К нашему разговору присоединилась еще одна стоявшая немного поодаль медсестра:
– Прямо во дворах людей приходится хоронить! Там, где раньше играли дети, теперь могилы.
Я спросил:
– Азовцы на самом деле нацисты? Они правда такие ужасные?
– Нацисты, натуральные нацисты! – холодно повторила медсестра Катя.
– Хуже немцев, – кивнув, согласилась медсестра Анна. – Даже немцы так не делали.
– Могилы прямо во дворах. Горы трупов. А мэр города… Он просто трусливо сбежал. Власти бросили нас всех здесь умирать, – с горечью добавила третья медсестра. – А Зеленский, эта маленькая дрянь – он просто инструмент американского правительства. Они отказались от перемирия, лишь бы не прекращать эту кровавую войну. – Ее голос был полон разочарования и горечи.
Их слова тяжело повисли в воздухе, а я пытался осознать все, что они мне успели рассказать. Отчетливая, неприкрытая боль в их голосах поведала больше, чем можно было сказать словами.
В своих откровениях медсестры рисовали леденящую душу картину марионеточного правительства, в котором Зеленский – всего лишь безвольная кукла, которую приводят в движение ловкие руки заокеанских хозяев. Их повествование заставляет вспомнить мирные переговоры в Турции в марте 2022 года, когда у представителей России и Украины появилась надежда на урегулирование. Однако все быстро сошло на нет, когда американские кукловоды не позволили украинцам остановить кровопролитие. Именно тогда открылась горькая правда: война – это золотая жила для американского военно-промышленного комплекса, отрасли, которая процветает на войнах и беспорядках, получая многомиллиардные прибыли.
Откровенные слова женщин рисовали реальную картину тех ужасов, которые были спланированы в правительственных кабинетах по другую сторону океана. Ужасов, которые с готовностью воплотило в жизнь украинское правительство. Каждый из тех, кто остался в этом несчастном городе, оказался в ловушке кошмара и никак не мог проснуться.
По мере того как я общался с мариупольцами, я осознал одну страшную вещь: многие здания не были повреждены снарядами, но сгорели дотла. Оказалось, что украинские военные получили приказ сжигать все на своем пути. Это был сознательный террор против русского этноса на Украине – против тех, кто осмелился бросить вызов захватившим власть деспотам. Многочисленные безмолвные пепелища там, где еще недавно кипела жизнь, напоминали о том, насколько высокой оказалась цена неповиновения Мариуполя.
Голоса из-под завалов: отчаяние и стойкость в Мариуполе
Я пробирался по развалинам Мариуполя – города, разрушенного в ходе конфликта, вспыхнувшего по мановению руки заокеанского гегемона. С каждым шагом становилось все яснее, что даже кадры из современного постапокалиптического фильма не смогли бы передать масштабы разрушений, свидетелем которых я стал.
Крики плачущих людей заглушали все остальные звуки вокруг. Их лица выражали гнев и отчаяние: у них отобрали все, что было. Они окружили меня, их голоса были полны страданий. Они хотели быть услышанными, хотели, чтобы все узнали о том, что с ними на самом деле произошло.
Я пообещал рассказать и показать их историю всему миру.
Стоя посреди развалин, я спросил:
– Что здесь произошло? Кто разрушил ваши дома?
Женщина, глаза которой выражали всю тяжесть пережитого, вышла вперед.
– Я из Приморского района, жила на пересечении проспекта Нахимова и улицы Лавицкого. Это было жестоко. Наши же военные, наши защитники – они разнесли город в клочья. Они обстреливали нас каждый божий день, сорок восемь дней без остановки. С двадцать четвертого февраля у нас не было никаких запасов продуктов. Мы пили воду из родников, ели, что осталось, что придется.
Ошарашенный, я решил уточнить:
– Это сделали украинские военные?
Женщина утвердительно кивнула:
– Да, украинцы. Мы были отрезаны от мира, нам не давали уйти. Только сегодня мне удалось сбежать оттуда вместе с внучкой.
Мой следующий вопрос был отзвуком слухов, которые дошли до меня ранее:
– Я слышал, что украинские военные используют мирное население как живой щит. Это правда?
Моя собеседница подтвердила и это:
– Они прятались на крышах и поджигали дома. Дом моей мамы сгорел, нам пришлось спасаться самим, из огня уже ничего нельзя было спасти.
Я продолжил расспросы:
– Вам кто-нибудь помогал?
– Нет, – ответила она. – Русские тогда еще не пришли, мы были в окружении.
В этот момент заговорила маленькая хрупкая девочка, стоявшая среди толпы опустошенных и потрясенных выживших, и ее голос мягко, но резко контрастировал с какофонией жалобных причитаний и стенаний. Она стала свидетельницей чудовищного события, которое повергло в ужас всех, включая меня.
– Люди мобилизовались, вооружились ведрами с водой, отчаянно пытаясь подавить бушующее пламя, которое грозило поглотить дом номер сто шестьдесят по улице Нахимова. Но украинские снайперы, как бессердечные стервятники, использовали этот хаос для очередного обстрела, – рассказала она. Ее лицо было лишено той невинности, которой должен обладать ребенок ее возраста.
По толпе пронесся ропот тягостного согласия. Женщина, с которой я разговаривал, кивнула в знак подтверждения.
– Это правда. Российские военные тогда еще не вошли в Мариуполь. Мы оказались в ловушке, в окружении, на мушке у украинских снайперов, – призналась она, и боль в ее глазах отражала разруху вокруг нас.
– Пять человек, – перебила девушка неожиданно жестким тоном. – Пять человек, которые пытались защищать свои дома, были убиты этими снайперами.
Свою фразу девушка завершила осуждающим взглядом на мою камеру, словно та как-то связывала ее с невидимыми виновниками этого ужасного преступления. И в каком-то смысле она была права, поскольку, несомненно, американские спецслужбы отслеживали мои материалы.
Было совершенно очевидно, что это не просто жители осажденного города. Преступники украинского режима терроризировали не город, а людей, которые в нем живут. Точнее, пытаются выжить, когда весь мир повернулся к ним спиной. Их послание этому самому миру было предельно ясным: они не хотели, чтобы их увидели, – они хотели, чтобы их, наконец, услышали.
Наша беседа продолжалась, к ней присоединялись многие другие пострадавшие, каждый из которых добавлял очередной мрачный штрих к этой ужасающей картинке. Они делились рассказами о детях и пожилых, оказавшихся в подвалах, о людях, убитых в попытке потушить пожары, о снарядах, падавших на их дома.
В какой-то момент голоса начали вопрошать о роли Запада во всем этом безобразии, о данных обещаниях, которые привели только к разрушению их города. Гнев в голосах был практически осязаем, их лица излучали досаду и обиду за то, что их предали. Этот долгий разговор был как внезапный удар под дых.
Одна женщина, назовем ее Мария, заплакала:
– У меня есть друзья в Америке… Вы не могли бы им передать? Моя дочь… она погибла. Они должны знать. У меня есть их номер, но телефонная связь отключена.
– Ваша дочь погибла прямо здесь? – Мой голос опустился до шепота.
Ее лицо скривилось в болезненной гримасе, по щекам текли ручьи слез.
– Нет, это случилось возле нашего подъезда на улице Строителей, дом сто сорок четыре, квартира сто восемьдесят два.
Когда я набрался духу спросить, что же произошло, она окатила меня прерывистым потоком слов:
– Бомба… влетела в дом. Мой муж ранен. Моя сестра была ранена еще тринадцатого марта. Наши дома – руины. Дома на улице Ильича все разрушены. На Строителей то же самое…
Смотря на нее, я сам едва сдерживался, чтобы не разрыдаться. Но то, что она сказала дальше, потрясло меня до глубины души. Она рассказала, где была похоронена ее дочь.
– Под моими окнами, – всхлипнула она. – Как собака. Она умерла ни за что!
Другие женщины, стоявшие рядом с нами у развалин, тоже плакали: у каждой из них были свои собственные переживания и раны.
Сквозь рыдания Мария продолжала:
– Мы практически не вылезаем из укрытия, только возле входа быстро готовим еду для детей, а потом убегаем… Они продолжают стрелять.
– Они? – переспросил я.
– Украинцы. В тот день была перестрелка. Сначала они прятались в нашем здании. Потом появились бойцы ДНР. Стреляли со всех сторон. Украинцы держали нас в домах. Мы вообще не могли выйти.
Меня словно окатили ледяной водой. Украинские войска, по сути, использовали мирных жителей как щит. Я попросил своего переводчика еще раз уточнить это у Марии.
Она подтвердила:
– Да, они были в нашем доме. В три часа утра они ломились в двери. Мы все жили в коридорах. Они кричали, что спасут нас. Спасут?! Эти животные просто прикрывались нами!
В ходе разговора просьба Марии становилась все более настойчивой. Она дала мне номер телефона с кодом США и сказала:
– Передай моим друзьям в Америке. Передай Валюшке Иванченко, что здесь ад на земле. Кариночка, моя дочка, она умерла, ее больше нет. Анжела, моя сестра, лежит раненая в квартире. Муж ранен. Дедушка и мой папа совсем глухие и слепые. Мама уже не может ходить. Мы прячемся в том, что осталось от наших домов. Все сгорело. Их квартира тоже пострадала. Все разрушено. Передайте им, что я их люблю… Юля, Наташа, Марик, все, вся их семья. Мы здесь живем в аду. Я не знаю, что еще сказать. Мы без воды и электричества. Вот еще один номер для Юли, на всякий случай.
После того как она закончила говорить, ее слова еще долго звучали в моих ушах. Ее рассказ, поведанный приглушенным шепотом и сопровождающийся всхлипами, рисовал суровую, ужасающую картину жизни в зоне боевых действий.
Мария из Мариуполя рассказывает, как ей пришлось похоронить свою десятилетнюю дочь под окном своей квартиры, как собаку
Разговор принял еще более мрачный оборот, когда другие жители подтвердили все те страшные обвинения в том, что украинские военные использовали их в качестве живого щита, прятались в квартирах и удерживали там ни в чем не повинных людей. Это было вопиющим нарушением Женевских конвенций.