аффорда Криппса, вот уж настоящее кофейное общество сложилось. Чуть подальше – посланник Румынии; я не должна бы это вам говорить, но он болен триппером, а Москва, позволю себе заметить, не самое лучшее место для лечения венерических болезней, так что он в одну из ближайших недель должен вылететь в Стокгольм. Что ж, Стивен, надеюсь, вы готовы говорить о политике, это единственное, о чем здесь говорят, это скучно, но мне кажется, вы сможете выдержать…
Меткалф взял у нее бокал – настоящее виски – и с извинениями за то, что не может уделить общению с ней весь вечер, отошел в сторону. Известие о его прибытии тут же разошлось среди собравшихся. Даже среди важных и знаменитых людей, прибывших на прием, Меткалф был знаменитостью, хотя и не слишком значительной, скорее вызывал любопытство: бизнесмен, приехавший сюда по каким-то делам, плохо известным в посольстве, видный молодой неженатый мужчина из славного семейства. Он являл собой как бы струю свежей крови, привнесенную в семью дипломатов, или, возможно, кусок свежего мяса, брошенный в клетку к голодным львам; каждый хотел поговорить с ним, узнать последнюю сплетню из Штатов, представить его дочерям или сестрам.
Алкоголь тек рекой, и еды – сплошных деликатесов – было вдоволь: икра, черный хлеб, масло, копченая осетрина. Толпа поражала своеобразным нервическим блеском, ненужной роскошью. Здесь, посреди терпевшей лишения России, гости наслаждались лучшим из всего, что в ней имелось. Меткалф был здесь чужим, но хорошо умел играть нужную роль. В юности он был завсегдатаем веселых вечеринок и в совершенстве владел искусством подать остроумную реплику, выразительно вскинуть бровь, тонко намекнуть на Гротон, Эксетер, Принстон или Йель, на летние развлечения в Гросс-Пойнте, Воч-Хилле и Бар-Харборе.[67]
Все вокруг, как и предупредила жена посла, вели разговоры о политике. Причем непременно сворачивали на вопрос о войне и возможности вступления в нее США. А тут разговор сосредоточивался на Германии. А больше всего обсуждали тот лакомый кусочек, как назвал его Тэд Бишоп: поездку русского министра иностранных дел Молотова в Берлин. Что это означает? – спрашивали друг у друга дипломаты. Неужели Россия намерена присоединиться к войне и поддержать немцев против Великобритании? Если да, то следовало ждать кошмара.
Меткалф ловил обрывки бесед.
– Но ведь Риббентроп подписал десятилетний договор о ненападении! – говорил американский атташе, обращаясь к британскому.
– Вы что, на самом деле думаете, что немцы намереваются соблюдать его? Это же несерьезно.
– Они должны его соблюдать. Немцы не могут вести войну на два фронта!
– Любое соглашение, которое Гитлер подписывает, не более чем клочок бумаги – об этом нельзя забывать. Плюс ко всему этот человек ненавидит и презирает коммунизм!
– Но Гитлер не идиот. Он ни за что не нападет на Россию. Это было бы безумием, а для него это станет концом! Его советники и генералы должны знать, насколько сильна Россия, ее Красная Армия…
– Красная Армия? Вот тут-то как раз и возникает вопрос! Сталин за несколько последних лет расстрелял девяносто процентов высших командиров Красной Армии, и Гитлер об этом знает!
Стивен перекинулся несколькими словами с американским послом, и тот рассказал анекдот, который, очевидно, повторял каждому новому человеку, о том, как в его резиденции в Спасо-хаузе испортился туалет и его никак не могли починить. В конце концов посол заставил своего телефониста связаться с заместителем народного комиссара иностранных дел Андреем Вышинским и сказал тому, что если туалет не будет исправлен в течение часа, посол приедет в комиссариат и будет пользоваться туалетом Вышинского.
Посол представил Меткалфа Амосу Хиллиарду и пригласил как-нибудь приехать в посольство на ленч.
– Да, – пробормотал Хиллиард, когда посол удалился на несколько шагов. – Консервированный томатный суп со сгущенным молоком и консервированные ананасы на десерт. Любые консервы, какие только может выдержать ваш желудок. – Он понизил голос. – А теперь дайте-ка взгляну еще раз… Да, большинство немецких дипломатов здесь. Они стараются не пропускать приемы на даче. Приехал генерал Кестринг, их военный атташе, и Ганс Генрих Херварт фон Биттенфельд, которого все называют не иначе как Джонни – самый полезный источник и ни в коей мере не сторонник нацистов, но это entre nous[68]. И еще…
Но Меткалф уже не слышал его. Там, в дальнем конце зала, держа под руку крупного пухлощекого мужчину с двойным подбородком и усами, похожими на зубные щетки, стояла Лана.
Она была в белом с золотом платье и нисколько не походила на обычную русскую женщину. Она улыбалась каким-то словам своего спутника, но улыбка казалась печальной, вымученной. В руке у нее был бокал шампанского, но она не пила из него. Ее окружали немецкие офицеры, одетые в форму, и чиновники в штатском, и все они имели нечто специфически германское в своем обличье – очки без оправы, маленькие гитлеровские усики, откормленный вид и показное высокомерие. Она находилась среди толпы поклонников, и, судя по выражению ее лица, все это ей отчаянно надоело.
– …Если вы хотите познакомиться с ним лично, – продолжал между тем Хиллиард, – не вижу никакой причины, которая могла бы вам помешать. В конце концов, вы американский бизнесмен, который всегда ищет, где бы сшибить лишний доллар, и не волнуется из-за того, с кем ему придется при этом иметь дело. Верно?
– Извините меня, – перебил его Меткалф и устремился к Лане, словно бабочка, приманенная ярким светом. Пока он пробирался сквозь толпу, она резко повернулась и поймала его взгляд. У Меткалфа захватило дух. В ее взгляде он заметил блеск, как ему показалось, затаенной ярости, хотя, с другой стороны, это выражение можно было принять и за интерес – даже страсть, наподобие того взгляда, каким она часто одаривала его шесть лет назад. Но он-то хорошо знал правду, невзирая даже на то, что ему хотелось вообразить. Она страшно гневалась на него, и ее гнев нисколько не ослаб.
Пока он прокладывал путь через толпу (сколько этих проклятущих приемов я должен вытерпеть? – спросил он сам себя), его память без участия разума перебирала лежавший наготове запас тонких замечаний. Возможно, она решила, что он преследует ее? Если так, то ничего страшного нет: женщины любят, когда их преследуют. И все же даже в этом она не могла быть уверена: в конце концов, это обычный прием, на котором присутствие такого человека, как он, более чем естественно. Она будет гадать, могло ли это быть обычным совпадением.
– Стивен! – Это снова оказалась жена посла. Положив ему руку на грудь, она заставила его остановиться. – Я что-то не вижу, чтобы вы разговаривали с кем-либо из наших молодых женщин, и это, по моему мнению, непростительный промах! Знаете ли, они ужасно соскучились по мужской компании. Вы должны исполнить ваш патриотический долг.
– Я попробую сделать это в моем старом университетском стиле, – ответил Меткалф. Он продолжал двигаться к Лане, пока не оказался совсем рядом с нею.
– О, вам не требуется заходить так далеко, – хихикнула жена посла. – Поверьте, я знаю все о ваших подвигах в Йельском университете. Я слышала о вас весьма волнующие истории.
– Моя совесть чиста, – самым беззаботным тоном ответил Меткалф. Он теперь находился так близко к Лане, что мог обонять ее тонкие духи, чувствовать тепло, исходящее от ее обнаженных рук. Его сердце билось с такой силой, что он всерьез опасался, не услышат ли окружающие этот стук.
Лана резко повернулась и встретилась с ним взглядом.
– Чистая совесть, – произнесла она ровным голосом, – обычно является признаком плохой памяти.
Он застенчиво усмехнулся и ответил по-русски:
– Как я понимаю, у вас сегодня вечером нет спектакля.
Она снова взглянула на Меткалфа и улыбнулась в ответ. Лишь тот, кто знал ее достаточно хорошо, мог понять, что улыбка была неестественной.
– Они, кажется, прекрасно обходятся и без меня.
– Я склонен сомневаться в этом. Вы не познакомите меня с вашим… другом? – Лицо Меткалфа выражало совершенную невинность, но Лана видела его насквозь.
В ее глазах мелькнула вспышка раздражения, но она спрятала неудовольствие за вежливым кивком.
– Конечно. Руди, мне хотелось бы представить тебе моего знакомого.
Рудольф фон Шюсслер взглянул на Меткалфа без тени любопытства, протянул пухлую влажную руку и мягко потряс. Он был высоким полным человеком с похожими на бусинки возбужденными глазами и козлиной бородкой, которая щетинилась на двойном подбородке, как шкура животного.
– Для меня знакомство с вами – истинное удовольствие, – сказал Меткалф по-английски. – Мне особенно приятно встретить человека с таким безупречным вкусом в отношении женщин.
Светлана неожиданно покраснела. На лице фон Шюсслера появилось изумленное выражение – вероятно, он не знал, как ответить на этот комплимент.
– Я слышал, что вы принадлежите к составу самой выдающейся дипломатической миссии из всех имеющихся в Москве, – продолжал Меткалф.
– А вы здесь потому, что?.. – осведомился фон Шюсслер. Голос у него оказался высоким и мягким, почти женским.
Что он имел в виду: Москву или этот прием? Меткалф решил, что Москву.
– Мне приходится много путешествовать по своей работе. – Он чуть повернулся, заставив фон Шюсслера сделать шаг и выйти из круга немцев, с которыми тот перед этим разговаривал. Остальные продолжали разговор, так что Меткалф, Лана и фон Шюсслер получили возможность вести чуть ли не частную беседу.
– И что же у вас за работа?
– Моя семейная фирма – «Меткалф индастриз». Вам, возможно, доводилось слышать о ней.
– Я плохо знаком с американскими корпорациями.
– Неужели? Но, конечно же, вы знаете, что некоторые из крупнейших американских корпораций помогали становлению вашего режима. Ну как же! «Форд мотор компани» изготавливала для вермахта бронетранспортеры. Грузовики, которые позволили вашим солдатам прокатиться по дорогам Франции и Польши, были произведены «Дженерал моторс» – грузовики, составляющие основу транспортной системы немецкой армии. – Стивен сделал паузу, чтобы изучить выражение лица немца. Оно оказалось откровенно скучающим. – И, кстати, ваш фюрер оказал Генри Форду самую высокую честь, какую национал-социалисты могут оказать гражданскому лицу, – если помните, он наградил его «Большим крестом немецкого орла». – Стивен пожал плечами. – Мне кто-то сказал, что Гитлер держит портрет мистера Форда чуть ли не на своем столе.