Но почему? – спросил себя Меткалф. Почему все-таки нас остановили?
– Да там он, – разобрал он слова.
Это был голос Ильи; Меткалф узнал его.
Сразу несколько голосов откликнулись неразборчивыми репликами, раздался гулкий топот ног по обитому жестью полу фургона. Меткалф затаил дыхание. И снова услышал голос Ильи:
– Да там он, не сомневайтесь.
Но это не может быть Илья! А если это он, то с кем он говорит?
Большой холст, за которым Стивен прятался, отодвинулся в сторону. Двое мужчин осветили Меткалфа фонарями. Двое мужчин в форме. Неужели охранники Большого театра?
Нет. Он почти сразу узнал эту форму, узнал эмблему на эполетах: поднявшаяся на хвосте змея и пронзивший ее меч. Но этого не могло быть!
Вошедшие крепко схватили его и выволокли из фургона. Меткалф понял, что сопротивление было бы бессмысленным: машину окружили солдаты НКВД. Илья покуривал папиросу и разговаривал с несколькими из них; судя по его расслабленной позе, его никто не задерживал. Он находился среди людей, которых хорошо знал, с которыми сотрудничал.
Машина стояла в закрытом со всех сторон дворе. Этот двор Стиву раньше доводилось видеть на нескольких фотографиях. А бывать здесь ему не приходилось.
На его запястьях защелкнули наручники; грубо подталкивая, куда-то повели, и на этом пути его сопровождала группа людей в форме.
– Илья, – позвал Меткалф. – Объясните это недоразумение.
Но Илья уже успел забраться в кабину. Окурок папиросы он бросил на бетонное покрытие двора, затем дружески помахал офицерам, запустил мотор и выехал со двора.
А Меткалфа так же грубо втащили в высокий арочный подъезд в странно знакомой желтой кирпичной стене.
Он оказался в штаб-квартире НКВД.
На Лубянке.
30
Назвать это кошмаром было бы неверно: во всяком кошмаре всегда содержится капля знания того, что это всего лишь сон, что ты можешь проснуться и обязательно проснешься и освободишься от ужаса. А Меткалф точно знал, что это вовсе не кошмар. Это действительность, его действительность, и самым ужасным во всей этой ситуации было то, что из нее нет никакого выхода. За минувший год, работая на организацию Альфреда Коркорана, он неоднократно попадал в довольно серьезные переделки. Он оказывался на грани разоблачения, много раз уходил от преследователей и избегал опасности ареста. В него стреляли, он смотрел прямо в глаза смерти. И еще он видел убитыми многих людей, которые были ему дороги.
Но все это бледнело по сравнению с тем, что случилось сейчас.
Он очутился в камере печально известной внутренней тюрьмы Лубянки; он оказался в другом мире, где спастись было невозможно, где навыки, выручавшие его в столь многих трудных ситуациях, больше не могли ему помочь. Он понятия не имел, сколько времени уже провел в камере: десять часов? Двадцать? У него не было никакой возможности следить за временем: тут не всходило и не заходило солнце, не происходило никаких событий, вообще ничего.
Меткалф находился в узкой одиночной подземной неотапливаемой камере. Он лежал на жесткой железной койке на матрасе толщиной не более одного-двух дюймов, пропахшем испарениями нечистых тел бесчисленных заключенных, побывавших здесь до него. Имелось серое грубошерстное одеяло длиной не более четырех футов, укрывавшее ему только ноги и не достававшее даже до пояса.
Меткалф дошел до полного изнеможения, но спать не мог: в камере горела яркая электрическая лампочка, которую нельзя было выключить, а через железные ставни на выходящем неведомо куда окне пробивались тонкие лучики еще более яркого электрического света. Тюремщики не хотели, чтобы он спал; их целью было его дальнейшее истощение, физическое и умственное. Примерно каждую минуту металлический диск, прикрывавший с той стороны «глазок», прорезанный в двери, сдвигался и в отверстии появлялся глаз. Всякий раз, когда Стивен закрывал коротким одеялом лицо, надзиратель открывал окошко в двери – Меткалф знал, что у русских оно называется кормушкой, – и орал, чтобы он открыл лицо. Всякий раз, когда он поворачивался к стене, надзиратель приказывал ему повернуться на другой бок.
В камере было так холодно, что изо рта валил пар. Стивен дрожал, не переставая. Его заставили раздеться, одежду тщательно обыскали, всю подкладку вспороли, все металлические пуговицы срезали, ремень отобрали. Осмотрели все его тело. Его загнали под душ, но не дали никакого полотенца, чтобы вытереться, и он был вынужден надеть одежду прямо на мокрое тело. Затем его провели через внутренний двор, где, как показалось Меткалфу, стало намного холоднее, чем час назад, в другую часть здания. Здесь у него взяли отпечатки пальцев и сфотографировали его анфас и в профиль.
Он немало знал о Лубянке, но все это было всего лишь сухими бесстрастными текстами из учебных книжек, разведывательных донесений и обрывочных слухов. Он знал, что самое старое здание в комплексе на Лубянке когда-то, до революции, занимала всероссийская страховая компания. Он знал, что ЧК, первая организация советской тайной полиции, устроила там свою штаб-квартиру, оборудовала служебные кабинеты, помещения для допросов и тюремные камеры.
Он знал также, что это фабрика смерти, что самых важных заключенных казнили в подвале дома номер один по улице Дзержинского, наиболее засекреченного из всех корпусов Лубянки. Ему рассказывали, что заключенного, приговоренного к смерти, ведут в подвальное помещение, где на полу расстелен брезент, и стреляют ему в затылок из 8-зарядного автоматического пистолета системы Токарева в тот момент, когда он входит в комнату, или же заставляют встать лицом к стене. Палачам хорошо платили; как правило, они были мужчинами неграмотными, но за свою работу им, как говорили, тоже приходилось расплачиваться: все они пили горькую, и среди них очень часты были случаи самоубийств.
Сразу же после казни труп хоронили в общей могиле. Женщины мыли пол. Смерть удостоверялась врачом, находящимся на службе в НКВД, и свидетельство о смерти оказывалось последней бумагой из тех, которые подшивались в дело жертвы. Если казненный не был очень известным человеком, его родственникам всегда говорили, что подсудимый приговорен к десяти годам заключения без права переписки, и это всегда было последним, что родственники слышали о нем.
Вот и все, что знал Стивен, зато не знал он намного больше. Его кто-то предал или же НКВД просто решил, что пришло время его взять? Поводов для его ареста имелось множество: видели, как он пользовался тайником, его гостиничный номер был обыскан; его передатчик был найден.
Но почему именно друг Ланы, ее костюмер и помощник, Илья – человек, которому она, казалось, безоглядно доверяла, тот самый человек, который предупредил ее о том, что ею интересовались агенты, доставил его сюда?
Конечно, возможно, Илья был осведомителем, сотрудником НКВД низкого уровня, как и множество других людей, вынужденных к этому советской жизнью. Кого-то тайная полиция держала в руках тем, что имела в своем распоряжении компрометирующие материалы на кого-нибудь из его близких, попавшегося на мелком нарушении закона, а кому-то просто предлагала пусть символическую, но регулярную оплату. Завербовать человека нетрудно. НКВД с подозрением относился к Меткалфу, знал, что он встречался с Ланой, так что с их стороны было вполне логично завербовать доверенного помощника Ланы или надавить на него и приказать, чтобы Илья доставил Меткалфа сюда.
Но могло ли быть так… было ли возможно, что предала его сама Лана?
Она, по ее собственным словам, готова была пойти на что угодно, чтобы хоть как-то защитить отца. Если на нее оказали давление – сильное, невыносимое давление, то разве трудно предположить, что она не выдержала и согласилась помочь НКВД?
И уже в следующий момент он напомнил себе: почему так уж трудно представить, что Лана могла обмануть тебя, если ты сам уже обманул ее?
Он не знал, что и думать. Он был настолько измотан, что его мысли начали путаться.
Раздался громкий металлический лязг – это отпирался замок на двери в его камеру. Меткалф сел на койке и приготовился встретить неизбежное. Вошли трое охранников, одетых в форму; двое из них сразу взяли его под прицел пистолетов.
– Встать! – приказал третий – видимо, старший.
Меткалф встал, незаметно окинув всех троих внимательным взглядом. Мало того, что соотношение сил было далеко не в его пользу, но даже если бы он и сумел отобрать оружие у одного из них, даже если бы он приставил дуло пистолета к голове другого, захватил бы заложника, он – это Меткалф знал точно – никогда не смог бы выйти отсюда. Ему придется сотрудничать с властями, пока не представится возможность спасения.
– Который час? – спросил он.
– Руки за спину! – рявкнул вместо ответа надзиратель.
Его провели по темному коридору к железной двери с маленькой решеткой посередине, за которой, как оказалось, находился тесный примитивный лифт. Его заставили уткнуться лицом в стенку кабины. Дверь, громко лязгнув, закрылась, и лифт пошел вверх.
Наверху дверь отворилась в длинный коридор с паркетным полом, застеленным восточной ковровой дорожкой, и стенами, выкрашенными нежной светло-зеленой краской. Освещали коридор белые стеклянные шарообразные плафоны, висевшие под потолком.
– Смотреть перед собой! – грозно приказал командир конвоя. – Руки за спину! По сторонам не глядеть!
Меткалф шел по коридору, двое охранников по бокам, один сзади. Краем глаза он видел, что они миновали длинный ряд кабинетов; в некоторых были открыты двери, внутри сидели за столами мужчины и женщины. Через равные интервалы – шагов через двадцать – стояли охранники в форме.
Он услышал частое постукивание металла о металл и увидел, что это один из местных охранников барабанит большим ключом по пряжке ремня. Несомненно, это был какой-то сигнал.
Внезапно Меткалфа грубо повернули и затолкнули лицом вперед в сделанную в стене нишу размером с телефонную будку. По коридору проходил кто-то важный, в общем кто-то, кого он не должен был видеть.
Наконец они оказались перед большой дубовой дверью, покрытой темным лаком. Командир конвоя постучал, и через несколько секунд дверь отворилась. На пороге стоял маленький человек с седоватыми, а может быть, пепельно-серыми волосами и бледным почти до прозрачности лицом. Это был, несомненно, какой-то секретарь, делопроизводитель или адъютант, сидевший в проходной комнате, служившей преддверием кабинета крупной шишки. На столе здесь стояли пишущая машинка и несколько телефонов. Секретарь подписал какие-то бумаги, часть оставил себе, часть отдал конвойному. Меткалф наблюдал за происходящим молча, не желая выказывать какие-либо эмоции, никакого беспокойства по поводу того, что его может ожидать. Секретарь постучал во внутреннюю дверь, затем заглянул в «глазок», который здесь тоже имелся.
– Заключенный 08, – сообщил он.
– Введите, – последовал ответ.
Секретарь открыл дверь и отступил в сторону, пропуская Меткалфа, который вошел в сопровождении начальника конвоя; остальные остались на месте, застыв по стойке «смирно».
Он оказался в просторном кабинете какого-то большого начальника. Пол здесь устилал огромный восточный ковер, а мебель была темная и массивная. Возле одной из стен находился большой сейф с номерным замком. На громадном письменном столе, покрытом зеленым сукном, громоздились высокие стопки папок и целая батарея телефонов. А позади стола стоял стройный худощавый мужчина с высоким куполообразным лбом, лысеющей головой и очками без оправы с толстыми стеклами, которые карикатурно увеличивали его глаза. Одет он был в идеально отглаженную серую форму. Он сделал рукой небрежный быстрый жест, охранник развернулся на каблуках и вышел из помещения, оставив там Меткалфа, стоявшего на ковре посреди кабинета.
Хозяин кабинета склонился над столом, перебирая какие-то бумаги. Этим он занимался несколько минут, как будто Меткалфа здесь не было. Потом он извлек толстую папку и наконец-то взглянул на Меткалфа, все так же не говоря ни слова.
Меткалф узнал опробованную столетиями технику допроса: молчание, которое должно сбивать с толку неопытного подследственного и заставлять его волноваться. Но Меткалф не был неопытным. Он твердо решил молчать до тех пор, пока следователь не решит заговорить первым.
Выждав не менее пяти минут, мужчина в очках улыбнулся и сказал на прекрасном английском языке с британским акцентом:
– Как вы предпочитаете говорить? По-английски? – Он вдруг перешел на русский язык: – Или по-русски? Насколько я понимаю, вы свободно владеете нашим языком.
Меткалф мигнул, торопливо решая, что ответить. Английский язык мог бы дать ему преимущество, решил он. Возможно, разговор на английском лишил бы этого чина НКВД свободы в передаче нюансов, тонкости выражения мыслей, которой обладает только носитель языка. Поэтому он ответил по-английски:
– Это не имеет для меня никакого значения. Пока мы можем говорить свободно и открыто. Вы обладаете такой властью, товарищ… Боюсь, я не расслышал вашего имени.
– А я вам его не называл, так что, как говорите вы, американцы, бросьте это дело. Можете называть меня Рубашовым. И мистером, а не товарищем, в конце концов, мистер Меткалф, какие мы с вами товарищи. Садитесь, пожалуйста.
Меткалф сел на один из двух больших зеленых кожаных диванов, стоявших около стола Рубашова. Сам Рубашов, на что он обратил внимание, садиться не стал. Он все так же стоял. За спиной у него висели три портрета в тяжелых рамах: Ленин, Сталин и Железный Феликс, Дзержинский, печально знаменитый основатель ЧК. Голова Рубашова, находившаяся между портретами, казалось, являлась частью этой галереи.
– Может быть, хотите стакан чаю, мистер Меткалф?
Меткалф отрицательно покачал головой.
– А ведь это действительно превосходный чай. Нашему председателю привозят его из Грузии. Вы должны попробовать, мистер Меткалф. Вам требуется и хлеб насущный.
– Благодарю вас, нет.
– Мне сообщили, что вы отказались от пищи, которую вам принесли. Мне прискорбно это слышать.
– Ах, значит, это была пища? – Меткалф вспомнил жестяную миску с водянистым супом из какой-то требухи и черствый ломоть черного хлеба, которые ему действительно приносили. Когда это было? Сколько времени прошло с тех пор, как его бросили в одиночку?
– Что ж, конечно, это не черноморский курорт, да и срок вашего пребывания здесь, в отличие от курорта, ничем не ограничен, ведь так? – Рубашов вышел из-за стола и теперь стоял перед Меткалфом, скрестив руки на груди. Его черные сапоги были начищены до зеркального блеска.
– Так, значит, вы квалифицированный агент. Мало кто мог бы так ловко уходить от наших оперативников, как это удавалось вам. На меня это произвело большое впечатление.
Следователь, несомненно, ожидал, что арестованный сразу начнет все отрицать. Но Меткалф промолчал.
– Я надеюсь, вы понимаете, в каком положении оказались.
– Целиком и полностью.
– Приятно это слышать.
– Я понимаю, что был похищен и незаконно заключен в тюрьму агентами советской тайной полиции. Я понимаю, что произошло большое недоразумение, которое повлечет за собой серьезные последствия, куда более серьезные, чем вы можете себе представить.
Рубашов медленно и печально покачал головой.
– Нет, мистер Меткалф. Никакого недоразумения. И все «последствия», как вы изволили выразиться, мы просчитали. Мы мирные люди, но мы не потерпим открытого шпионажа, проводимого против нас.
– Да, – спокойно откликнулся Меткалф. – «Шпионаж» – это, кажется, именно то обвинение, которое вы любите выдвигать всякий раз, когда кто-то решает, что тот или иной человек чем-то неугоден. Разве это не тот самый случай? Кому-то, скажем, в Комиссариате внешней торговли, не понравились условия, выдвинутые моей семейной фирмой, и…
– Нет, сэр. Прошу вас, не тратьте впустую мое время на ваши тщетные уловки. – Он ткнул тоненьким указательным пальцем в сторону кучи папок на столе. – Все это дела, расследованием которых я руковожу. Как видите, у меня много работы, а часов в сутках слишком мало, чтобы ими можно было разбрасываться. Так что давайте, как говорится, возьмем быка за рога, мистер Меткалф. – Он шагнул к столу, взял лист бумаги и вручил его Меткалфу. От следователя сильно пахло трубочным табаком и кислым потом. – Ваше признание, мистер Меткалф. Подпишите его, и наша работа будет закончена.
Меткалф взглянул на листок и увидел, что он девственно чист. Принудив себя весело улыбнуться, он взглянул на следователя.
– Просто поставьте свою подпись здесь, внизу, мистер Меткалф. Детали мы проработаем позже.
Меткалф снова улыбнулся.
– Вы производите впечатление глубоко интеллигентного человека, мистер Рубашов. И ничуть не похожи на тупицу, который мог бы принять дурацкое решение арестовать видного американского промышленника, семейство которого имеет немало друзей в Белом доме. И на человека, желающего принять на себя ответственность за дипломатический инцидент, который может выйти из-под контроля.
– Ваше теплое отношение глубоко тронуло меня, – сказал следователь, опершись задом на стол. – Но дипломатия – это не моя забота. Не мое, так сказать, амплуа. Моя работа заключается в расследовании преступлений, вынесении приговоров и наблюдении за их выполнением. Мы знаем о вас гораздо больше, чем вы можете себе вообразить. Наши агенты наблюдали за вашими действиями с момента вашего прибытия в Москву. – Рубашов взял со стола толстую папку. – Здесь много, очень много деталей. И все они рисуют совсем не того человека, который мог приехать к нам с действительно деловыми намерениями.
Меткалф наклонил голову и трагически вскинул одну бровь.
– Я же мужчина, мистер Рубашов. И я не имею иммунитета против обаяния русских девушек.
– Как я уже сказал, мистер Меткалф, пожалуйста, не заставляйте меня тратить время впустую. Теперь вот что… Ваши передвижения по Москве крайне заинтриговали меня. Вы, как мне кажется, передвигаетесь очень свободно и, я бы сказал, широко.
– Я неплохо знаю город.
– Вы были замечены за изъятием документов на Пушкинской улице. Вы отрицаете, что были там?
– Вы сказали: за изъятием документов?
– У нас есть фотографии, мистер Меткалф.
Что они могли сфотографировать? – спросил себя Меткалф. То, как он достает пакет из-за радиатора? Как он сует пакет в карман? Не зная, что именно они видели, сознаваться было бы глупо.
– Было бы любопытно взглянуть на эти фотографии.
– Я был уверен, что они должны вас заинтересовать.
– Я постоянно имею дело с документами. Бумаги – это просто отрава моей жизни.
– Понимаю. А что, у вас в обычае убегать при виде агента НКВД?
– Я думаю, это первое, что придет в голову любому, – пуститься наутек, когда видишь, что тобой заинтересовался НКВД, не так ли? Это не та репутация, которой стоит гордиться, – то, что вы вселяете страх в сердца даже ни в чем не повинных людей.
Русский вальяжно хохотнул.
– Да, – согласился он, но тень улыбки тут же исчезла с его лица. – Но в первую очередь – в сердца виновных. Я уверен, вам известно, что для гражданского лица иметь оружие в Москве – это преступление.
– Я всегда ношу оружие для самозащиты, – возразил Меткалф, пожав плечами. – У вас здесь, как вы, конечно, знаете, имеется преступный элемент. А мы, преуспевающие иностранные бизнесмены, – заманчивая добыча.
– Я задал вам не случайный вопрос, мистер Меткалф. За одно это вы вполне можете схлопотать довольно длинный тюремный срок. И можете мне поверить, вы не получите удовольствия, проводя время в советской тюрьме. – Он повернулся лицом к портретам Сталина, Ленина и Дзержинского, как будто хотел почерпнуть от них вдохновение, и продолжил, не поворачиваясь: – Знаете ли, мистер Меткалф, в нашей организации имеются люди, занимающие положение намного выше моего, которые очень хотели бы вашей смерти. У нас имеются доказательства – гораздо более весомые, чем вы можете себе представить, вашей шпионской деятельности. У нас вполне хватит доказательств, чтобы отправить вас в ГУЛАГ до конца жизни.
– Я не знал, что вы нуждаетесь в доказательствах для того, чтобы устранить человека.
Увеличенные линзами глаза Рубашова вперились ему в лицо.
– Вы боитесь смерти, мистер Меткалф?
– Да, – ответил Меткалф. – Но если бы я жил в Москве, то не боялся бы. И вообще, если у вас так много этих сфабрикованных доказательств, позволяющих засадить меня, то зачем же вам нужно вести со мной все эти разговоры?
– Потому что я хочу дать вам шанс. Скажем так: предлагаю сделку.
– Сделку?
– Да, мистер Меткалф. Если вы предоставите мне интересующую меня информацию – подтверждение различных известных нам деталей относительно организации, на которую вы работаете, ваши цели, имена и так далее, – не исключено, что ближайшим поездом вы отправитесь домой.
– Очень сожалею, но ничем не могу вам помочь. Увы, я просто не знаю ничего такого, что могло бы вам пригодиться. – И повторил: – Сожалею.
Рубашов крепко стиснул сжатые ладони.
– Что ж, – сказал он. – Поверьте, я сожалею куда больше вашего. – Он шагнул к столу и нажал кнопку. – Спасибо, что уделили мне время, мистер Меткалф. Возможно, при нашей следующей встрече у нас появится настроение, чтобы поговорить свободно и открыто.
Дверь кабинета резко распахнулась, и трое конвойных влетели как ураган, как будто они ожидали именно этой реплики для своего появления.
Его немедленно отвели в другую часть здания, где коридор был выкрашен белым и ярко освещен. Конвойный нажал на кнопку возле двери с табличкой «Допросная камера № 3». Дверь открыли изнутри, и Меткалф оказался в комнате, где и пол, и стены, и даже потолок были облицованы сверкающей белой кафельной плиткой. В помещении находились пятеро солдат НКВД, вооруженных резиновыми дубинками. Дверь закрылась.
Он ничего не сказал, поскольку знал, что сейчас произойдет.
Пятеро солдат окружили его и принялись работать дубинками. Меткалф чувствовал тяжелые удары в живот, по почкам, и с каждым ударом ему становилось все хуже и хуже. Из глаз посыпались искры. Он лишь пытался прикрывать от страшных ударов жизненно важные органы. Но все было бесполезно. Он упал на пол, в глазах у него помутилось.
Избиение продолжалось; к счастью, он потерял сознание от нестерпимой боли.
Его облили холодной водой, приведя в сознание и заставив почувствовать мучительную, невыразимую боль. И тут же избиение возобновилось. Он выплевывал кровь на пол. Кровь заливала ему глаза, текла по щекам. В глазах уже не мутилось; теперь он видел все странно сегментированным, как кинофильм, показываемый через проектор, в котором пленка движется неровно, рывками. Вспышки света сменялись пятнами багровой тьмы. Он подумал, что, может быть, так и умрет здесь, в этом чисто-белом, облицованном сверкающим кафелем застенке. Какой-то анонимный советский врач подпишет справку о смерти, и его тело швырнут даже без гроба в общую могилу. Даже в своем бреду – он впал в безумие, на него волнами накатывала истерия, облегчавшая невыносимую боль от ударов дубинок, – он думал о Лане. Он беспокоился о ней, пытался угадать, не грозит ли ей опасность, не арестовали ли ее, чтобы тоже подвергнуть допросу и пыткам. Останется ли она невредима или скоро наступит и ее день, и ее тоже притащат в белую кафельную комнату, и кровь будет течь из рассеченной кожи ее головы, из ее носа, ее глаз?
Именно это и заставило его прийти в себя: образ Ланы, которой придется терпеть те муки, которые сейчас терпел он сам. Он не мог допустить этого. Если я еще на что-то способен, приказал он себе, я должен воспользоваться этим, чтобы защитить ее, сделать так, чтобы она не попала в это кошмарное место. Если я умру здесь, то не смогу ее защитить.
Я должен жить. Я должен так или иначе остаться в живых.
Я должен заговорить.
Он с натугой поднял избитую до потери чувствительности руку и попытался согнуть указательный палец.
– Подождите, – простонал он. – Я хочу…
Избиение сразу прекратилось по сигналу одного из палачей, который, казалось, был здесь старшим. Солдаты смотрели на свою жертву, ожидая, что он скажет.
– Отведите меня к Рубашову, – прохрипел он. – Я хочу говорить.
Прежде чем отвести его в кабинет Рубашова, ему, однако, доставили еще немало боли, умывая его. Нельзя было допустить, чтобы он запачкал кровью восточный ковер главного следователя. Его раздели, запихнули под душ и дали чистую серую тюремную одежду. Он с трудом мог поднимать руки, настолько сильна была режущая, словно множество ножей, боль в ребрах.
Но Рубашов, казалось, вовсе не торопился снова увидеть его. Об этой тактике Меткалф тоже знал. Его заставили стоять в комнате секретаря перед входом в главный кабинет, и это продолжалось, как показалось ему, целую вечность. Ноги не держали его, он мечтал сесть, но был вынужден заставлять себя терпеть. Меткалф знал, что избиение в допросной камере было только прелюдией к другим методам. Часто заключенных заставляли стоять возле стены на протяжении нескольких дней, совсем не давали спать, и заключенный вскоре начинал мечтать о смерти. Сейчас его сопровождали только двое конвойных, это служило неявным признанием, что он слишком слаб, чтобы представлять собой серьезную физическую угрозу.
Наконец о нем вспомнили. Бледный, похожий на призрак секретарь ушел – видимо, его рабочий день закончился, и его заменил другой, более молодой и еще более невзрачный человек. Бумаги были подписаны, а затем внутренняя дверь отворилась, и Меткалфа ввели в кабинет.
Всякий раз, когда Скрипач разговаривал с группенфюрером СС Рейнхардом Гейдрихом, он остро осознавал, до какой степени ему повезло, что у него есть такой наставник. Гейдрих был не только скрипачом-виртуозом, но и блестящим стратегом. То, что он лично выбрал Клейста для этой миссии, было признанием его таланта убийцы.
Поэтому Скрипач очень не любил разочаровывать Гейдриха. Он перешел к сути дела, как только была установлена скремблировавшая телефонная связь и Гейдрих взял трубку.
– Я пока еще не смог выяснить, зачем американец явился сюда, – сказал он. И быстро перечислил подробности, потому что Гейдрих обладал недостаточным терпением для того, чтобы выслушивать детали, не относящиеся прямо к делу. Партнер американца, англичанин, отказался говорить даже под большим нажимом, и поэтому его пришлось убить. Скрипач сообщил, что дипломат Амос Хиллиард, который вел Клейста на намеченное свидание с американцем, к сожалению, узнал его – возможно, по одному из досье Коркорана, – и дипломата тоже пришлось устранить. После чего он уже не мог оставаться рядом с трупом и вынужден был поспешно удалиться.
– Вы действовали правильно, – успокоил его Гейдрих. – Дипломат раскрыл бы ваше прикрытие. Кроме того, каждое звено, которое вам удастся вырвать из шпионской цепочки, – это дополнительное преимущество для Германии.
Скрипач улыбнулся, окинув победоносным взором переговорную комнату посольства.
– Тогда возникает вопрос, майн герр, не пришло ли время устранить и самого американца? – Клейст не смел сказать, насколько расстроенным он себя чувствовал оттого, что ему все еще не разрешили покончить с американцем раз и навсегда.
– Да, – коротко ответил Гейдрих. – Я думаю, что наступило время полностью ликвидировать и это звено шпионажа. Но я получил сообщение, что американца забрали на Лубянку для допроса. Оттуда он, я почти уверен, уже никогда не выйдет. Русские могут сделать нашу работу за нас.
– Рыбку подцепил другой рыбак, – разочарованно протянул Клейст. – А если они задачу не выполнят?
– Тогда ее должны будете выполнить вы. И я нисколько не сомневаюсь в том, что вы сделаете все наилучшим образом.
На сей раз Рубашов сидел за своим столом, его голова едва виднелась из-за бастионов папок с делами. Он, казалось, что-то писал; через несколько минут он закончил, положил ручку и поднял голову.
– Вы что-то хотели сказать, мистер Меткалф?
– Да, – ответил Меткалф.
– Вот и хорошо. Я знал, что вы разумный человек.
– Вы вынудили меня к этому.
Рубашов пристально взглянул на него; его увеличенные линзами очков глаза походили на рыбьи.
– Мы называем это убеждением, и, кстати, это только одна из многих форм убеждения, которые мы используем.
Рот Меткалфа был полон крови; он сплюнул ее на ковер. Глаза Рубашова вспыхнули гневом.
– Позор. Понимаете ли, для вас было бы лучше – гораздо, гораздо лучше – не слышать того, что я собираюсь вам сказать. – Когда к вам привязываются власти, перебивайте их карту более сильной. Всегда имейте возможность воззвать к властям более высокого ранга. Это вы должны усвоить, даже если не научитесь у меня ничему другому. Альфред Коркоран.
Брови Рубашова поползли вверх.
– Я нисколько в этом не сомневаюсь, мистер Меткалф, – мягко произнес следователь. – Вы, конечно же, предпочли бы не говорить мне правду. Но позвольте мне заверить вас, что вы поступаете совершенно правильно. Да, это трудный поступок, но вы храбрый человек.
– Вы неправильно истолковали мои слова, Рубашов. Когда я вам расскажу то, что собираюсь, вы сами пожалеете о том, что меня слушали. Вы, конечно, понимаете, что бизнесмену вроде меня нелегко работать в России. Нужно достичь соглашения, назовем это – провести стимулирование, на самом высоком уровне. Мероприятия проводятся в строжайшей тайне, конфиденциальность соблюдается наистрожайшим образом. – Меткалф с немалым трудом поднял руки и показал вокруг себя. – Вы сидите в этом прекрасном кабинете и пребываете в счастливом неведении насчет того, как ведутся дела на наивысшем уровне – уровне Политбюро, – но так и должно быть. Государственные вопросы высшего уровня всегда остаются в ведении государственных деятелей, Рубашов. А государственные деятели, в конце концов, всего лишь люди. Человеческие существа. Люди, имеющие желания. Люди, в природе которых наличествуют, как и у всех других, алчность и корыстолюбие, стремления и потребности, которые в этом раю для рабочих приходится всегда хранить в тайне. Стремления и потребности, о которых приходится заботиться осторожным, имеющим хорошие связи персонам. И тут-то и возникает необходимость в помощи «Меткалф индастриз».
Рубашов смотрел на него, не мигая, не выказывая никакой реакции.
– И, конечно, вы не можете не понимать, что любые… мероприятия, которые моя компания проводила в пользу ряда высших должностных лиц в вашем правительстве, должны остаться в строжайшей тайне. Так что я не буду говорить вам о западной бытовой технике, которую мы тайно направляли в два дома в Тбилиси и в Абхазии – в дома, которые принадлежат матери вашего босса, Лаврентия Павловича. – Стивен с намеком на фамильярность назвал Берию лишь по имени и отчеству; то, что Берия предоставил в собственность своей матери два дома в Советской Грузии и роскошно их обставил, было мало кому известно. Но Рубашов не мог об этом не знать; Меткалф не имел никакого сомнения в этом.
Рубашов медленно покачал головой; о значении этой реакции невозможно было догадаться. А Меткалф продолжал:
– Ну а когда дело доходит до собственной личной жизни, то, конечно, ваш Лаврентий Павлович куда более экстравагантен. Вы никогда не услышите от меня о великолепном небольшом пейзаже Тинторетто шестнадцатого века, который висит в столовой его особняка на улице Качалова. – Очень немногие из простых граждан знали, где жил Берия; но Меткалф, прошедший хорошую подготовку, был осведомлен о многом и сумел вспомнить эту деталь. – Впрочем, я сомневаюсь, что вас когда-либо приглашали на обед домой к Лаврентию Павловичу, но даже если бы такое и случилось, подозреваю, что вы даже не смогли бы оценить подлинную ценность этого маленького бриллианта. Председатель НКВД – рафинированный человек с изящными вкусами, а вы всего лишь мужик. И я никогда не раскрою рта, чтобы сказать хоть кому-то о том, что Лаврентий Павлович добывал деньги для этой покупки, продавая утварь и иконы из русских церквей за границей, – сделка, совершенная с величайшей осторожностью корпорацией «Меткалф индастриз».
Следователь уже не покачивал головой. Его лицо заметно побледнело
– Мистер Меткалф… – начал было он, но Меткалф резко перебил его:
– Прошу вас, спросите Берию об этом. Возьмите трубку телефона и позвоните ему. Спросите его также об иконах из московского храма Христа Спасителя. Будьте любезны, наберите номер и позвоните. Узнайте все от него самого.
На пристальный взгляд Рубашова Меткалф ответил спокойным, но твердым взглядом. Рубашов протянул правую руку с тонкими и слабыми, похожими на усики насекомого пальцами к батарее телефонов и снял трубку белого.
Меткалф откинулся на спинку дивана и улыбнулся.
– Скажите мне одну вещь, мистер Рубашов. Это было ваше решение арестовать меня? Или вы получили распоряжение сверху?
Рубашов держал трубку около уха. Его губы изогнулись в слабой нервной улыбке. И он все же не набирал номер телефона.
– Теперь мне ясно, что вы или пытаетесь организовать заговор против Берии, или вас используют как инструмент его враги из стен этой организации. Который из этих вариантов соответствует истине?
– Я не потерплю подобной дерзости! – взорвался Рубашов, все так же держа трубку около уха. Его гнев – бессильный гнев, как решил Меткалф, – был хорошим признаком.
А Меткалф продолжал, как будто Рубашов ничего не сказал:
– Конечно, я уверен, будто вы воображаете, будто можете просто сделать так, что я исчезну, а вместе со мной исчезнут и ваши проблемы. В таком случае, боюсь, вы недооцениваете меня. У нашего семейства есть на службе в Нью-Йорке проверенные юристы, и они хранят в сейфе несколько особенно разрушительных документов, которые непременно будут обнародованы, если я не войду в контакт с ними до определенного заранее оговоренного времени. А после этого разразится грандиозный скандал. Прозвучат имена людей из Москвы, с которыми «Меткалф индастриз» имела тайные отношения на протяжении нескольких лет, людей еще более высокопоставленных, чем председатель Берия… Полагаю, вы не хотели бы, чтобы эти люди подверглись публичному очернению. В частности, одно из этих имен принадлежит человеку, которому вы ни в коем случае не захотите навредить. – Меткалф повернул голову и уставился на портрет Сталина на стене. Рубашов повернул голову, чтобы увидеть, куда глядит Меткалф, и на его лице, сделавшемся к тому моменту пепельно-серым, появилось выражение неподдельного ужаса. Такого выражения на лице этого довольно крупного офицера НКВД Меткалф еще не видел. – Это было бы равносильно собственноручному подписанию вашего собственного смертного приговора, – продолжал Меткалф. Он пожал плечами. – Не сказал бы, чтобы меня это очень беспокоило. В конце концов, вы сами вынудили меня говорить, разве не так?
Рубашов нажал кнопку, расположенную с краю его стола, чтобы вызвать конвой.
Берлин
Когда адмирал Вильгельм Канарис закончил свое сообщение, все сидевшие за столом были ошеломлены. Совещание проходило в главном конференц-зале новой рейхсканцелярии, построенной по указанию фюрера его любимым архитектором Альбертом Шпеером. Снаружи валил снег.
В нише, расположенной выше человеческого роста, стоял мраморный бюст Бисмарка. Никто из присутствовавших в зале, даже сам Гитлер, не знал, что на самом деле это точная копия оригинального бюста, который на протяжении многих лет украшал старую канцелярию. Когда оригинал переносили в новый штаб, его уронили, и у скульптуры откололась голова. Шпеер втайне от всех поручил скульптору создать неотличимую копию, которую, прежде чем поставить на место, выдержали в чае, чтобы придать мрамору патину возраста. Архитектор считал случайную поломку оригинала плохим предзнаменованием.
Мужчины, сидевшие за столом, являлись высшими лидерами рейха. Они собрались сюда, чтобы обсудить достоинства плана предполагаемого вторжения в Советский Союз. План этот все еще пребывал в стадии обсуждения. Идея нападения на Россию имела серьезную оппозицию. Такие знатоки, как фельдмаршал Фридрих фон Паулюс, фельдмаршал Вильгельм Кейтель и генерал Альфред Йодль, настаивали на том, что силы армии рейха слишком рассредоточены по разным театрам военных действий.
Вновь и вновь выдвигались старые аргументы. Не следует распылять силы на два фронта. Вместо этого нужно нейтрализовать Россию, держать ее в страхе и знать наверняка, что она не станет вмешиваться.
Но разведданные, поступившие из Москвы, все изменили.
Атмосфера в зале была наэлектризована.
Известие об операции «Гроза» полностью изменило положение дел. Сталин тайно готовит нападение на них. Значит, они должны начать первыми.
Первое возражение поступило от начальника главного разведывательного управления СС генерала Рейнхарда Гейдриха.
– Какие у нас есть доказательства того, что эти сведения не подброшены нам? – спросил он.
Адмирал Канарис смерил взглядом высокого, зловещего на вид руководителя безопасности с длинным костистым носом и глазами рептилии. Он хорошо знал Гейдриха. Они даже считались в некотором роде друзьями. Гейдрих, талантливый скрипач, часто играл камерную музыку дома у Канариса на пару с фрау Канарис, которая тоже хорошо владела скрипкой. Канарис знал, что этот еще довольно молодой человек был крайним фанатиком и никогда ничему не доверял. И подобное возражение было лишь одним из сюрпризов, которых следовало ожидать от Гейдриха. Он хотел продемонстрировать фюреру, что в деле шпионажа ему нет равных.
– Мои люди досконально исследовали документы, и я с удовольствием дам возможность вашим экспертам сделать то же самое, – без тени раздражения ответил Канарис. – Вы сами убедитесь, что они подлинные.
– Я просто пытаюсь понять, почему НКВД еще не обнаружил эту утечку, – упорствовал Гейдрих.
Фельдмаршал фон Паулюс поспешил ему на помощь:
– Но ведь мы не имеем никаких других свидетельств того, что Сталин планирует такое нападение. Мы не видим у русских ни мобилизации, ни полевого развертывания. С какой стати русские станут оказывать нам любезность в виде неподготовленного нападения?
– Потому что Сталин стремится захватить всю Европу, – ответил Йодль. – Он всегда мечтал об этом. Но этому не бывать. Теперь уже не может быть вопроса, начинать или нет наш Priventiv-Angriff – наш опережающий удар – по России. С восемьюдесятью или сотней дивизий мы разгромим ее за четыре-шесть недель.