процветающем нацизме на Украине.
Я внимательно слушал, с каждым словом все яснее представляя себе суровые реалии здешней жизни.
Андрей тяжело вздохнул и продолжил:
– Чтобы лучше объяснить то, что происходит, я расскажу небольшую историю. Сергей Долгов был другом моей семьи. Мягкий, покладистый человек, весьма далекий от политики. Он выпускал газету под названием «Хочу в СССР». Многим это может показаться наивным, но в две тысячи четырнадцатом году в Мариуполе было достаточно спокойно, мирно. Всем казалось, что война и нацизм – это где-то далеко, здесь в городе этого нет. Но эту иллюзию разрушили четыре неизвестных человека с эмблемами «Азова» на одежде, которые однажды приехали к Сергею в офис. Свидетели рассказали, что его силой вывели из здания и увезли в неизвестном направлении.
Андрей запнулся, шумно сглотнул и продолжил:
– Шесть месяцев спустя, уже в две тысячи пятнадцатом году, когда все надеялись на какую-то мирную жизнь, его обезглавленное тело нашли в лесополосе на окраине Днепропетровска.
– Господи… – единственное, что я смог из себя выдавить.
Андрей впился в меня неистовым взглядом, заставив меня прочувствовать всю боль, которую он пытался передать словами.
– Поверь мне, эта трагедия – всего лишь одна строчка в длинном списке тех кошмаров, которые мы пережили. – В его голосе промелькнул оттенок отчаяния, смешанного со злостью. – Мариуполь пережил бесчисленное количество невообразимых ужасов. Наш аэропорт стал воплощением ада на земле, символом украинского экстремизма. Люди перешептывались о тех, кого туда вывозили за любые признаки инакомыслия. Зачастую даже просто за то, что они говорили на своем родном языке – русском. Не могу сказать, что население терроризировали поголовно, но нам систематически напоминали о том, что они хотят уничтожить нашу национальную идентичность. Я до сих пор помню многочисленные рекламные щиты, на которых пестрели кричащие слоганы о том, что русский – язык врага.
На лице Андрея отразились страдания, которые он пережил в те ужасные дни.
– Моя дочь все это видела, – надрывающимся голосом продолжил он. – Как объяснить своему ребенку, что ее язык, которому ее с гордостью и любовью учил отец, теперь считается клеймом предателя? Эта всепоглощающая злоба все глубже просачивалась в нашу жизнь, ломая и уничтожая наше чувство принадлежности, безопасности и идентичности.
Андрей кивнул, с губ его сорвался тяжелый вздох.
– Агрессия, однако, не всегда была скрытой. История с Сергеем Долговым жестокое тому подтверждение. Это был далеко не единичный случай. Нередко эти ужасы происходили совершенно внезапно, беспощадно. Людей просто увозили, пытали, калечили и даже убивали. Помню одну мою соседку – в один день она просто испарилась. Я боялся даже представить, что с ней сделали. До сих пор руины дома, в котором мы жили, напоминают мне об этом.
После небольшой паузы он добавил:
– Это наше общее горе, но от остального мира нас отделяет стена непонимания. К примеру, мои друзья в Москве не понимают, что здесь происходит, потому что они попросту никогда не сталкивались с теми ужасами, которые пережили мы. Имена, лица и истории людей, которые стали жертвами украинского нацизма, для них ничего не значат, для них это что-то далекое, чуждое, непонятное. Но я их не виню – как они могут понять ту боль, что мы испытали?
– А после две тысячи четырнадцатого года? – осторожно спросил я. – Ситуация обострилась после государственного переворота, который организовала Виктория Нуланд.
Лицо Андрея внезапно омрачилось, а во взгляде я увидел неприкрытую ярость:
– Это отвратительная наглость. Дело даже не в том, что они влезли в наши дела, в нашу страну и свергли наше правительство. Самое ужасное – то, как они об этом хвастались. Как они во всеуслышание кричали о том, как они влили больше восьмисот миллионов долларов в украинские протесты. Невероятное высокомерие.
Он сделал паузу, глубоко вздохнув, чтобы собраться с мыслями.
– Представьте: вам сообщают, что кто-то вкладывает деньги в то, чтобы разрушить вашу жизнь, ваш мир, единство вашего народа. И они гордятся этим, даже не скрывая этого. Вот так я себя чувствовал. Половина населения Украины – мы, украинцы, которые говорят на русском, – осталась за бортом. Страна повернулась к нам спиной, нас предали. Мы всегда считали Россию другом и союзником. Но в один момент Украина и стоявший за ней Запад потребовали, чтобы мы считали ее врагом.
Его голос стал более твердым, в нем прозвучало разочарование.
– Я регулярно сталкиваюсь с теми, кто раздувает антироссийские настроения. Я всегда спрашиваю у них: почему Россия вдруг стала противником? Их неспособность ответить показательна. Они как собаки, сорвавшиеся с цепи: хозяин ткнул пальцем – и они яростно возненавидели того, на кого им указали. Без какой-либо причины, без какого-либо обоснования.
Я слегка наклонился вперед, пытаясь точнее уловить эмоции Андрея.
– Западный нарратив сделал из России кровавого агрессора. Как люди в Мариуполе к этому относятся? Что говорят, что думают?
Андрей задумался и осмотрел комнату, будто собирая спрятанные в ней воспоминания.
– Ты должен понимать, что я, будучи журналистом, общаюсь с разными людьми. Я слышу их истории, вижу их эмоции – понимаю настроения в обществе. Поэтому поверь мне: мои взгляды разделяет множество людей. Чтобы понять, что в действительности чувствуют люди, нужно отмотать историю назад – туда, где еще не было войны, а страна не погрязла в хаосе.
Появление «Азова», члены которого гордо носили нацистскую символику, было не просто неприятным фактом. Это был целенаправленный удар по нашему менталитету, оскорбление нашей истории. Наши деды воевали за то, чтобы искоренить нацистскую заразу. А сейчас нацисты превращают детские сады и школы в военные базы. Они не задают вопросов, не спрашивают разрешения – они никому не подчиняются, на них нет управы. Они нас презирали, даже ненавидели – русскоязычных я имею в виду. Они даже не скрывали этого. То, что они творили в городе, было самой настоящей оккупацией – более подходящего слова я не найду.
Андрей заговорил громче, активно жестикулируя:
– Поэтому когда наконец пришла Россия, мало кто из местных винил ее в происходящем. Мы все понимали, что рано или поздно на нашу землю придет война, будут разрушения и смерти. Несмотря на это, в подвале нашего дома ни один из восьмидесяти человек, которые там укрывались, не сказал ни слова против России. Все понимали, что происходит и почему пришла Россия. На Западе говорят, что нужно было подождать, пока Украина ударит первой. Но зачем? Чтобы еще больше моих соотечественников лежали обезглавленными в лесополосе? Чтобы они забрали мою дочь и запретили ей говорить на родном языке?
Его руки сжались в трясущиеся от негодования кулаки.
– Я много лет трудился, строя свою журналистскую карьеру. Русский язык – мое средство общения, мой голос. Но Украина хотела заглушить этот голос, лишить меня выбора. Я понимаю украинский язык, но как же мое право говорить на русском? Почему посторонние люди указывают, что нам думать и как говорить, даже не понимая нашей истории, культуры и действительности?
Я почувствовал обжигающую ярость, исходившую от Андрея. Каждое его слово не просто отражало личные переживания, а давало возможность мельком увидеть и понять коллективное сознание его народа.
– То, что здесь происходило, было не чем иным, как планомерным уничтожением нашей культурной идентичности, наших ожиданий и надежд. Подумай о бесчисленных художниках, писателях, поэтах, журналистах, которых лишили голоса. Это не просто цензура – это культурное истребление. Это нацизм.
Андрей нервно барабанил пальцами по столу, вспоминая о боевых действиях в городе.
– Да, не все было гладко с приходом российских войск: люди гибли, здания превращались в руины. Но цель России – защитить и сохранить, а не уничтожить. Они пытались минимизировать жертвы среди гражданских, в отличие от украинцев.
Его слова заставили меня задуматься о более широкой геополитической картине.
– Специальная военная операция длится уже почти год. Как мариупольцы представляют себе будущее? Видят ли они в нем независимую Донецкую республику?
Андрей глубоко вздохнул, собираясь с мыслями.
– Жители Мариуполя готовы к любому раскладу, даже к независимости. Смотри, здесь живет почти четверть миллиона человек, не считая приезжих. Среди них много молодых ребят, потенциальных военных. По моим оценкам, в случае необходимости минимум сто тысяч человек будут готовы взять в руки оружие и сражаться бок о бок с Россией.
После небольшой паузы он добавил:
– С другой стороны, увидев мощь российской армии, сомневаюсь, что в этом будет какая-то необходимость. В таких городах, как Донецк, ситуация, безусловно, неспокойная. Но под заботливым крылом России Мариуполь в относительной безопасности.
Однако взгляд Андрея был обращен не только на насущные проблемы Мариуполя.
– Мы связаны с нашими братьями на Украине не политикой, а общей культурой и историей. Их страдания тяжелым грузом ложатся на наши сердца. Многие из них вынуждены бороться за свое выживание: холод, голод, отсутствие электричества – для нас это не просто заголовки в газетах, а реальные испытания, с которыми столкнулся наш народ. Но мы не можем позволить врагам заставить нас жить по их правилам. Мариуполь выстоял не только благодаря внешней поддержке, но и благодаря несгибаемому духу каждого жителя этого города. Каждый готов достойно встретить любые испытания, которые пошлет судьба.
В мужественных словах Андрея ощущалась сила его духа и стойкость его народа. По мере того как мы все глубже погружались в его воспоминания, я чувствовал повисшее в воздухе отчаяние, смешанное с отдаленной надеждой, которая грела душу каждого в этом городе. Каждое слово и каждая эмоция рисовали печальную картину хаоса, охватившего не только Мариуполь, но и всю страну.
– Все сводится к самой сущности человека. – Андрей сделал паузу, провел рукой по волосам, в его глазах отразилась напряженная усталость. – Мы стремительно теряем человечность. Когда правительство насильно отправляет молодых людей на смерть, когда лидеров государств больше беспокоит политика и борьба за власть, а не благосостояние народа, значит что-то идет не так. Сложившаяся на Украине ситуация – это не просто геополитика. Это предательство правительством своего народа.