«Носенко Юрия Ивановича признать виновным в измене Родине и на основании пункта “а” статьи 64 УК РСФСР подвергнуть смертной казни – расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества.
На основании статьи 36 УК РСФСР лишить Носенко воинского звания “капитан” и внести предложение в Президиум Верховного Совета СССР о лишении его правительственных наград.
Внести представление Председателю Комитета Государственной Безопасности при СМ СССР о лишении Носенко медали “За безупречную службу III степени”.
Приговор обжалованию и опротестованию в кассационном порядке не подлежит».
В результате проведенного в КГБ служебного расследования многие сослуживцы перебежчика понесли наказание. Начальник Второго главного управления генерал-майор Грибанов Олег Михайлович был отстранен от должности, а больше сотни сотрудников отозваны из зарубежных командировок и стали невыездными.
Опасаясь, что ЦРУ не выполнит своих обещаний, Носенко занервничал и стал топить свои переживания в алкоголе, что вскоре перешло в беспрерывный запой, и новая жизнь в Америке превратилась в кошмар.
Джеймс Джезус Энглтон, начальник контрразведки ЦРУ, считал, что побег Носенко служил способом, во-первых, чтобы отвлечь внимание от информации настоящего перебежчика Анатолия Голицына о «кротах» в ЦРУ, во-вторых, чтобы довести до Запада информацию о том, что КГБ не имеет никакого отношения к Освальду и к убийству Кеннеди. Эти подозрения на первый взгляд казались обоснованными.
Действительно, было весьма странно слышать, что КГБ не проявил внимания к Освальду, бывшему морскому пехотинцу, да еще и служившему оператором радара на военной базе самолетов-разведчиков «У-2» в Ацуги в Японии. К тому же, если Освальд убил президента по собственной инициативе, то вполне вероятно, что советское руководство могло «подкинуть» ЦРУ перебежчика в лице Носенко, чтобы убедить администрацию США в своей непричастности к убийству.
По указанию Энглтона 4 апреля 1964 года сотрудники ЦРУ провели допрос с пристрастием. Носенко был подвергнут проверке на детекторе лжи. А чтобы заставить его говорить правду, было решено независимо от фактических результатов проверки сказать ему, что ее он не прошел, то есть уличен во лжи.
«Сотрудники ЦРУ стали кричать, что я вру, и в комнату немедленно ворвались несколько охранников, – вспоминал Носенко. – Они приказали мне встать к стене, раздеться и обыскали меня. После этого повели наверх, в одну из комнат на чердаке. Там была только металлическая кровать, прикрепленная к полу. Мне не сказали, для чего меня поместили сюда и на какой срок. Через несколько дней сотрудники ЦРУ начали допрос. Я старался сотрудничать добросовестно и вечерами даже записывал все, что мог вспомнить о КГБ. Допросы длились два месяца, и были очень грубы и враждебны. Затем они вообще перестали приходить».
В изоляции Носенко находился с апреля 1964 года по декабрь 1968 года. Особенно тяжелыми условия заключения были в учебном центре ЦРУ, на так называемой «Ферме», где Носенко содержался с августа 1965 года по октябрь 1967 года.
Носенко доставили туда в наручниках, с завязанными глазами, и поместили в бетонную камеру с решетками на дверях. В камере была только узкая железная кровать с матрацем, а постельное белье отсутствовало. Днем и ночью за ним наблюдали охранники. Чтобы чем-то занять себя, Носенко тайно из ниток разного цвета смастерил шахматы, но во время регулярно проводившегося обыска они были конфискованы.
Только спустя год с лишним ему разрешили 30-минутные прогулки на свежем воздухе в огороженном бетонным забором дворике и занятия физическими упражнениями.
Все это время Носенко интенсивно допрашивали, зачастую с применением все того же детектора лжи. Надо сказать, что все допросы ничего, кроме ничтожных деталей, не добавляли нового к уже сказанному.
Руководство ЦРУ между тем требовало от Энглтона окончательного разрешения сложившейся ситуации.
В 1967 году новый Директор ЦРУ Ричард Хелмс поручил сотруднику управления безопасности Брюсу Соли вернуться к рассмотрению вопроса о причинах ухода Носенко на Запад.
В то же время Энглтон дал поручение своим подчиненным представить план решения проблемы.
Пит Бегли сотрудник, специализировавшийся на операциях против СССР и принимавший непосредственное участие в судьбе Носенко, к тому же разделявший точку зрения Энглтона, что данный перебежчик не что иное, как подстава КГБ, не замедлил с ответом. В своем письме Энглтону он изложил свое видение возможных путей разрешения проблемы.
Так, пунктом 5-м в перечне возможных акций значилась «ликвидация перебежчика»; под 6-м – «сделать его неспособным связно излагать свои мысли» (для этого предлагался набор психотропных препаратов); под 7-м – «помещение в дом для душевнобольных, не ввергая его самого в беспамятство».
Победила точка зрения Брюса Соли. В октябре 1968 года он представил Директору ЦРУ доклад, в котором оправдывал Носенко. Доклад был тут же подвергнут острейшей критике со стороны Энглтона и приверженцев его точки зрения.
Однако заместитель Директора ЦРУ Руфус Тейлор согласился с выводами Соли: «Я убежден теперь, что нет никаких оснований считать Носенко не тем человеком, за которого он себя выдает».
Ричард Хелмс положил конец спорам (и страданиям перебежчика), наградив Соли медалью за работу по реабилитации Носенко и предоставив последнему двухнедельный отпуск во Флориде, но… под охраной двух гориллоподобных сотрудников ФБР.
По возвращении из Флориды Носенко получил документы на новое имя, его зачислили в штат ЦРУ на должность консультанта и (!) выплатили компенсацию (за вынужденный прогул!) в размере 137 052 долларов.
В должности консультанта Носенко проработал до конца 1980-х годов, и все это время ему, как считали его хозяева в Лэнгли, грозила смертельная опасность, но уже со стороны КГБ, якобы занесшего его в список предателей, подлежащих ликвидации.
Помилуйте, господа хорошие! На дворе – конец ХХ века, «сталинские эскадроны смерти» давно упразднены ввиду избыточного числа перебежчиков – сотрудников спецслужб Советского Союза и Российской Федерации, оказавшихся на Западе в 1980—2000-х годах, поэтому о какой ликвидации Носенко, бежавшего в начале 1960-х, может идти речь?!
Глава седьмая. Вам мат, мистер Толкачев!
Из докладных записок московского резидента Директору ЦРУ
В конце января 1983 года состоялась очередная явка с Толкачевым. Ее провел Джон Якли, разведчик «глубокого прикрытия», выступавший под прикрытием бухгалтера посольства. Толкачев передал три миникамеры с экспонированной пленкой и 16 страниц рукописного текста с ответами на ранее поставленные разведывательные вопросы. Якли снабдил его тремя новыми миникамерами, вручил письменное разведывательное задание, схему новых мест постановки сигналов, а также 100 тысяч рублей и три книги на русском языке, которые агент ранее заказывал.
Толкачев сообщил, что в его отделе все спокойно, и сразу же спросил, где обещанный ему 35-мм фотоаппарат. Когда оператор объяснил, почему он не может передать его Толкачеву, тот ответил, что огорчен, но тем не менее подчиняется любому решению, исходящему от руководства ЦРУ. На вопрос оператора о его здоровье агент посетовал на постоянную зубную боль, которая, по мнению врачей, вызвана перманентным нервным напряжением. На встрече Толкачев также представил длинный список заказов, включавших лекарства, перевод на русский язык официальных заявлений советских руководителей, о которых ему стало известно из передач радиостанции «Голос Америки», мягкие чертежные карандаши для сына, а также некоторые материалы (письменные и на кассетах) для сына и его подруги. Сказал, что, понимая трудность выполнения этих просьб, он готов оплатить все расходы из своих депонированных сумм. При прощании Толкачев предложил провести следующую встречу в июне, что в итоге будет соответствовать трем встречам в год.
В ходе явки Толкачев рассказал оператору, как он фотографирует документы. Спрятав документы во внутренние карманы пиджака, он несет их в туалет административного здания института, смежного со зданием, где располагается его отдел. В этом туалете окно большее, чем в других отхожих местах, поэтому там дневного света вполне достаточно для фотосъемки. Обычно весь процесс занимает 20–25 минут. Он всегда заранее придумывает предлог для посещения этого здания, если вдруг кто-либо из его коллег поинтересуется целью его пребывания в административном корпусе.
К сожалению, фотопленку, переданную Толкачевым на январской встрече, прочесть было невозможно, так как документы он фотографировал в пасмурный день. Узнав об этом, «Сфиэ» очень огорчился, потому что он переснимал «очень важные документы о советских атакующих истребителях 90-х годов».
Джон Якли отметил, что на январской встрече в поведении Толкачева отсутствовали какие-либо признаки беспокойства. Он вел себя так же спокойно, как и на предыдущих встречах. Предоставленная им письменная информация была такой же качественной и значительной по объему, как и прежде. Что касается приемов наружного наблюдения КГБ, выставлявшегося за оперативным сотрудником на этот раз, то в них он не отметил никаких изменений.
Из-за того что принятые нами от Толкачева на январской встрече снимки «атакующего истребителя» оказались нечитаемыми, было решено вызвать агента на внеочередную встречу. Для этого Джон Якли в начале марта выставил визуальный сигнал вызова на встречу. Однако ответного сигнала о готовности прибыть на встречу Толкачев не поставил.
В середине марта «Сфиэ» подал сигнал о готовности к встрече – с 12 час. 15 мин. до 12 час. 30 мин. держал открытой одну из фрамуг окна, выходящего на зоопарк. Но на встречу почему-то не вышел. В конце марта резидентурой была предпринята попытка провести еще одну встречу, однако агент не выставил сигнала о готовности к ней. Встреча была отменена. Заботясь о безопасности агента, было решено больше не вызывать его на внеочередную встречу, а провести встречу в июне, согласно утвержденному графику.
Результативность работы Толкачева с июня по октябрь 1983 года оставляла желать лучшего и свидетельствовала о том, что лучший этап операции «ЦРУ – Толкачев» остался позади. В период между сентябрем и ноябрем 1983 года пять попыток провести личные встречи с Толкачевым оказались неудачными. В трех случаях агент выставлял сигналы о готовности, но на встречи не выходил. В двух других – агент выставлял сигналы о готовности, но его оператор, находясь под чрезвычайно плотным контролем «наружки», отказывался проводить явку, так как рисковал расшифровкой мероприятия.
В середине ноября 1983 года нашему разведчику все же удалось провести явку со «Сфиэ». Агент вел себя непринужденно, с радостью приветствовал возобновление контактов, с его слов: «Сейчас наши отношения переживают период ренессанса». Передав сообщение на 16 страницах, пояснил, что не имел возможности сфотографировать ни одного документа на рабочем месте. На встрече Толкачеву были переданы: рекомендации по вопросам безопасности, новое задание в письменном виде, две новые миниатюрные фотокамеры с инструкцией, экспонометр, расписание будущих встреч, несколько изделий из золота, соответствующие его требованиям, а также ряд художественных произведения и книг по архитектуре, которые он заказывал. Подводя итог проведенной явке, оператор подчеркнул, что в целом оценивает проделанную работу положительно, хотя агент и не смог сфотографировать ни одного документа.
Из сообщения «Сфиэ», переданного в ноябре, оператор узнал, что в апреле 1983 года в отделе Толкачева проводилась очень серьезная проверка соблюдения сотрудниками правил режима секретности. Это настолько напугало агента, что он ожидал ареста буквально с минуты на минуту. Как ему показалось, проверка была вызвана утечкой секретной информации о советской авиационной системе распознавания целей, то есть о секретной системе «свой-чужой». Информацию об этой системе Толкачев передал в ЦРУ на предыдущей встрече, поэтому был уверен, что в ходе проверки сотрудники службы безопасности института непременно выйдут на него. Его опасения усилились, когда начальник его отдела получил указание составить список всех сотрудников, имевших доступ к информации по этому вопросу.
На следующее утро Толкачев отпросился с работы и, вскочив в недавно купленный а/м «Жигули», помчался на дачу. Он прихватил с собой все разведывательные принадлежности, включая аппаратуру коротковолновой связи, 35-мм фотоаппарат «Pentax ME», инструкции по тайникам и сигналам, а также все полученные им книги и деньги в банковской упаковке. По его оценке, «барахла было так много, что оно едва уместилось в багажнике». На даче он сжег все, что могло гореть. Металлические детали выбросил в разных местах на обратном пути домой. Со слов агента, «больше всего ему жаль сожженных 420 тысяч рублей, ведь все остальное можно восстановить, но только не сгоревшие деньги».
В своем сообщении в ЦРУ он весьма живописно изложил процесс этого аутодафе:
«…Я никогда и представить себе не мог, что уничтожение денежных купюр может стать не только изматывающей душу и нервы, но и весьма продолжительной во времени экзекуцией. Чтобы сжечь 420 000 рублей, то есть 120 банковских упаковок с 25-рублевыми купюрами, 24 – с 50-рублевыми, мне потребовалось более четырех часов.
Костер из дров я разжег в мангале, где обычно жарил шашлыки. Туда же сложил часть упаковок, в общей сложности, два портфеля типа “дипломат”. Я думал, что деньги вспыхнут новогодним фейерверком, – как бы не так! Сначала они вообще отказывались гореть, и мне пришлось плеснуть в мангал бензина из канистры. Вот тут уж начался костер инквизиции! Только вместо Жанны д’Арк в огне корчился барельеф вождя международного пролетариата. Но огонь вскоре стал ослабевать, и мне вновь пришлось плеснуть бензина. Через некоторое время я заметил, что без бензина купюры не горят, а лишь тлеют. Самое скверное во всем этом было то, что акцию по уничтожению денег мне пришлось проводить в деревянной пристройке к дому (на открытом воздухе этого делать было нельзя – за забором недремлющее око соседа!), поэтому я чуть было не задохнулся от ядовитых продуктов горения. Кто бы мог подумать, что деньги – это зло не только в фигуральном, но и в буквальном смысле?! Когда пачки денег начали тлеть, я, вдыхая отравляющий газ, похоже, испытал то, что довелось испытать французским солдатам под Верденом во время Первой мировой войны, когда немцы устроили им газовую атаку. А может, то же самое чувствовали перед умерщвлением сотни тысяч евреев в Освенциме? Вне сомнений, да! Я, чтобы не отравиться газом от тлеющих купюр, дышал только носом и только через намоченное в воде полотенце. Когда бензин в канистре кончился, я растерялся. Нет, меня охватил ужас! Ибо я понял, что мне не удастся избавиться от оставшихся в багажнике еще двух “дипломатов” – там ведь было порядка 150 банковских упаковок! Как же быть дальше, спросил я себя?! Отрезвление и способность здраво рассуждать пришли, как ни странно, после того, как я, не закусывая, влил в себя бутылку водки. Что я делаю?! – был первый вопрос, который возник в моем сознании при виде корчащегося в огне профиля Ильича на банкнотах. Зачем я это делаю?! Ведь, чтобы заработать эти деньги, я испортил декалитры своей собственной крови, изорвал километры нервов, я превратил себя в руину, а теперь превращаю в прах итог моей работы за пять лет?! В чем же тогда смысл? В самом процессе приобретения денег?! Нет, как бы там ни было, это самоистязание надо немедленно прекратить! Я залил водой обуглившиеся купюры в мангале, в изнеможении рухнул на пол и тотчас уснул. Проснулся я затемно и не сразу понял, где нахожусь, и что происходит со мной. Было очень холодно. Я вошел в дом, вытащил из кухонного шкафа бутылку коньяка и прикончил ее одним махом. Затем расфасовал уцелевшие 150 банковских упаковок[5]в стеклянные банки и закопал их на приусадебном участке. Наконец, уничтожив имевшийся на даче запас коньяка, я улегся спать. Утром, когда я с невероятной поспешностью разбрасывал по участку пепел из мангала, в глазах у меня стояли слезы от злобы на себя и от собственного бессилия что-либо изменить. Затем я завел машину и на огромной скорости, не оглядываясь, устремился прочь. Так, наверное, покидают место преступления…»
…После этого эмоционального кризиса Толкачев постоянно имел при себе ампулу с ядом, которую получил от нас. Он рассуждал так: наиболее вероятным сценарием ареста будет вызов в кабинет начальника, где его и схватят кагэбэшники. Поэтому в течение нескольких дней каждый раз, когда его вызывали к начальнику, он первым делом клал под язык ампулу с ядом, чтобы раскусить ее сразу же, как только ему объявят об аресте. Толкачев написал, что в настоящее время из-за дрожи в руках не может удерживать в руках фотоаппарат, однако письменную информацию по секретным вопросам он продолжит составлять. После каждой отложенной встречи Толкачев дополнял приготовленное письменное сообщение еще несколькими страницами. И всякий раз делал приписку, в которой выражал уверенность, что выдержит «шторм» и найдет в себе силы продолжить работу на ЦРУ. Его оператор отметил, что на встрече 16 ноября по его внешнему виду не было заметно, что он перенес сильнейший стресс, – он был абсолютно спокоен.
В сообщениях московской резидентуры в штаб-квартиру ЦРУ отмечалось, что Толкачев, несмотря на апрельские события, «демонстрирует хладнокровие, подтверждая сложившееся о нем мнение как о человеке, который решил передавать информацию во чтобы то ни стало, вплоть до самого конца, даже если этим концом станет его смерть». В ответном сообщении в Москву было подчеркнуто, что полученная в марте от Толкачева информация по авиационным системам распознавания целей («свой – чужой») за пределами ЦРУ не использовалась вплоть до июня, поэтому опасения агента об ее утечке безосновательны.
В течение следующих нескольких месяцев в штаб-квартире ЦРУ активно обсуждались вопросы обеспечения безопасности Толкачева при сохранении прежнего ритма поступления от него секретных материалов. Было принято решение в будущем личные встречи свести к минимуму и проводить не более двух явок в год, а взамен увеличить количество сеансов коротковолновой связи. В этой связи планировалось пересмотреть всю систему связи с ним. Большое внимание уделялось вопросу передачи Толкачеву «обязательного гонорара», т. е. годичных процентов от депонированной суммы. Речь шла и о способах передачи этой крупной суммы, и о ситуации, при которой возможна его расшифровка, а она ведь может возникнуть, получи он в свое распоряжении такие большие деньги! В итоге было решено подготовить окончательный план вывоза Толкачева из страны и вручить ему на следующей встрече.
Штаб-квартира ЦРУ дала указание резидентуре дополнительно проинструктировать Толкачева по вопросам конспирации при сборе разведывательной информации. Было подчеркнуто, что он не должен брать документы для фотографирования домой. В ЦРУ решили, что ему надо свести к минимуму написание ежедневных сообщений-рефератов по секретным документам, с которыми он знакомился за рабочим столом. Также было принято решение продолжить передачу агенту миниатюрных фотокамер, предупредив его об использовании их лишь в случае полной уверенности в своей безопасности. В апреле 1984 года Толкачев вновь выставил сигнал о готовности выйти на личную встречу. На ней он передал две миникамеры с отснятыми кассетами и 39 страниц рукописного сообщения, 26 из которых содержали подробную разведывательную информацию. Он также передал несколько схем советских радарных систем. Все снимки, сделанные камерой, были высокого качества.
На явке Толкачеву были вручены две новые разведывательные фотокамеры, обновленный план по способам связи, письменное задание, лекарства и книги, которые он заказывал, а также свыше 100 тыс. руб. Он вновь отказался принять план вывоза из Союза, заявив, что не имеет возможности его использовать. На встрече Толкачев вел себя спокойно и уверенно. Пояснил, что в его отделе все успокоилось, дальнейшего развития проверка безопасности не имела. Сказал буквально следующее: «Видимо, за руку меня вел сам Люцифер – пронесло, – а ангелы-опричники в лице офицеров КГБ по режиму ничего не заподозрили!»
В своем сообщении в ЦРУ он признался, что сожалеет об уничтожении шпионских принадлежностей на даче. Заявил, что, по его мнению, встречи вполне безопасно можно проводить даже чаще, чем два раза в год. Просил передать ему несколько миниатюрных фотокамер и восстановить 35-мм фотоаппарат «Pentax ME». Свой полный оптимизма доклад Толкачев закончил жалобами на здоровье. Он сообщил, что врачи ему поставили диагноз «хронический гастрит», поэтому он просит ЦРУ снабдить его соответствующими лекарствами.
Оператор «Сфиэ», подводя итог встречи, отметил в отчете, что моральное состояние агента дает основание надеяться, что операция «Толкачев – ЦРУ» в дальнейшем «будет развиваться в нормальном режиме».
С апреля по октябрь 1984 года в ЦРУ время от времени возникал вопрос соотношения между продуктивностью агента и безопасностью всей операции. В результате было решено не выдавать Толкачеву 35-мм камеру, так как выносить документы из института и фотографировать их дома было слишком опасно. С агентом было разрешено проводить в год более двух личных встреч, но только если он сочтет это безопасным.
Следующая встреча с Толкачевым состоялась в октябре 1984 года. Он передал две миникамеры с 90 отснятыми кадрами и письменное сообщение на 22 страницах. Ему были вручены три новые миникамеры, различные лекарства, чертежные чернила для сына, а также список разведывательных заданий. Толкачев сообщил, что на работе все спокойно и его здоровье улучшилось. Вновь настаивал выдать ему «Pentax ME», и, когда ему сказали, что это слишком опасно для него, ответил, что выданное ему разведывательное задание сможет выполнить, лишь взяв фотоаппарат на работу. Несмотря на его требование, ЦРУ отказалось выдать ему 35-мм фотоаппарат. Сотрудники резидентуры возразили, что подобный фотоаппарат имеется в свободной продаже, поэтому агент может его купить. С учетом этого было решено на следующей встрече передать Толкачеву несколько миникамер, чтобы предотвратить любые его попытки приобрести 35-мм аппарат. Далее вернулись к обсуждению вопроса о выдаче причитающихся ему денег, которые должны быть выплачены 31 декабря. После подсчетов пришли к заключению, что с депонированной суммы, составлявшей на 31 декабря 1983 года свыше двух миллионов долларов, Толкачеву надо будет выдать несколько сотен тысяч рублей…