Она не отвечает. Минут через пять доходим до постройки, сложенной из серого крошащегося камня. Выглядит постройка заброшенной: черепичная кровля пробита и осыпалась, деревянные ставни на окнах потрескались, некоторые сломаны. Вход похож на ворота конюшни. Джованна приоткрывает верхнюю часть ворот, потом пинком распахивает нижнюю и входит внутрь. Я остаюсь снаружи. Мне немного не по себе. Со штанин стряхиваю пыль, поднятую колесами мотороллера.
Вспыхнула спичка, и я шагаю вперед посмотреть, как выглядит постройка внутри. Джованна держит блюдечко со свечой и машет мне: входи. В пол вделаны два кирпичных круга каждый футов по десять в диаметре с большими гнездами-дырками посередине. По стенам свалены старые бочки, дерево их прогнило, а ободья проржавели. Тонкие трубы, некогда закрепленные вдоль стен на кронштейнах, свисают наподобие фрагментов какого-то крупного, но хрупкого скелета, который разваливается сам собой. Понятно, что это бывшая винокурня, но запахов продуктов брожения нет и в помине. Есть пара лавок. Столик. Сор заметен в угол.
Джованна ходит вокруг, зажигая свечи. Нас окутывает рассеянный мерцающий свет, язычки пламени весело пляшут на сквозняке из множества щелей в стенах, окнах, крыше.
Я сажусь на столик. Джованна — на краешек одной из лавок.
— Кто ты? — спрашивает она, глядя на меня в упор темными глазами.
— Я никто, — отвечаю я, желая казаться загадочным, но звучит это мелко и выспренне, а потому я добавляю: — Просто турист.
— Ты никто, просто турист, но ты в суде, а потом и в тюрьме.
Я молчу, слегка ерзая на столике.
— Кто ты? — снова спрашивает Джованна.
Не знаю почему, только вместо того, чтобы объяснить ей все и тем самым снять ненужные вопросы, я говорю:
— А кто хочет это знать? — Голос у меня ломается: мою тревогу можно уловить на слух.
Джованна, похоже, и не думая отвечать, усаживается поглубже на лавку и упирается спиной в голую каменную стену.
— В суде тебя показали по телевизору с Il Presidente, Масканьи. Это нехорошо. Мой брат, он очень сердитый. Моя бабушка.
Незачем спрашивать, кто такая ее бабушка. Детали не имеют значения, все, что нужно, я уже знаю: я вызвал неудовольствие двух могущественных, мстительных людей.
— Зачем ты меня сюда привезла?
— Я должна им сказать, кто ты такой… — В голосе Джованны звучат умоляющие нотки. Начинаю подозревать, что ей приказано учинить мне что-то вроде допроса. Но по какой-то причине и ей самой хочется все выяснить. Ради меня или нет — я не знаю.
— Джованна, — разъясняю я, — ничего в этом нет. Никакой тайны. Я знаком с женой президента Масканьи. Она англичанка. Мы дружим. Когда мы познакомились, он пригласил меня в суд. Ему показалось, что меня это заинтересует, вот и все. Я и в самом деле тут как простой турист. Ты должна мне поверить.
— В тюрьме. Такое невозможно. — Джованна не может мне поверить.
— Он это устроил. Уверяю тебя. Там было много людей. Журналисты…
Она в задумчивости кладет ладонь на грудь и спустя секунду-другую говорит:
— Жена… Lei è bella, no?[54]
Я понял и согласно кивнул: красивая.
Со своей скамьи Джованна устремляет взгляд поверх виноградных давилен в открытую дверь и дальше — в сумерки. Теперь в постройке вполне уютно благодаря контрасту теплого света внутри и ночной тьмы снаружи.
— Ты не понимаешь Неаполь, — произносит она задумчиво. — Тебе надо быть осторожней и не связываться с плохими людьми.
— Теперь я это понимаю.
— Ты не приходить?
— Точно. Можешь заверить свое семейство.
Джованна трижды кивает, взвешивая мои слова. Впервые за вечер она улыбается, вообще впервые с тех пор, как мы встретились. Улыбка делает ее совсем юной, но к тому же напоминает, как одинока девушка. Я оглядываю помещение. Его использовали много лет, даже десятилетий. Каждый кусочек металла покрыт толстым слоем ржавчины.
— Ты еще долго остаешься в Неаполе до того, как уедешь обратно? — спрашивает Джованна.
Похоже, за этим вопросом ничего не кроется, и я рассказываю ей о своих планах. Останусь, пока деньги не кончатся — на месяц, может быть, дольше, если смогу.
— Тебе нравится Неаполь? — спрашивает она.
— Да! — с воодушевлением восклицаю я, потом прибавляю: — Вам очень повезло родиться здесь.
— Мне не повезло, — говорит Джованна, крутя головой. — Он для меня тюрьма. — Рывком встает с лавки. — Вот сюда я приезжаю помечтать, что я больше не узница.
Я спрашиваю:
— Что ты тут делаешь?
— Ничего. Сплю. Иногда… — Она жестикулирует: рисую, мол, пишу.
Я снова оглядываюсь: это место не особенно пригодно для творчества. Джованна следит за моим взглядом, скользящим по стенам.
— Ты что ищешь?
— Ничего, — говорю я, немного смутившись.
— Нельзя работать в тюрьме, — произносит она с внезапной горячностью. — Невозможно.
— Сочувствую.
Джованна подходит ближе. Тень ее колеблется в зыбком свете свечей. Она садится на столик рядом со мной и, взяв себя в руки, спрашивает:
— Где ты живешь в Соединенном Королевстве? Лондон?
— Да.
Я жду ее расспросов об Англии, о Лондоне, но вместо этого Джованна резко поворачивается ко мне всем телом, поднимает глаза и говорит:
— Вот куда я хочу уехать. Я буду помогать тебе здесь, а ты потом помогаешь мне там.
Такого, конечно, я не мог и представить. Я изумлен сильнее, чем тогда, когда неожиданно встретил ее верхом на «веспе» или когда обнаружил ее записку в кармане джинсов.
— Я не понимаю.
Джованна, как заведено у неаполитанцев, складывает ладони, только сейчас это подлинная мольба о помощи. Даже ее откровенная тактика «услуга за услугу» лишена хоть какой-то угрозы. Сюда, в ее тайное убежище, меня привезли договариваться о плане побега.
— Зачем тебе моя помощь?
— Inglese, — объясняет Джованна, — у меня нет денег, нет passaporto.[55] Они… мне никогда не позволят. Я девочка. Ты не понимаешь. Я должна оставаться с famiglia. Моего брата посадят в тюрьму. Бабушка моя, она умрет. Я должна остаться.
— И чем будешь заниматься? — спрашиваю я с тревогой.
— Ухаживать за моей famiglia.
Приходится напомнить себе, что это одно из проявлении культуры Старого Света, когда узы семейной верности, которые борьба за жизнь сделала еще крепче, ставятся превыше всего. А значит, бессмысленно увещевать Джованну словами типа: «Делай то, чего тебе хочется». И я говорю:
— Я не знаю, как тебе помочь. И потом, они будут искать тебя…
— А мне все равно! — дерзко восклицает она.
— А мне нет. Ты молода. Что, по-твоему, они со мной сделают?
— Я тебе уже помогла. Мой брат хочет тебя убить. — И не без театральной выразительности Джованна чиркает пальцем по горлу.
Вот оно, долгожданное подтверждение моих страхов! В тот же миг тело мое лишается воздуха, который упруго вырывается изо рта, ноги подкашиваются, я складываюсь пополам. Если бы не Джованна, мне бы на ногах не устоять: она подхватывает меня и усаживает обратно на столик. Сует бутылочку воды. Вода газированная, пузырьки во рту устраивают пальбу, от кислорода кружится голова. Некоторое время прихожу в себя, прежде чем удается произнести:
— Что ты имеешь в виду?
Джованна все еще держит меня за руку.
— Времена сейчас плохие. Люди стали… paranoico. Ты понимаешь?
Я высвобождаюсь и сажусь на лавку.
— Но почему? Зачем убивать человека только за то, что он торчал в зале заседаний?
— Ты врешь. «Turista», ты говоришь, а потом мы видим, как ты с Масканьи в тюрьме. Мой брат… его убили. — Джованна машет рукой, как бы объясняя: раньше убили.
— Он все еще хочет убить меня?
Она пожимает плечами:
— Я буду рассказывать. Я буду объяснять. Только ты должен мне помочь. — На этот раз принцип «quid pro quo»[56] этой сделки звучит куда более убедительно.
— Как я могу помочь? Я живу на последние деньги, какие у меня только есть. Может быть, когда я вернусь, у меня и квартиры не будет… — Я умолкаю, потом начинаю рассуждать вслух: — Может, Алессандро поможет? — Смотрю на Джованну.
Та деревенеет.
— Нет. Нет Масканьи.
— Почему? Он сумел бы помочь тебе.
— Нет. Prometti![57] Нет Масканьи. Я и ты. Perfavore, inglese…[58]
— Ладно, обещаю. — Я надеюсь, что на нее наводит страх должность Алессандро, а не что-то другое. — Мне нужно на воздух. — Выхожу за дверь и останавливаюсь. — Считается, что я в отпуске. — Я обращаюсь не столько к Джованне, сколько к себе самому.
— Ты в Неаполе, — напоминает она.
Я издаю суховатый смешок. Да разве можно чувствовать себя здесь спокойно? Оборачиваюсь к Джованне. Она стоит, подпирая спиной треснувшую дверную раму и сложив руки на груди. От ее позы веет фатальной решимостью: мы выложили карты на стол и теперь должны договориться. Между нами устанавливается незримая связь. Нам лишь нужно найти кратчайший путь к решению проблем. Я чувствую, что желаю Джованну, желаю как-то соединиться с ней. Предаться страсти и тем преодолеть наши страхи, наше одиночество, наше смятение. Интересно, желает ли Джованна чего-нибудь в этом духе. Даже если и желает, я сомневаюсь, чтобы она смогла разобраться в своих чувствах. Я пристально смотрю на девушку. Джованна очень сексуальна, у нее юное и гибкое тело. У меня — уставшее и больное. Мы очень разные.
— Послушай, Джованна, если я соглашусь, то хочу знать, что для моей жизни опасности нет. Совсем никакой. Мне нужны гарантии.
Джованна делает шаг ко мне:
— Я тебе говорю. Для тебя никакой опасности.
— Откуда ты знаешь?
— Моя бабушка, — твердо заявляет она. Ее вера в бабушкино влияние настолько всеобъемлюща, что завораживает. Так и кажется, что возможности бабушки гарантировать мою безопасность вселяют в ее внучку уверенность. Становится понятно, каким образом некоторые люди, заключенные в тюрьму, способны оставаться всесильными.