Чтобы Департамент юстиции не мог отслеживать передачу информации, мы используем невербальную коммуникацию. Мы прибегаем к жестам и движениям глазами. Есть жесты, обозначающие глаголы, и жесты, обозначающие конкретных людей. Но самым важным способом обсуждения деликатных тем является шепот на ухо. Мы никогда не говорим громко, кроме случаев, когда нам это выгодно. Слова, сказанные нарочито громко, призваны вводить Департамент юстиции в заблуждение, а поэтому могут быть зафиксированы ими. То же относится и ко всем телефонным разговорам. Поскольку мы понимаем, что нас наверняка пишут, мы даем Департаменту юстиции возможность зафиксировать, как мы вяло отнекиваемся и говорим загадками. У них никогда не получится извлечь из наших телефонных бесед какой-нибудь компромат.
— Ну ты поняла.
— Поняла, это самое.
— Знаешь, вот эта штука.
— Ага, поняла, мне вот эту штуку сделать, да?
Угрозы тоже завуалированы.
— Ты ведь понимаешь, что я сделаю, так ведь?
— Ты что, меня не знаешь?
— С этим я разберусь не глядя.
Люди проходят под кличками, чтобы не упоминать их по имени: Толстая, Длинный, Косой. А все, кто вызвал гнев Вима, проходят у него как «псы гребучие».
Все эти методы вербальной, невербальной и шифрованной коммуникации развивались с течением времени и основаны на нашей общей истории. Поэтому в разговорах между собой нам бывает достаточно только намекнуть на прошлое.
Добавим к этому, что Вим с подозрением относится к любым собеседникам. Он учитывает возможность записи и направляет любую беседу в нужное русло. Он будет обсуждать только то, что считает нужным. Он будет определять содержание и ход разговора и блокирует любые другие действия. Точно так же он поступает и с нами, считая, что мы должны ходить по струнке. А если мы отказываемся, он немедленно становится подозрительным.
Каждый наш контакт подчинен незыблемым правилам. Так нас научили, и так мы делали на протяжении тридцати лет. Система настолько сложна, что заставить Вима сказать о себе что-нибудь изобличающее практически невозможно. Я не смогла бы начать говорить с ним как-то по-другому, не вызвав его подозрений.
У него исключительно острый взгляд. Я боялась, он определит, что я записываю наши разговоры, по моему поведению. Боялась, что не смогу справиться со своим волнением, и, несмотря на все усилия, невольно выдам себя. Он замечает малейшие нюансы изменений в поведении и сразу же относит их на возможность предательства.
В его глазах любое отклонение от обычного поведения говорит о том, что тебе есть что скрывать или ты сотрудничаешь с полицией. Поэтому малейшие изменения подозрительны. Потребуется совсем немного, чтобы Вим заподозрил, что ты сотрудничаешь с полицией или замышляешь его убийство. Для этого нужен будет всего лишь один неуместный вопрос. Или неправильно подобранные слова, или упоминание имен, или разговор вслух вместо шепота.
Случайные темы тоже исключены. Если, например, я начну говорить о Коре, то сразу же напорюсь на красный свет. Эта тема запрещена. Как и многие другие, на которые он реагирует обостренно (читай — те, которые могут содержать компромат на него).
Все это значительно ограничивало возможности успешной и содержательной записи.
Была и техническая сторона вопроса. Как это сделать в принципе? Плохим людям везде мерещится плохое. Он может досмотреть меня, чтобы убедиться, что я без записывающей аппаратуры. Обыскать меня. Даже меня, хотя он мне и доверяет. Но Вим руководствуется принципом «Доверяй, но проверяй». И он утратит доверие в ту же секунду, когда ты воспротивишься его обыску.
Я была уверена, что он сразу же забьет меня до смерти, если обнаружит, что я пишу наши разговоры. Сопоставив это открытие с тематикой бесед, он моментально поймет, что я сотрудничаю с властями. Рисковать он не будет и просто прибьет меня на месте.
Хорошо зная, насколько Вим умеет убеждать, я понимала, что наши разговоры надо записывать. Это был единственный способ подкрепить свои показания и продемонстрировать, что он доверял мне свои тайны.
Что это были наши общие тайны.
Я обратилась за советом к Питеру де Вриесу. У него был опыт работы со скрытыми камерами и микрофонами. Зная, что Вим разговаривает только на ходу, Питер снабдил меня оборудованием, которое носят под верхней одеждой, с микрофоном, который крепится под лацкан и подключен к устройству записи через рукав.
Я испытала его дома. Оно не подходило. Записывающее устройство было таким большим, что Виму и обыскивать меня не понадобилось бы. Провод и микрофон становились заметны при каждом движении. Это было не то. Нужно искать другое оборудование: незаметное и позволяющее свободно двигаться и вести себя как обычно.
Вымогательство у Сони (2013)
В течение всего 2012 года Вим занимался восстановлением своего статуса в преступном мире, и к концу года он почти полностью вернул свою главенствующую позицию в нем.
С присущими ему харизмой и куражом он превратил своих врагов в друзей. Он собрал вокруг себя группу «стрелков» — парней, на деле доказавших свое умение устранять людей.
Единственное, чего ему недоставало, — это деньги.
Кое-какие у него были, но это были далеко не те суммы, к которым он привык. Нам он сказал, что когда-то у него было сорок миллионов евро, но вышел из тюрьмы гол как сокол. Государство конфисковало у него семнадцать миллионов, а бывшие друзья обокрали. Пытаясь организовать бесперебойное поступление наличных, Вим вложился в плантации марихуаны и торговлю кокаином. Он хотел сделать деньги и вновь «подняться».
Он старался получить деньги везде, где только мог.
Вскоре после своего выхода из тюрьмы он появился у Сони. Но навещал он не ее, а две кучи денег. Его интересовали деньги Кора и деньги за американскую экранизацию книги Питера Р. Де Вриеса «Похищение Альфреда Хайнекена» (написанной по материалам бесед с Кором).
Соня сказала, что денег Кора у нее нет, но Вим ей не поверил. Он считал, что у Кора был солидный капитал, который Соня унаследовала. Так что она при деньгах, но это не ее деньги. Они принадлежат ему, потому что он нес основное бремя и до сих пор находится под риском уголовного преследования. Так что пользоваться ими Соня не имеет права.
Поэтому в конце 2012 года Вим постоянно появлялся у Сони с одним и тем же вопросом:
— Давай по делу. Где твои деньги?
Ее стандартным ответом было:
— У меня вообще нет денег.
В начале 2013 года в прессе прошла информация, что в судебном процессе по делу о наследстве Кора заключено мировое соглашение, по которому Соня согласилась выплатить сумму 1,2 миллиона евро. У Вима появился аргумент:
— Если ты соглашаешься выплатить 1,2 миллиона евро, значит, ты при деньгах.
Он логично рассудил, что деньги есть, и деньги немалые. То, что Соня отрицает это, означало, что она не желает отдавать их добровольно.
— Дурить себя я не позволю, тебе придется заплатить, иначе увидишь, что будет. — И в это момент он сделал свой обычный жест, как будто взводит курок.
Вымогательство у Сони началось.
Вим принялся рассказывать мне, какая Соня грязная тварь и эгоистичная сука.
— Говорит, что у нее ничего нет, как же. Юлит, пытается все бабки придержать, но я ее достану.
Он хотел использовать меня для получения и передачи информации. Ведь Соня мне доверяла, и мы с ней постоянно общались. Чтобы заполучить меня на эту роль, Вим должен был перетянуть меня на свою сторону. И в первую очередь меня нужно было лишить моего представления о действительности и внушить то, что он считает нужным.
Его видение ежедневно доставлялось мне на дом вместе с сеансами промывки мозгов. Он разговаривал со мной чуть ли не по три раза на дню, пытаясь убедить в том, что я не знаю, какая двуличная дрянь на самом деле Соня.
Его аргументы бывали совершенно абсурдны.
— Представляешь, Ас, они ведь на машинах ездят. А шкафы ломятся от «Гуччи». Ты хоть понимаешь, сколько стоят шмотки «Гуччи»?
И хотя я прекрасно знала, и как куплены машины, и то, что в Сонином гардеробе найдется всего лишь один поддельный ремень и два поддельных же свитерка «Гуччи», Вим не обращал на это никакого внимания.
Ежедневно он по многу раз вбивал мне в голову одно и то же: «Она при деньгах, а это мои деньги. Она украла их у меня».
Решив, что я уже разделяю его взгляд на вещи, Вим перешел к следующему этапу. Теперь, когда я убедилась, как его кинула Соня, я должна понять, что он — не единственная ее жертва. Меня тоже третируют.
— Асси, хорош оплачивать ее счета. Она просто тебя использует. Она использует нас обоих, а у самой денег лом.
— Почему она тебе-то врет?! — спрашивал он, изображая заботу о моем благополучии. — Вот ведь сучара! Даже тебе врет, а ведь ты столько для нее делаешь!
Вим настраивал меня против нее. Бедная я, со всей душой к ней, а она только деньги из меня сосет. Но ему-то я совсем небезразлична, поэтому он и предупреждает, чтобы я держалась от Сони подальше. Он ее раскусил, ведь его она тоже обманула! Она нас обоих имеет! Мы — друзья. Мы заодно. И против нее мы тоже должны выступать вместе.
Но я реагировала на это не совсем так, как ему хотелось. Мне нельзя было вовлекаться в сговор против Сони, потому что я понимала, чем это чревато. Имея с ним дело, было очень важно как можно дольше сохранять нейтралитет, не становиться частью его замысла. А он хотел искусственно создать конфликт, который он мог бы использовать в качестве плацдарма для вымогательства «украденных у него» денег.
Чтобы как можно дольше сохранять нейтралитет, одновременно убеждая Вима, что я на его стороне, приходилось постоянно лавировать. Мой нейтралитет раздражал его, а я побаивалась, что ему в конце концов надоест и он переведет меня в сторонники Сони. Но просто так вставать в его ряды тоже было нельзя — его поручения могли быть чреваты неприятностями и для Сони, и для меня.
Я чувствовала себя жонглером с двенадцатью шариками. Заставив меня выслушать все свои претензии относительно Сони и «его денег», он возобновил нападки на Фрэнсис,