой голос тонет в аплодисментах и воплях поддержки. Томас протягивает мне акустическую гитару, позаимствованную у ритм-гитариста. Что же, петь все-таки придется! Ну ничего, дорогие соотечественники… У меня припасен для вас сюрприз, сегодня я вас удивлю по-настоящему. Посмотрю, какие у вас будут физиономии. Такие же наверное, как у меня два часа назад. Но сначала песня! Моя песня!
– Праздник Льда! – взяв первый аккорд, выкрикнула я, перекричав-таки не на шутку разошедшихся сельчан. Впрочем, это им простительно: целых четыре года они встречали весну без меня, с одним оркестром дяди Томаса.
«Наступает весна! Лед тает и стекает ручейками в реки и озера! Так же и вся жизнь наша – сегодня мы тверды, несокрушимы, завтра превращаемся в воду и течем, течем, превращаясь в большие озера, реки и моря, сливаясь с другими ручейками. Потом опять приходит зима, и мы вновь тверды и холодны…» Таково содержание этой бесхитростной песенки, которую я сочинила двадцать лет назад, за три дня до своего совершеннолетия. Все привыкли к ней и уже считают народной. Оркестранты без труда подыгрывают мне – песенка бесхитростная, состоящая из четырех аккордов.
Уф, ну вот и все! Лед растаял, ручейки утекли – теперь жди зимы. Я перевожу дух и откидываю сбившиеся на лоб волосы.
– А теперь… – произношу я и делаю паузу. Публика должна замолкнуть, сосредоточиться. – Внимание! Сейчас я хочу пригласить сюда гостя нашего праздника! А он, в свою очередь, подарит нам свои песни, свою музыку.
Сельчане притихли. Они-то надеялись, что Расма, их Расма будет петь для них до самого рассвета. А тут какой-то гость…
Он возник рядом со мною быстро, так как сидел в первом ряду. Сейчас все рассматривают его. Парень моложе меня, среднего роста и худощавый. Однако волосы почти совсем седые. Он сдержанно поклонился, ничего не произнес, взял у меня из рук гитару. Немного подкрутил колок третьей струны. А затем взял первый аккорд, и его сильные длинные пальцы быстро двинулись по грифу, словно исполняя на нем зажигательный, подвижный танец. Гитарой он владел куда лучше меня – одновременно ухитрялся сыграть и ритм, и мелодию. А потом он запел. Сильным мужским голосом, аккуратно проговаривая каждую фразу. Песня была… Как сказать, обычные, простые, даже банальные слова, однако парень пел их так, точно это была главная, решающая песня его жизни. А я стояла чуть поодаль и смотрела на односельчан. Те слушали затаенно, не перешептываясь. «Вот так-то!» – мысленно усмехнулась я. Песня закончилась. Парень опустил гитару и смущенно улыбнулся, точно отдавая себя на суд слушателей. Поначалу стояла тишина, потом послышались одинокие робкие хлопки, а затем настоящая буря – шквал аплодисментов. Находящиеся в задних рядах кричали «браво», передние хором, не сговариваясь, вопрошали, как зовут такого неожиданного гостя. Парень немного смутился, отступил ко мне и бросил на меня беспомощный взгляд – он не мог понять адресованного ему вопроса.
– Вальтер! – ответила за него я. – Нашего гостя зовут Вальтер!
Это было первое имя, пришедшее мне на ум.
– Вальтер! Валь-тер! – стали скандировать сельчане.
Неблагодарное дело – пересказывать словами музыку! О чем была следующая песня? Разве это так важно, о чем слова?! Главное, что пел этот парень ее точно так же, как самую важную, самую заветную… Потом была третья, четвертая… Оркестр дяди Томаса начал осторожно подыгрывать. Это было не так просто – мелодия у этих песен куда сложнее, чем у меня. Однако у Томаса были превосходные музыканты – они играли негромко, создавая ритмический фон. Даже усатый великан-аккордеонист лишь осторожно, едва-едва касался клавиш, безропотно уступая первенство седому певцу.
Он пел долго. Луна уже давно взошла и светила полным белым диском. Наконец, видя, что оркестранты-аккомпаниаторы заметно подустали, парень отдал мне гитару, поклонился слушателям и произнес: «Спасибо!» Просто «спасибо». Только не на нашем языке, не на том, на котором он пел эти замечательные, так полюбившиеся всем песни, а на своем родном. На РУССКОМ.
Теперь зал затих настороженно, не так, как в первый раз. Русскую речь в деревне нечасто можно было услышать еще в те годы, когда мы были союзной республикой, а я была самой молодой заслуженной артисткой этой республики… Шептались, шелестели около минуты – затем кто-то вновь захлопал, и седого певца вновь осыпали бурными аплодисментами. В конце концов ну что такого он сделал. Просто сказал «спасибо»?! Пусть по-русски.
Он снова поклонился и покинул сцену, я молча последовала за ним. Мы смешались с расходящейся публикой – кто-то одобрительно хлопал седого парня по плечу, некоторые смотрели настороженно, некоторые равнодушно. Даже не верилось, что еще несколько минут назад ему рукоплескало столько народу.
– Здравствуй, Расма! – услышала я за спиной. – Представь мне этого таинственного незнакомца…
О, как же я не разглядела его среди слушателей! Эдгар. И какие слова! Между прочим, за пределами нашего селения Эдгар на сегодняшний день куда более знаменит, чем я. Но на сегодняшнем празднике он рядовой слушатель. Таковы правила праздника Тающего льда. Эдгар играет на рояле, а рояль в народном оркестре Томаса не предусмотрен.
– Вальтер, это Эдгар Проут, – довольно дерзко отозвалась я, представив его. Не таинственного незнакомца Эдгару, а совсем наоборот. – Между прочим, член местного союза композиторов.
Последнюю фразу я произнесла на русском. Все-таки наш язык давался парню с трудом. Пока что он умел только петь на нем.
– Вы русский? – оживился Эдгар, вскинув вверх тоненькие девичьи бровки и пожимая протянутую ладонь.
– Да, и зовут меня не Вальтер, а Валера… – проговорил седой и задал вопрос: – Вы композитор?
– Да, – передернул худыми плечами Эдгар. В голосе отчетливо зазвучало снисходительное равнодушие.
– Терпеть не могу такого тона!
– Занятные песенки исполняете, – тем же мерзким тоном продолжил Эдгар. – Кто их вам пишет?
– Я сам, – кивнул Валера.
Эдгар дернул уголками губ, но ничего не сказал.
С Валерой мы встретились несколько часов назад. Я только-только вернулась с «сатировых» съемок из России. Поезд опоздал на полтора часа, а мне было так необходимо успеть на праздник. Машина остановилась не сразу. Это было не такси, просто попутная. Похоже, водитель даже не собирался останавливаться. Но потом сбросил скорость и сдал назад. Молодой, зубы железные, на заднем сиденье гитарный кофр. Я сразу поняла, что он русский.
– В Атт, пожалуйста, – устало произнесла я, усаживаясь рядом с кофром.
– В Ад? – неожиданно весело переспросил он, обнажив металлические коронки. – В Аду я уже побывал, девушка… Гиблое место, скажу я вам.
– В Каюрэйппуру-Атт, – уточнила я. Беседовать с этим веселым железнозубым юношей не было ни малейшего желания.
Гиблое место! Да я там родилась! Нашел тоже девушку тридцати девяти годков. Послать бы его куда подальше, но на чем тогда ехать?
– А, – догадался он, – это километров пятьдесят, не сворачивая, а потом будет такой дворец…
– Замок, – поправила его я. – А рядом мотель.
– Точно, рядом мотель, – вспомнил он, и мы тронулись с места.
Машину он вел лихо, явно не любитель. Как его сюда занесло?
Минут через двадцать пути он неожиданно остановил машину и резко повернулся ко мне. От выражения его лица мне стало немного не по себе.
– Послушайте, вы в 85-м в ДРА приезжали? – он произнес это даже не в форме вопроса, уверенно.
– Что?! – переспросила я. Какое, к чертям собачьим, ДРА, да еще в 85-м.
– Ну ДРА… Вы же артистка, правильно? В фильме «Второй батальон» вы же снимались? – и голос у него был почти умоляющий.
«Второй батальон». Ну конечно, я там снималась – это мой дебют в кино. Но насчет этого ДРА…
– Демократическая Республика Афганистан! – пояснил водитель, поняв мое замешательство.
Вот оно что! Точно, в 85-м мы возили туда «Второй батальон» на премьерный показ. А потом еще была одна памятная история, и я заработала первую седую прядь.
– Слушайте, вас ведь Римма зовут? – водитель заволновался.
– Расма, – поправила я.
– Расма… Вы ведь не очень спешите? – глаза и голос его были теперь откровенно умоляющими.
Конечно, я не очень спешу… И еще я хорошо знаю некоторые русские народные речевые обороты и прекрасно ими пользуюсь… Но другого транспорта не предвидится.
– Что вы хотите? – обреченно проговорила я.
– Я спою вам. Вы позволите? – Правая татуированная рука осторожно прикоснулась к кофру. Татуировка изображала что-то армейское – парашютик с крылышками и какие-то цифры.
Я обреченно кивнула. Ну встретил бывший солдатик бывшую популярную артистку бывшего государства. Сейчас начнется подзаборно-казарменная лирика с надрывом под старенькую расстроенную гитару…
Когда он закончил петь, я около минуты была в ступоре. Это было… Нет, словами такую музыку не перескажешь. И ведь пел-то не по-русски, а на нашем, родном. И гитара совсем не расстроенная. А голос… Нет, этого словами не передашь.
– Слушай! – я неожиданно для самой себя перешла на «ты». – Хочешь со мной на праздник? Прямо сейчас?
Вот теперь уже ошарашен был он. Однако утвердительно мотнул белой головой. Ну удивил, однако, солдатик.
Почти всю дорогу мы молчали…
– Что, уже улетаете? А мы с бойцами вас так ждали…
Майор был высок, мощен телом и немного страшноват. Я с такими общаться не привыкла. Выгоревшая гимнастерка, такая же выгоревшая шапочка с козырьком, небритая, черная от загара физиономия. Солнце здесь активное, злое. И люди под стать.
– Опоздали, товарищ майор! – снисходительно проговорил сопровождающий из политотдела.
– А может, на полчаса к нам заедете? Прямо сейчас? – офицер заглянул мне в глаза. – А то ведь ждешь артистов месяцами, а тут… В аэропорт потом доставим! Машина надежная! – майор кивнул на свой броневик. – Ну как – туда и обратно?
– Наглец ты, майор! – произнес политотдельский. – Как Римма Людвиговна? – повернулся он ко мне. – Уважим гвардию?!
Они меня почему-то Риммой называли.
– А поехали! – махнула рукой я и одним прыжком взобралась на бронеавтомобиль.
– Отлично! – искренне развеселился майор. – У нас, между прочим, двое ребят из вашей республики!
Воинская часть называлась ДШБ – десантно-штурмовой батальон – и располагалась на горной заставе. Туда и доставил меня на броневике темнолицый майор. Место красивое, но страшноватое. Я спела несколько песен – три на русском и две на родном – специально для ребят-соотечественников. Между песнями рассказывала последние сплетни-анекдоты из киношно-театрального мира. Бойцы сдержанно смеялись и аплодировали.
– Ложись, бля, дура! – услышала я над самым ухом. Все произошло так быстро, что я толком ничего не сообразила и не успела по-настоящему испугаться. Мы уже ехали обратно – с заставы в аэропорт. Я сидела прямо на броне, рядом с майором, а спиной ко мне сидел темноволосый, совсем юный парнишка с двумя звездочками на погонах – гвардии прапорщик. «Бля, дура!» принадлежали ему. Потом уже я поняла, что он был прав на все сто процентов – и насчет «бля», и насчет «дуры»: я зачем-то поднялась во весь рост и заметалась вокруг полыхающей бронемашины.
– В «зеленку» уходи! В «зеленку», мать твою! – слышала я.
В какую «зеленку»? Господи?! Кажется, лишь сейчас я поняла, что происходит, ноги точно сами подкосились, и я оказалась в дорожной пыли.
– В «зеленку» ползи! Ползи, б…
Ага! Так, «зеленка» это, должно быть, зелень по обочине шоссе. А били по нам откуда-то сверху. До «зеленки» рукой подать, но сил ползти уже не было. Неожиданно какая-то сила приподняла меня над дорожной пылью и швырнула в спасительные кусты. И все тот же голос.
– К земле прижмись!
И тут на меня что-то свалилось. Точнее кто-то – тот самый юной гвардии прапорщик с двумя звездочками. Пока со мной «бля-дурой» возился, сверху его и достали. Лицо было не разобрать – все в грязи, вперемешку с кровью…
– Если бы не «вертушки», панихиду по нам бы справили, Римма Людвиговна. – Майор аккуратно прижимал к груди забинтованную правую руку, сквозь бинты немного сочилась кровь, но офицер был весел.
– Интересно, откуда «духи» здесь взялись? – вклинился в беседу другой боец, еще выше майора и чернее его лицом. – И «трехсотый» вот еще…
– Спокойно, Гриша… – Майор, как старший по званию, старался не терять оптимизма. – «Трехсотый» не «двухсотый»… До свадьбы заживет. Верно, Римма Людвиговна?
«Трехсотый» – это матерящийся парнишка с двумя звездочками. «Трехсотый» – это на армейском языке значит тяжелораненый. Таких первым же рейсом отправляют в Союз, в госпиталь. А «двухсотый» – это уже… Это уже когда в цинке… А «вертушки» – это вертолеты.
– Прапорщик Петров? А вы, собственно говоря… – главврач госпиталя внимательно рассматривает меня. Афиши с моей физиономией развешаны аккурат на госпитальном заборе, а главный городской кинотеатр как раз напротив.
– Мне нужно видеть прапорщика Петрова! – Я стараюсь держаться независимо и официально.
– Ваш Петров… – устало вздыхает военврач. – Ваш Петров сбежал из госпиталя! Вчера вечером! В родной ДШБ! Вот там его и ищите! И передайте, что я отправил соответствующую докладную его командованию о грубейшем нарушении больничного режима!
– Петров? Из ДШБ майора Кравченко? – переспросил хмурый пожилой офицер штаба войсковой группировки. – Тут, девушка, вам вряд ли кто-нибудь поможет. ДШБ формально является воинским формированием, но подчиняется напрямую главному разведуправлению Генштаба. Так что никаких сведений, никаких справок, тем паче фотокарточек…
Вот так все и закончилось. Главное разведуправление – это не театр юного зрителя. Я ведь даже его лица не разглядела. Помню только волосы темные, загорелая шея, две звездочки на погонах… «Бля-дуру» помню.
Через месяц меня пригласили сниматься в картине «Шагнувшие в небеса», причем на одну из центральных ролей, а еще через три месяца я вышла замуж… За режиссера этих самых «Шагнувших…».
– Меня Валерием зовут…
Я вздрогнула, не сразу нашлась, что сказать. А волосы у него белые. Одно слово – главное разведуправление.
– Ты Петров? – спросила наконец я.
– Петров… – он совсем не удивился. – Я знаю, ты меня в госпитале тогда разыскивала и через штаб… Но мы тогда в рейде были.
– А почему ты поешь не по-русски? – задала я неожиданный вопрос.
– А почему, Валера, вы не поете по-русски?
Спустя несколько часов аналогичный вопрос задал Эдгар. Мы вчетвером сидели в доме у Инги.
– Я и по-русски пою… Но я ведь у вас в гостях, верно? – Валера был настроен дружелюбно.
– Странно… – произнес Эдгар, и в комнате повисла тишина.
Эдгар – друг моего детства. Он всегда был умнее, грамотнее и находчивее меня, снабжал шпаргалками и давал списывать. Эдгар красив и одновременно похож на утонченную изящную крысу. Большую породистую белую крысу. Некоторые дамы обожают крыс, готовы целоваться с ними и спать в обнимку. Многие напротив – при одном виде крысы визжат и вскакивают с ногами на диван. Я стараюсь относиться к данным особям нейтрально.
– Странно… – повторил Эдгар. – Но ведь… в России как-то не принято сегодня петь на нашем языке.
– Понимаете… – Валера повернулся всем корпусом к Эдгару. – Я ведь песни сочиняю давно, еще до армии начал. Думал так, любительство. В ДРА просто пел для ребят. Всем нравилось… В общем, дальше… – Валера на мгновение запнулся, видно, то, что было дальше, словами было пересказать так же сложно, как и его музыку. – Дальше много чего было… Однажды я сочинил музыку и… И не смог найти к ней слов. Вот эту музыку, – Валера схватил гитару и начал наигрывать. Лицо Эдгара непроизвольно дернулось.
– Вы понимаете, как это у композиторов – фонема, да?! – Валера искал поддержки у Эдгара. – Она не под русский стих… Я ведь русские песни тоже люблю и всегда их пел. Вот это помните – «Но что война для соловья, у соловья ведь жизнь своя…». – И тут Валера остановился на полуслове, видно, столкнулся с отрешенным, холодным, всепонимающим взглядом Эдгара.
– А текст, стихи… Вы специально выучили язык? – прервал воцарившуюся тишину господин композитор.
– Нет… – Валера отвел взгляд. – Стихи – это… Парень один из вашей столицы. Он у нас в ДШБ служил, гвардии младший сержант.
– Интересно… Вы меня с ним познакомите?
– Нет… Он повесился в прошлом году. Стихи вот остались. И последние – вот только музыки на них еще нет. Там так: вот жил я, все понимал, все хорошо было, а потом пришли в город чужие да давай болтать всякий вздор. А все их слушали и головами качали. А я не понимал ничего, да и зачем понимать, что чужие говорят… А потом пожар начался, но все так заслушались чужаков, что не спешили его тушить. Так вот весь город и сгорел.
– Мрачно. Однако в главном согласен – не надо слушать чужаков. У вас, Валера, хороший голос. В России шоу-бизнес с серьезным размахом – вы могли бы там стать суперзвездой!
– Мне предлагали. Продюсеры известные… Только песни чужие, ну других композиторов. И я отказался.
– Напрасно! – Эдгар покачал головой. – Могли бы сделать имя, хорошие деньги. А потом уже занялись бы, как говорится, музыкой для души…
– Да я как-то не привык вот так… Жизнь тогда станет совсем хорошая, и помирать не захочется.
– Занятный парень этот русский… Очень занятный. Просто-таки очень-очень… Где ты его откопала?
Мы стоим с Эдгаром возле калитки. Он отозвал меня на пару слов перед уходом. Луна уже закатилась, и вокруг нас бледная дымка утреннего тумана.
– Очень сексуально притягателен, – продолжил Эдгар, так и не получив ответа на первый вопрос. – Девушки были бы от него без ума, посвяти он себя популярной музыке.
Эдгар знает, что говорит, так как себя он как раз этому самому и посвятил. Но беседы я не поддерживаю – в голосе господина композитора опять гадкие снисходительные интонации.
– Знаешь, Расма, а ведь на правах давней подруги ты могла бы… – Эдгар опустил глаза, и голос его теперь уже зазвучал без былой мерзости. – Ты могла бы поставить меня в известность заранее!
– О чем? – отозвалась я.
– О том, – он кивнул за забор. – Готовишь сенсацию, понимаю. Но… не слишком ли далеко ты заходишь?
– Что ты говоришь, Эдгар? – Сейчас давний друг детства был серьезен.
– Я понимаю, он славный мальчик…
– Этому мальчику больше тридцати, он воевал… – устало прервала я Эдгара. – Выглядит просто молодо.
– Вот именно, выглядит совсем пацаном… Так вот, Расма, ты можешь дурить головы нашим невзыскательным любителям народного пения, но меня тебе не провести! – Теперь льдисто-голубые глаза композитора стали жесткими и колючими.
– О чем ты, Эдгар? – вновь повторила я.
– О том, – он вновь кивнул за забор. – Обманывать, вообще, грешно, Расма. Ну ладно, подумай. Как надумаешь, приходи. Посоветуемся, разберемся что к чему. Парень перспективный, признаю… Иди, он уже заждался.
Обманывать грешно… Эдгар подвержен зависти – обычному человеческому пороку. Вот и мелет всякий вздор. Обидно, что слушают не его, местную гордость и государственную знаменитость, а какого-то седого, да еще к тому же русского. Сам Эдгар сочиняет либо занудные, тяжелые, как чугун, сонаты с рапсодиями (их он называет «серьезной симфонической музыкой для подготовленного уха»), либо же всякие электронные подпевки-попсу с помощью компьютера. Рапсодии слушают немногочисленные граждане с подготовленными ушами, а попсу мальчики и девочки от двенадцати до восемнадцати.
Обманываю я его… Чем же, интересно? Сказать просто нечего господину композитору.
– Вальтер! Валь-тер! Скандировала толпа под нашими окнами. Праздник ведь еще не закончился.
– Что, подъем?! – спросонья бормотал Валера, когда я прикоснулась пальцами к его лбу.
– Праздник продолжается! – пояснила Инга, надевая на голову парню аккуратно сплетенный венок.
По ручьям плыли несколько десятков таких вот венков. Оркестр дядюшки Томаса расположился прямо в березовой роще. Теперь они куда уверенней аккомпанировали Валере. Великан-аккордео– нист удачно солировал в инструментальных проигрышах.
– Я даже не верю, Расма! Он же просто… Ну точно с неба спустился! – восхищенно произнесла Инга.
– Точно, с неба! Он ведь парашютист! – снисходительно улыбаюсь я.
Восхищайся, сестричка, завидуй… Хотя чего завидовать и кому? У Инги муж главврач сельской больницы и по совместительству автомеханик-золотые-руки и трое детей. У меня два замужества, два аборта, госпремия СССР (за тот самый фильм, к сорокалетию Победы) и два нынешних договора на рекламу зубного эликсира и средства от запоров.
Под конец праздника Валере-Вальтеру преподнесли небольшую деревянную скульптуру, изображающую музыканта, играющего на народном инструменте – гудке. Он поблагодарил всех жителей деревни. Только уже не по-русски, а на нашем языке. И все были довольны…
Большая часть селян уже разошлась, как центром внимания стал Эдгар. Он где-то отсутствовал весь день, а сейчас появился, держа в руках роскошный черный кофр.
– Что ж, неудобно отпускать такого гостя без подарка! – Эдгар приоткрыл кофр, внутри была полуакустическая блестящая гитара, явно штучной, заказной работы. – Хочу, чтобы вы, Вальтер, оставили добрую память о нашем селении и его жителях!
Однажды человек сочинил музыку и не нашел к ней слов. Можно было, конечно же, и так оставить, но у человека был голос и ему хотелось спеть песню. А слова нашлись на чужом языке… Прямо-таки сказка какая-то получается. Мы стоим в центре столицы – красный свет горит уже минут пять. Затор, пробка – обычное для столицы дело.
Мы едем в студию – Валера ухитрился договориться со звукорежиссерами, и сегодня мы попробуем спеть дуэтом. Под подарок Эдгара. Расщедрился-таки – признал на своей территории более сильного зверя. С другой стороны, хотел удивить всех – вот, дескать, какой щедрый господин композитор. Я роняю голову на Валеркино плечо. Как же я устала…
Откуда в центре города взялся рояль?! И куда подевались все горожане – площадь абсолютно пуста. А это же раннее утро. Я уснула в машине, прямо на Валеркином плече, и проснулась, когда уже стало рассветать. Валерка подходит к роялю и аккуратно поднимает крышку. Кажется, он впервые соприкасается с этим инструментом. Он осторожно трогает клавиши – звуки нестройные, вразнобой. Несколько секунд Валера размышляет, а затем вновь берет трезвучие – уже более уверенно. Затем негромко начинает наигрывать. Вначале робко, потом все смелей и смелей… Музыка! Я оказываюсь рядом с роялем и обнаруживаю в своих руках флейту. Подношу ее к губам и… Кажется, мы оба импровизируем, но как здорово получается… О, откуда столько народу – люди выходят из подъездов, подворотен, вот остановился рейсовый автобус, вот две иномарки, вот полицейский джип. Нас слушают, затаив дыхание, видимо, находя в нашей импровизации что-то свое, так нужное каждому, но неуловимое. Непередаваемое словами… И вдруг слышится грохот – часть толпы испуганно отхлынула в сторону, остальная испуганно зароптала, позабыв про рояль и про флейту. На площадь въезжает бронемашина. Сокращенно она называется БТР. Она подъезжает вплотную к нам, окончательно заглушив нашу музыку. Из люка высовывается тот самый чернолицый майор Кравченко, Валеркин командир.
– Что, Петров, в кафе-шантан записался? – рявкает майор. – Еле нашли тебя, прапор..
Валерка забывает про рояль, про флейту и про меня. Он снова прапорщик Петров. Вытягивается по стойке «смирно» перед майором.
– Давай залазь, пианист… – кивает майор. – Наших возле кишлака духи прижали…
И Валерки больше нет! Он в бронемашине, которая, подняв клубы пыли, с грохотом скрывается в подворотне.
«Он, оказывается, русский», – ропщет кто-то в толпе. «Вот именно!» – с негодованием подхватывает кто-то. «Ну и что, что русский?!» – робко возражает кто-то. «Почему-то русские всегда приезжают на танках». «Ладно, пошли отсюда…» Я остаюсь одна.
– Расма! Мне очень понравилось то, что вы сейчас играли!
У рояля стоит Эдгар.
– Только во второй части в первом такте лучше сыграть вот так… – Эдгар начинает быстро и технично перебирать клавиши. – Вот так, Расма… Ну, подыграй мне!
Однако флейты у меня в руках уже нет.
3
У меня в руках Валеркина куртка, потому что я по-прежнему сижу в машине и моя голова лежит у него на плече. И «красный свет» по-прежнему мерцает впереди. Я задремала всего на несколько секунд.
– На студию не успеваем, – произносит Валера, увидев, что я проснулась. – Черт, я ведь договорился!
– Едем… Домой! А то жизнь начнется совсем хорошая и умирать не захочется! – ввернула я Валеркино же собственное изречение.
А вот это уже не сон.
– Не двигаться! Госбезопасность!
Два джипа выросли точно из-под земли – Валерка чудом успел свернуть на обочину и затормозить. В обзорное зеркальце я разглядела: в багажник нам почти впечатался микроавтобус. Из джипов быстро стали выскакивать грязно-зеленые камуфлированные фигуры в черных масках и с короткоствольными автоматами в руках. Отрывистые команды отдавал высокий субъект в черном плаще и все той же черной полумаске, отчего голос его звучал приглушенно. Валерка, видимо, попытался как-то воспротивиться, когда они сунулись в салон и… Как его били, я не видела, так как сама оказалась на коленях, почти уткнувшись носом в резину покрышки. Со мной бойцы также не церемонились.
– Госбезопасность! – со значением произнес в последний раз старший. – Попрошу понятых!
Понятые везде одни и те же, что в кинофильмах, что в жизни – благообразные старичок со старушкой.
– Открывайте гитару! – распоряжается один из бойцов. Подарок Эдгара извлекают из кофра. – Ломайте, ломайте ее!
Госбезопастность нетерпелива!
– Понятые, внимание! – старший картинно демонстрирует извлеченное из изуродованного инструмента – какие-то исписанные листы бумаги и две железяки.
– Это детали взрывного устройства! А это подробный план, как заминировать одно из правительственных зданий столицы… С девушкой поаккуратней, – кивнул в мою сторону старший и скрылся в микроавтобусе.
– Ну-ка дай сюда! – Валерка кивнул в сторону листков-схем. У него рассечена губа и несколько кровоподтеков на лбу. Кисти рук стянуты наручниками. Он пытается улыбаться – рядом с ним неотступно находятся трое безликих бойцов в грязно-зеленом камуфляже. Все они выше и шире Валерки, и это его, как ни странно, забавляет. Мы сидим в здании городской полицейской префектуры.
Старший быстрым движением пододвигает «схему». Он по-прежнему в плаще и полумаске. Позабыл снять в спешке или у них так положено?
– Так, – изучив «схему», Валерка усмехается. – Передайте там своему этому мудаку, что он совсем идиот… Я в спецназе с восемнадцати лет. А у вас тут что за х…ня нарисована? Хоть бы не позорили… – на Валеркином лице вновь кривая усмешка.
– Значит, вы признаете, что являетесь сотрудником русской спецслужбы? – оживляется старший, подходя вплотную. – Ваше звание?
– Гвардии прапорщик… – произносит Валерка. – Достаточно?
– Уведите! – распоряжается старший и вспоминает наконец, что надо снять хотя бы маску. Он странным образом напоминает Эдгара – тоже есть что-то от большой породистой крысы.
– А вас, госпожа, мы не задерживаем! Конечно же, приносим извинения… Будем вынуждены вызвать пару раз… Мы отлично понимаем, что вы просто не знали, чем занимается этот… музыкант, – старший поднял взгляд и посмотрел мне в лицо. – Недавно смотрел по телевизору один старый фильм с вашим участием, не мог оторваться!
– Я очень рада! Но я хотела бы…
– Он сам только что в вашем присутствии сознался, что является бойцом спецназа… Все, уважаемая госпожа! Еще раз прошу извинить за грубые действия моих подчиненных…
Эдгара я застала! Он оборудовал министудию прямо в сарае, сделал полную звукоизоляцию и, нацепив наушники, как раз что-то творил над клавишами. Заметил он меня не сразу – лишь когда я подошла вплотную к его музыкальному комбайну и что-то выдернула из пульта.
– Расма?! В чем дело? – Он, кажется, был совершенно искренне удивлен. Поспешно снял наушники и поднялся во весь рост.
– Зачем ты это сделал? Зачем, Эдгар?! – Я с трудом сдерживала ярость и отчаяние. – Ведь мы же друзья с тобой… Я не ожидала этого от тебя!
И вдруг я почувствовала слабость, какую-то бесконечную усталость. Я ведь действительно не ожидала этого от Эдгара.
– А… Вот ты о чем… Я сам от себя этого не ожидал, дорогая Расма. – Он был спокоен каким-то дерзким и злым спокойствием. И, кажется, очень уверен в себе. Неужели он действительно такой гад?! – Но в первую очередь я не ожидал такого от тебя. И действовал честно – я предупредил тебя! Ну когда сказал, что обманывать нехорошо. Ты делаешь одну подлость, я другую. И очень об этом сожалею!
– Какая подлость, Эдгар?! То, что я привезла этого парня на праздник?! То, что он спел?!
– Дорогая Расма! – голос господина композитора зазвучал еще тверже и увереннее, точно у того старшего из госбезопасности. – Ты хорошая актриса, но меня не проведешь… Ты можешь обманывать всех, но только не меня! И если бы ты с самого начала…
– Что с самого начала? – Я не понимала Эдгара, но чувствовалось, что за ним стоит какая-то известная лишь ему одному истина, и он готов за нее драться.
– Ты нашла себе милого молодого человека. Одобряю твой выбор. С внешностью, даже с голосом у него все в порядке. В постели, я думаю, он тоже… Ну не морщись, я ведь тебя с пеленок помню, как и ты меня. Но… зачем ты ДЕЛАЕШЬ из него КОМПОЗИТОРА?
– Что?! – выдохнула я.
– ЗАЧЕМ ты отдала ему СВОИ песни? Это же твое, Расма! ТВОЕ! Меня тебе не обмануть. Твои мелодические ходы, да и текст… Хитро придумали, какой-то повесившийся гвардии сержант… Точный рекламный ход, лихо придумано, но со мной все-таки стоило посоветоваться, согласись… Так что моя гнусность – всего лишь ответная акция. На вашу общую с этим… Вальтером.
Сначала я смеялась. Как последняя дура и истеричка, потом успокоилась, замолчала. Молчал и Эдгар.
– Ты идиот, Эдгар! – произнесла, наконец, я и снова нервно засмеялась.
– А ты, ты… – он искал страшные, обидные слова, но не находил. Не было уже, видно, для меня слов ни в русском, ни в родном языках. – Ну такого ведь не может быть! Какой то мясник, прапорщик… Горло здоровое и все. А песни ТВОИ! ТВОИ! – сорвался-таки на крик Эдгар.
Не может быть! Мясник! Эх, Эдгар, Эдгар…
– Чтобы я в это поверил?! «Однажды я написал музыку, но не нашел для нее слов»! Бред… Русский прапорщик, он же частный извозчик, он же композитор. Сама подумай – если каждая баба будет делать из своего трахальщика композитора…
Неудачно, Эдгар, тупо… Но зато я теперь тебя поняла. И поняла, что Валерка действительно гений – вон как, до самого нутра тебя достал.
– Эдгар, если бы я так писала… – начала было я.
– Между прочим, ничего особенного. Но в твоем, так сказать, фирменном стиле… Знаешь, Расма, – он, кажется, немного успокоился. – Разговоры у нас тобой на уровне Моцарта, а твой Вальтер и до Сальери-то не дотягивает… Народные попевки!
То-то ты из-за «народных попевок» так… страдаешь, Эдгар.
– Ты сама виновата, Расма… Хотела и мальчика, и гения… В одном флаконе. Как это он сказал, тот философ доморощенный, – жизнь тогда начнется совсем хорошая и умирать не захочется.
– Эдгар, – как можно спокойней проговорила я. – Ты мой старый друг и… В общем, ты совершил страшную мерзость. И если Валерия не освободят в ближайшие дни, я… Я возьму отцовское ружье и пристрелю тебя. На глазах у всей деревни, Эдгар. И ты умрешь подлецом.
Вот теперь захохотал он. Тем же полуистеричным, дурацким смехом, что и я несколько минут назад.
– Э, Расма… – проговорил он, отсмеявшись. – Да ты совсем дурочка. Смотри, промахнешься ведь, как пить дать…
Сволочь! Гад! Да, я не могу в него выстрелить, и он это прекрасно знает… Изучил меня с пеленок. Промахнусь и буду реветь, буду выть.
И тут над головой Эдгара разлетелась подвесная полка с компакт-дисками, а сам выстрел прозвучал приглушенно, точно хлопок.
– Она промахнется, а я нет! – на пороге стояла Инга, моя старшая сестра. Укороченная, сделанная на заказ спортивная винтовка в ее руках смотрела прямо в лоб Эдгару. Инга не только перевязочная сестра в сельской больнице, она еще и мастер спорта по пулевой стрельбе.
– Инга, ты это… Зачем? – Эдгар недоумевающе переводил взгляд с меня на винтовочный ствол и на раздолбанные в щепки компакты.
– Зачем людей мучаешь? – Ствол винтовки и не думал опускаться. – Даже если она это все действительно придумала, твое-то какое дело?
– Мое-то… Ну, девчата… – Эдгар стушевался и неожиданно опустился на корточки. Точно он был резиновый, композитор наш, а сейчас из него воздух выпустили.
– Приехал человек, спел – всем хорошо стало! – произнесла Инга.
– Приехал русский вояка и всех осчастливил… Впрочем, как и всегда, – Эдгар проговорил это в пустоту, ни к кому не обращаясь.
– А он когда пел, я же… Прямо все перед глазами прошло – и первая любовь, и как жениха в армию провожала, и как Расма артисткой стала и ее портрет в журнале напечатали… Ну вся жизнь… И еще… Даже словами не передашь… А ты отнять это хочешь, Эдгар. – Инга опустила винтовку и подошла вплотную к господину композитору.
– Да ничего я отнять не хочу, – махнул рукой Эдгар.
– В общем, я тебя предупредила! Делай, что хочешь, только сестру оставь…
Инга закинула винтовку за спину и хлопнула дверью студии Эдгара.
– Слушай… – произнес Эдгар, не поднимаясь с корточек. – Я сегодня съезжу в префектуру… Отпустят твоего Вальтера… Но… Он уехать должен. Совсем. В Россию. Там пусть поет, что хочет. А здесь… Чужой он, Расма. Чужак! В собственной песенке ведь говорил: «Опасно чужаков заслушиваться, а то большой пожар может случиться».
Вечером я шла за водой к колодцу. Водопровод уже давно проведен, но… как-то привыкла с детства. Иду с пустыми ведрами. Вот одних соседей встретила – отвернулись, сделали вид, что не заметили. Другие, вон, наоборот из-за изгороди шеи тянут. Знают уже. И про шпиона, и про взрывы правительственных зданий, и про то, что седой певец не Вальтер, а Валера… Кто-то думает – вот шпион, одним словом, себя раскрыл. То самое «спасибо». А все Расма-змея…
Ничего, завтра Валерка уедет. Совсем, дорогие мои. И не будет больше петь на Празднике тающего снега. И я, скорее всего, тоже. Вот тогда все будут счастливы и удовлетворены.
Шлагбаум, метрах в десяти топчутся долговязые ребята в зеленоверхих фуражках. Это русские. Вот подъезжает микроавтобус, и из него появляются ребята в голубых пилотках. Это наши. Они осматриваются, обмениваются приветствиями с русскими. Затем из микроавтобуса появляются Валера и тот самый, в черном плаще – старший из госбезопастности. Он делает мне знак – значит, можно безбоязненно подойти к Валере. Волосы у него немного взлохмачены, лицо гладко выбрито, а на лбу две белые полоски.
– Ты чего? – удивленно произнес он.
Боже, какое у меня было лицо в тот момент. Или еще одна седая прядь в волосах появилась. Нет, я не висла у него на шее и не припадала к груди.
– Не надо, – только и произнес он.
– Как же ты теперь? – только и произнесла я.
– А как и всегда… – дернул плечами Валера. – Все правильно: какой из меня музыкант, а тем более композитор?
– Нет, Валера! Зачем ты так говоришь? – Я с трудом сдерживала слезы. Сейчас нельзя. – Хочешь – я с тобой поеду. Прямо сейчас?
– Куда? – усмехнулся он. Цинично так, отталкивающе. Сейчас он был другим, совсем непохожим на того седого певца с Праздника тающего снега.
Я что-то спросила, он что-то ответил, все в том же усмешливом тоне. Потом попрощался и не оборачиваясь зашагал на свою, «русскую» сторону… Музыка… Откуда она здесь? Да-да. Только что явственно слышала. Та самая первая песня, которую Валера спел в нашем селе… Нет, это просто ветер и гудок пограничного джипа, какой-то шум на «русской» территории. Музыкой это быть не могло, но почему-то эти далекие от гармонии звуки сливались в одну, ту самую Валеркину мелодию.
Он так и не обернулся. Он не хотел, чтобы жизнь наступала совсем хорошая и не хотелось умирать. И, наверное, был прав… На груди, у самого сердца заиграла тема из «Восемь с половиной». Голос пана Ветра.
– Забыли про меня, Расма?
Забыла. Ведь я была СЧА… Сча-стли… Нет, договаривать не решаюсь. А была бы девчонкой – «купалась бы в счастье»! Пан Ветр возник как всегда ко времени и месту.
– Я совсем рядом, – послышался его голос.
Послышался не столько в трубке, сколько за моей спиной. Я обернулась. Пан Ветр, этот полноватый, добропорядочный пастор-очкарик и в самом деле стоял в паре шагов от меня. Он убрал во внутренний карман свой мобильник и приблизился ко мне вплотную. И тут мне стало как-то не по себе. Нехорош человек, все знающий и предвидящий.
– Вы ведь все знаете, – сказала я.
– Увы… – кивнул он. – Ситуация печальна, почти трагична. Но… Зато вы выполнили свой гражданский долг.
– Что? – у меня перехватило дыхание.
– Я действительно все знал, причем еще за месяц до нашей первой встречи. ВСЕ!
– Тогда потрудитесь объяснить, – взяла я себя в руки.
– Охотно. Далее держать вас в неведении не считаю возможным. Наше государство находится на пороге вступления в оборонительный альянс стран Европы. Вы должны были слышать об этом.
– Простите, но такие вещи проходят мимо моих ушей, – дернула плечами я, стараясь что-то понять.
– Это очень важный шаг для нашего государства. Очень важный, – дважды произнес Пан Ветр. – Но в международных кругах возникли некоторые сложности и заминки. Вам они все равно непонятны, поэтому не буду в них углубляться. И вот тогда нам… Ох, не умру от ложной скромности, если скажу так – МНЕ пришлось внести кое-какие коррективы, создать видимость возможной агрессии со стороны сопредельного государства, и теперь прием в оборонительный альянс – практически решенный вопрос. Решенный МНОЮ.
– Вы бог? – вырвалось у меня.
– Нет, – не удивившись, покачал головой он. – Человек. Пан Ветр. Но вы оказали мне неоценимую услугу, и я должен отблагодарить вас.
– Значит, я… Я действовала по вашей ВОЛЕ?! – воскликнула я.
– Ни в коем случае. Вы все сделали сами. Своими руками, ногами и другими частями тела. Вы поступали так, как должна была поступать актриса Расма Риэкстыня. И это все оказалось так созвучно с моей схемой… Люди вообще очень одинаковы и предсказуемы. Тот, кто умен, этим успешно пользуется. Просчитать вашу линию поведения, линию поведения Эдгара и этого русского не составило особого труда… Главное, что все это так удачно совпало с интересами нашего общего государства.
– Вы служите в?.. – спросила я.
– Нет, я нигде не служу, – позволил себе улыбнуться он. – Я провокатор. Профессиональный. Это мой талант. И еще я ко всему прочему патриот своей страны! Как и вы, драгоценная Расма.
– Я убью вас, – полушепотом произнесла я.
– Промахнетесь, – голосом Эдгара ответил пан Ветр. – А у вашей сестры будет осечка. К тому же она слишком благоразумна.
– Зачем вы все это мне рассказали? – спросила я.
– Я честный провокатор. А вы – сильная женщина, в петлю уже не полезете. Вы будете жить, спать с мужчинами, купаться в речке своего детства и опять спать с мужчинами. В кино сниметесь, возможно, даже в хорошем… Видите, мне все известно заранее. Так вот, я хочу отблагодарить вас! Райян! – негромко позвал он кого-то.
Сбоку мгновенно вырос очень высокий очень молодой человек с незапоминающимся, точно стертым лицом. Именно его звали именем известного американского рядового. В руках он держал кейс.
– Во-первых, деньги, вы их заслужили, – проговорил пан Ветр.
– Да пошли вы… – начала было я.
– Деньги дадут вам независимость, вы не будете сниматься в рекламе гигиенических принадлежностей и средств от запоров. Вы сможете вложить эту сумму в собственную студию, и уже никакой плешивый кретин, именуемый режиссером или продюсером, не станет хватать вас за задницу.
– И я всю жизнь буду обязана вам!
– Нет, вы обязаны себе и только себе. Повторяю, я честный провокатор.
– Денег я не возьму, – твердо произнесла я.
– Хорошо… Надумаете, позвоните. Подойдет Райян, я с вами больше встречаться не намерен. Но в знак благодарности я окончательно избавлю вас от комплекса вины. Послушайте меня – если аборт это узаконенное убийство, то презерватив это узаконенное создание концлагеря для малолетних с последующим уничтожением всех узников.
Я ничего не ответила. Но мне вдруг стало весело. Черт возьми, этот Негодяй с большой буквы «Н» сумел-таки развеселить меня.
– Вы смеетесь, – он уловил мой настрой. – И вот еще что. Вы можете уехать в Россию, найти там этого своего русского. Но… Я очень не советую вам этого делать. И особенно не советую тащить его сюда. В этом случае я убью и вас, и его. Правда, Райян?
Райян не заставил ждать себя с ответом. Мобильный телефон, который я забыла убрать и держала в вытянутой руке, был выбит и размозжен одним точным выстрелом. Даже не выстрелом, а хлопком. Я невольно присела, Райян так же невозмутимо убрал оружие.
– Я не могу оставить вас без телефона, – пан Ветр кивнул Райяну, и тот подошел ко мне, протягивая новенький мобильник.
Я стояла, точно окаменевшая. Райян простоял секунды две, затем положил мобильник к моим ногам, точно цветы.
– Прощайте, – произнес пан Ветр, и оба они двинулись прочь.
Дойдя до поворота, пан Ветр обернулся.
– Возьмите телефон, начинается дождь! – произнес он, прежде чем скрыться.
На мое лицо и шею и в самом деле стали падать холодные дождевые капли.
– Ты знаешь, Инга, я остаюсь, – сказала я сестре в тот же вечер. – Буду помогать тебе по хозяйству, сидеть с детьми.
Инга молчит, понимающе смотрит на меня. Сестричка прекрасно осознает, что я мелю чушь. Какое хозяйство, какие дети…
– Работы все равно нет… – нервно дергаю я шеей. – В России предлагают небольшую, но с текстом роль в сериале «Мент на водосточной трубе».
– Тебе надо отдохнуть, Расма, – произносит наконец Инга. И, немного выждав, осторожно спрашивает: – А этот парень… Он даже адреса не оставил?
– Сказал, что сам его не знает…
Мы с Ингой обе беленькие, без краски. И на этом наше сходство кончается. Инга выше ростом, у нее большая грудь, мягкий толстый животик, такие же основательные бедра, крепкие сильные ноги. Глаза небольшие, серые, все время так хитро прищурены и необычайно зорки, точно она видит каждого насквозь. И в первую очередь меня.
4
Как ни странно, я прожила в деревне целых четыре месяца. Таскала воду, сидела с племянниками и даже пекла пироги. О, это был нешуточный подвиг! Односельчане деликатно здоровались со мной на улице, уже не бросая косых взглядов и не перешептываясь за моей спиной. Эдгара я с тех пор не видела – говорят, он куда-то уехал. В городе его тоже не было – поговаривали, что господин композитор где-то в Канаде у каких-то дальних родственников…
Я решила написать повесть. Повесть о красивых людях и о том, как невесело им живется. Придумала первую фразу первой главы: «Всякая праведная жизнь в итоге имеет одну-единственную корыстную цель – попасть в Рай…» Дальше не писалось. Про себя, про двух до сих пор живущих во мне светлокудрых девочек, не хотелось. Про Валеру-Вальтера… А что я о нем знала?! Вот Эдгар знает – мясник, профессиональный убийца, оккупант. Написать про Эдгара? Но я не считаю его красивым человеком… Как и в каждой деревне, у нас имелся собственный дурачок. Юродивый по имени Паале. Этот Паале, сколько я его помню, всегда находился в одном возрасте и в одном душевном состоянии. Он никогда не плакал и не смеялся. Ему было не о чем плакать и не над чем смеяться. Над Паале никогда не издевались, но частенько зло подшучивали. В таких случаях он удивленно вскидывал свои круглые совиные глаза и удивленно спрашивал: «А что я тебе сделал?» Паале и в самом деле никому ничего не сделал – ни плохого, ни хорошего. С хорошим ладно, шут с ним. Главное, что плохого не делал. Паале точно попадет в рай. Обязательно, причем именно потому, что у него нет такой цели… У него вообще нет цели.
У меня тоже… Нет, цель появилась – я решила написать стихотворение. Точнее, слова для будущей песни. Первая строчка пришла сама собой: «Я нарисую солдата…»
Прошло около часа. Я ничего не написала, ни первой главы, ни стихов для песни. Солдата я тоже не нарисовала, так как рисую из рук вон плохо, а плохо нарисованный солдат мне не нужен. В ту ночь мне приснился Эдгар. Такое зрелище я видела впервые. Он стоял на пыльной дороге, вдоль которой валялась искореженная бронетехника, мотки колючей проволоки. Господин композитор заметно нервничал, с опаской поглядывая на грозно высившиеся в конце шоссе заснеженные, скалистые горы. А с другой стороны, всего в нескольких метрах, стоял белый рояль.
– Ну вот, Расма, ты этого хотела? – нервно бросил мне Эдгар.
– Ничего я не хотела, Эдгар… – ответила я.
– М-да… – неопределенно произнес Эдгар и нетвердым, каким-то неуклюжим движением уселся за рояль.
Он начал было наигрывать что-то из Шопена, но быстро сбился, точно запутался в звуках, потерял ритм. Затем взялся за что-то более медленное – получилась какая-то механическая, отточенная игра: точно за клавишами сидел механический робот со специальной музыкальной программой внутри. Но вскоре он вновь сбился: видно, программа и программисты оставляли желать лучшего. Он пытался было сыграть самый обыкновенный трехаккордный блюз, но опять не выдержал ритма, и все звуки слились в дисгармоничный шум.
– Вот видишь, – обреченно произнес Эдгар, не глядя на меня. – Теперь я должен идти туда… – он дернул головой в сторону гор и искореженного танка. – Туда… – повторил он, не отрывая взора от дорожной грязи.
Никогда мне еще не снился Эдгар. И дорожная пыль, и высившиеся над ней железные громадины бронемашин.
– Инга, а что говорят об Эдгаре? Куда он запропал? – спросила я вечером сестру.
– Исчез, знаешь ли… – покачала головой Инга. – Как сквозь землю… Да ты за него не переживай – такой нигде не пропадет. – Инга зло усмехнулась. – Было бы по кому страдать.
Эдгар не пропал. Я увидела его спустя два дня. Он шел по деревне в направлении своего дома, видно, только-только с рейсового автобуса. Эдгар был облачен в какой-то немыслимый бушлат, косынку защитного цвета на голове. Правая рука была на перевязи и благородно согнута. Сейчас Эдгар очень напоминал гитлеровца-героя, вернувшегося с Восточного фронта после упорных боев. Не хватало только железного креста «За храбрость» на груди.
– Расма! – он еще издали закричал, лишь завидев меня. – Расма… – повторил он, подойдя поближе. – Вот, смотри… – здоровой рукой он начал разматывать косынку на своей голове. – Вот, смотри, – рука плохо слушалась, но наконец косынка развязалась и упала в траву.
Волосы у Эдгара были белые. Совсем белые. И я почему-то не сразу сообразила, что это седина. Такая же, как у Валерки.
– Я оттуда, Расма… – Эдгар смотрел мне прямо в глаза, так что трудно было не отвести взгляда. – ОТТУДА, понимаешь?!
Я молчала…
– Оттуда, только что… Оттуда же, где твой Вальтер. Тот самый Вальтер, который… – взгляд Эдгара быстро метнулся вверх, на уличный фонарь. Эдгар слегка пошатнулся, точно был нетрезв. – Тот самый Вальтер, или как его там… Расма, ты права: я идиот! – И тут он упал передо мной на колени.
– Эдгар! – я бросилась неумело поднимать его на ноги. Похоже, он действительно здорово выпил.
– Жить совсем хорошо стало, Расма, – идиотски ухмыляясь, проговорил Эдгар, когда мне удалось наконец поставить его на ноги и прислонить к забору. – И умирать не хочется, верно? – Теперь его взгляд блуждал. – Расма… Пойдем, я кое-что тебе покажу…
Он долго отпирал свой коровник-студию. Ронял в траву ключи и бранился. Наконец, справился с замком и рванул внутрь.
– Вот, слушай… – он подключил клавиши и начал здоровой рукой наигрывать какую-то свою старую популярную песенку. – Ведь полное дерьмо, правда?! Или вот это… – он начал вспоминать другое свое «нетленное произведение». – Дрянь… Это все гадость, Расма… – Он перестал играть и быстро рванул к выходу. – И никогда! И ничего… – прокричал он, остановившись в дверях. – Пошли, Расма. – Отойди подальше! Быстрее! – командовал Эдгар. – А ведь я хотел… Я хотел сыграть… – И он снова стремительно рванулся в студию. – Вот так… Нет, вот так…
Из студии доносились разрозненные, дисгармоничные звуки… А потом на пороге показался Эдгар. Он шатался, шел тяжело, точно только что получил ранение и с каждым шагом терял кровь и силы.
– Уйди, – глухо произнес он, гдядя мимо меня, и полез здоровой рукой во внутренний карман своего бушлата.
Дальше все происходило быстро: вытащив из кармана гранату, Эдгар зубами вырвал чеку и швырнул гранату в распахнутую дверь студии. Затем рванулся ко мне, да я и сама сообразила, что не мешало бы упасть и закрыть затылок руками…
Рядом со студией стояли две канистры с чем-то горючим – зарево моментально всколыхнулось вверх.
– Ну что, что вы смотрите?! – кричал Эдгар сбегающимся сельчанам. – Только не думайте, что я сошел с ума, наоборот…
Женщины отшатывались от Эдгара, мужчины глядели с опаской.
– Все наоборот, господа! Отметьте это в своем протоколе… – бросил он начальнику сельской полиции, так кстати проходившему мимо. – А Инга! – Эдгар бросился к моей сестре, которая прямо в белом больничном халате прибежала на звуки взрыва. – Где же твое ружье? Стреляй…
Затем он неожиданно умолк, но движения стали четче, резче – просто-таки какое-то мгновенное отрезвление. Взгляд уже не блуждал, и двигался Эдгар быстрым уверенным шагом. Остановился он в полутора шагах от меня.
– Расма, – только и произнес он. – Я понял… Я ТАМ понял… Ты не могла отдать этому парню своей музыки… А я… – Он отвернулся, и его походка вновь стала, как у пьяного. И он так и не договорил своей фразы.
Эдгара подхватили под руки два полицейских и врач из сельской больницы. Врач что-то негромко спросил, а Эдгар уверенно замотал головой… И все четверо направились в сторону больничного корпуса.
– Отпустили бы его, – только и сказала Инга. – Проспится, опять будет хозяином по округе шнырять.
– Водки! Нет, лучше спирта!
Спирт в больнице имелся.
– Он был вот здесь, – показал Эдгар на собственную макушку. – Сидел прямо на мне.
Я не перебивала, не задавала лишних вопросов. И так было ясно, о КОМ идет речь. Понимала это и находившаяся здесь же Инга.
– Знаешь, такое большое корыто… Целая ванна, я лежал под ним, а ОН сидел сверху. И напевал эту песню… Ну, твою песню.
– Не моя это песня, – вставила-таки я.
– Твоя не твоя… Какая теперь разница?!
Картина оказалась следующей. Эдгара занесло-таки на войну. Он где-то раздобыл аккредитацию репортера нашей главной газеты и рванул в Россию, на Северный Кавказ. В первый же день в составе батальона повстанцев они вошли в освобожденное от русских село. Это была лихая боевая операция – оккупантов выбили после скоротечного, хорошо спланированного штурма.
– Вот смотрите, что делают русские оккупанты с нашими односельчанами, – командир повстанцев кивнул на обезображенные, бурые от крови тела.
Эдгара передернуло, его тошнило, как и должно было тошнить господина композитора. А через три минуты перед ним лежали еще восемь тел, еще не успевшие забуреть и остынуть. Кровь была красной, пока еще красной. Последний раз Эдгар видел кровь в районной поликлинике, когда сдавал соответствующий анализ. Тела принадлежали русским солдатам и двум местным жителям, которых заподозрили в сотрудничестве с оккупантами. Еще двух русских под лихое гикание забивали прикладами и армейскими ботинками. У Эдгара все поплыло перед глазами, но его привел в чувство увесистый удар в плечо. К нему вновь приблизился главный повстанец.
– Напишите там у себя, что русских… – начал было командир повстанцев, но высказать свою мысль не успел.
На Эдгара брызнуло красное и еще что-то липкое, серо-коричневое. Он дернул головой, бросил взгляд под ноги. У носков его ботинок лежало тело главного повстанца, у которого было снесено полголовы.
Все происходило быстро, совсем не так, как в кинофильмах про войну. Точнее, так же, но в ускоренном темпе. Эдгар упал в кусты, пополз, обдирая в кровь колени, быстро-быстро. Если русские захватят его, то вполне могут, наплевав на аккредитацию, и с ним вот так вот, сапогами и прикладами… Он больно врезался лбом в ржавое, огромное корыто-ванну. И сразу шестым чувством понял – это спасение! Из последних сил господин композитор приподнял тяжеленную железяку и юркнул под нее. Прошло не более десяти минут, и он услышал громкую русскую речь.
Он слышал лишь отрывочные фразы, не вникая в их смысл. Главное, чтобы не подняли корыто. КОРЫТО НЕ ПОДНЯЛИ… Эдгар все сильнее и сильнее вжимался в грязную, непросохшую под корытом землю.
Шаги он ощутил не столько слухом, сколько телом: дрожала земля. Кто-то подошел совсем близко. Кто-то большой, тяжелый, с уверенной, твердой походкой. Остановился. Эдгар затаил дыхание. Неизвестный человек пнул ванну-корыто, Эдгар зажмурил глаза. Эти секунды (как ни банально это сравнение!) стали для господина композитора вечностью. И тут он услышал… Этого не могло быть!!! ТА ПЕСНЯ… Ее пел русский, а сочинила Расма. Только она могла ее сочинить. Нет, это уже какое-то сумасшествие! Прошла пара секунд, и Эдгар понял, что все вполне реально – русский в составе боевой группы выполнил боевую задачу и теперь присел отдохнуть на корыто. А под корытом валяется он, Эдгар. Русский напевает песню, Эдгар лежит, вжавшись в грязь.
Часы остановились, да и под корытом все равно было не разглядеть стрелок. Сколько времени прошло, как русский перестал петь и поднялся с «завалинки-корыта», Эдгар не знал. Но не меньше суток, это точно. Выбравшись из-под корыта в утренней ранней тишине, Эдгар рванул вперед как можно быстрее и дальше. По дороге он спотыкался о бурые, окоченевшие тела. Сам был в бурых и черных пятнах… Из России он сумел вырваться, не прошло и двух суток. И только когда подошел к зеркалу, увидел свою белую голову.
Вот и все.
Остаток ночи я не спала. В голове стояла какая-то дикая пустота… Музыки больше не было, точно я оглохла после «фейерверка» Эдгара. Нет, не просто оглохла, как будто я родилась глухонемой и ни разу не слышала ни одного звука… Под утро вернулась Инга с ночного дежурства.
Как он уходил… На свою, на русскую территорию… И даже не обернулся. Он всерьез не хочет, чтобы «жизнь совсем хорошая началась и умирать не хотелось»… Зачем я ему нужна? Старая, седая баба… Глупая и малоталантливая, неспособная к рождению детей? Ведь музыка – это все ерунда! Гармонии, мелодии… Если за ними не стоит никакого настоящего чувства, то… И Эдгар это понял. Он все-таки славный парень, просто не смог тогда поверить…
А Валерка… У него-то чувства… Ко мне?! Не знаю, а ведь так хочется себя обмануть. Но тогда, в ДРА… Да, он бы любую бабу своим телом накрыл – служба такая. Любую «бля-дуру»…
Я спала с мужьями, я спала с любовниками… Я делала аборты, я унижалась и лицемерила, играя кретинские фальшивые роли в кретинских фальшивых фильмах. Есть лишь пара ролей за всю жизнь, за которые мне не стыдно. А Валерка… Он сам, САМ превращался в МУЗЫКУ… И падали все эти термины и названия – «музыкант», «композитор», «прапорщик», «шофер», «муж», «любовник»… Падали и превращались в прах, в ничто… Оставался лишь седой певец с гитарой в руках.
Я «бля-дура». Дура, которую так легко вычислил и просчитал господин Честный Провокатор. Дура, которая помогла своему отечеству вовремя вступить в некий оборонительный альянс, сама о том и не ведая.
Инга что-то говорит мне, но я не понимаю слов. Засыпаю, проваливаюсь…
Мы идем по пустынной булыжной мостовой. Раннее утро – уже светло, но прохожих нет. Какая-то совсем незнакомая улица… Инга уверенно идет чуть впереди меня. Сестра, в отличие от меня, всегда знает и дорогу, и местность.
– Расма, помнишь тир? Помнишь, как я учила тебя стрелять? – слегка обернувшись через плечо, спрашивает Инга.
Помню ли я?! Такое не забудешь – документальная киноагитка на тему «Прячьте оружие от детей». Четырнадцатилетняя кретинка, будущая заслуженная артистка, будущая «бля-дура» пальнула тогда в потолок из мелкашки «ТОЗ-16». Пуля срикошетила прямо в голову родной сестрице. Инга в последнюю секунду дернула головой, и заряд пришелся в стенд наглядной агитации, агитирующей как раз за технику безопасности. Стенд рухнул, расколовшись пополам, а Инга молча забрала у меня винтовку… Больше в тир моя нога не ступала.
– Стрелять, – усмехаюсь я. – К этому нужен талант, а у меня его нет…
– Ты не права, сестра! – Инга подцепляет носком туфли пустую пивную банку и отфуболивает ее в мою сторону. – Нужно терпение, упорство – только тогда и…
– Я не умею стрелять, Инга! – перебиваю я сестру и, в свою очередь, бью по консервной банке. – И вряд ли когда-нибудь научусь!
– Будем учиться, – произносит сестра, останавливая ногой дурацкую банку, некоторое время гоняет ее перед собой, а затем снова передает мне.
Мы дурачимся, как дети, – нас ведь никто не видит, улицы пустынны, окна домов занавешены. Наконец, Инга бьет изо всех сил по злосчастной банке, и та со звоном улетает в подворотню.
– Все, пришли! – говорит сестра, останавливаясь возле обшарпанного, грязного подъезда с деревянными облупившимися дверями.
Тир совсем не изменился! Да и что в нем могло измениться?! Те же винтовки, мишени, даже стенды по безопасности ведения стрельб… Какого черта сестрица притащила меня сюда?! «Давай постреляем?» – спрашиваю я и себя и Ингу одновременно. Спрашиваю лишь мысленно. Слово же теперь берет моя сестра.
– Главное – это прицелиться! – винтовка в руках Инги точно оживает. Как гипс в руках скульптора-ваятеля. – Прицелилась – не жди, сразу стреляй… – Инга в одно мгновение проделывает эту несложную, с ее точки зрения, процедуру. Центральная мишень падает. – Немного отдает в плечо, но к этому привыкаешь… Давай, Расма!
Я беру винтовку и пытаюсь что-то там совместить… Так, надо прищурить один глаз и… Прицелилась – не жди, сразу стреляй. Инга с этим справляется блестяще. Любимый муж, трое детей, знаменитая сестра-дурочка… И тут я снова услышала Валеркину музыку. Инга держит в тире магнитофон?! Я опустила винтовку и недоуменно посмотрела на сестру. Глаза у Инги потеплели, она точно забыла про свою стрелковую науку, стояла спиной к своим мишеням и, кажется, ничего больше не замечала. Она тоже слышала эту мелодию и вспоминала, вспоминала и вновь ощущала все то, что было в ее жизни… И тут музыка оборвалась, точно магнитофон зажевал пленку. А Инга вновь превратилась в тренера по стрельбе.
– Я же тебе объяснила: прицелилась – стреляй!
Я вздохнула и вновь стала прищуривать левый глаз. Прицелимся и выстрелим. И получится у нас все не хуже, чем у старшей сестры. И тут… Вместо трех оставшихся безликих черно-белых кружков-мишеней на меня смотрели три парня в армейском камуфляже. И все трое были так похожи на Валерку, что я невольно вскрикнула и выронила винтовку. Прозвучал непроизвольный выстрел и заряд вновь срикошетил в нескольких миллиметрах от Ингиной прически. И стенд по технике безопасности рухнул с таким же грохотом и также раскололся пополам… Я уселась на немытый, заплеванный пол и, закрыв лицо руками, разревелась, как девочка-подросток.
– Расма! Расма, что с тобой?
Тревожный голос старшей сестры звучал над самым ухом.
Я открыла глаза. Ни тира, ни винтовок, ни мишеней. Инга перестала трясти мои плечи и, увидев, что я пришла в себя, крепко обняла. Мы сидим прямо на полу возле печки.
– Кто ж на полу спит! Хоть бы разделась! – Инга разговаривает со мной, как в детстве, когда я только делала первые шаги, а она уже оканчивала пятый класс.
Винтовки, консервные банки… Прицель-ся-не– жди-стреляй.
Я не буду целиться, не буду стрелять, не буду тереть ноющее от отдачи плечо… Я просто завтра уеду. В Россию.