Душеприказчица запросила мои банковские реквизиты для перевода завещанной суммы. Она добавила, что высылает только первый из двух «документов», оставленных на мое имя. Второй документ находится в распоряжении дочери госпожи Форд. Очевидно, подумал я, от него и остался кусочек скотча. В настоящее время Элинор Мэрриотт добивалась изъятия этого второго документа. И в ответ на мой вопрос: завещание госпожи Форд было составлено пять лет назад.
Как говорила Маргарет, женщины бывают двух типов: прозрачные и загадочные. Это первое, что отмечает мужчина, и первое, что его привлекает или отталкивает. Одних мужчин влечет первый тип, других – второй. Маргарет – думаю, это само собой разумеется – не таила в себе никаких загадок, но временами завидовала тем, кого окружал природный – или напускной – ореол таинственности.
– Ты мне нравишься такой, как есть, – сказал я ей однажды.
– Но ты меня знаешь как облупленную, – сказала она в ответ. – Неужели тебе не хочется, чтобы во мне было хоть что-нибудь… непостижимое?
– Мне совершенно не нужны загадки. Думаю, они бы меня отвратили. Загадочная женщина – это либо фасад, игра, ловушка для мужчин, либо загадка для нее самой, и это хуже всего.
– Ну, Тони, ты у нас прямо светский лев.
– Ничего подобного, – возразил я, понимая, естественно, что она надо мной подтрунивает. – У меня женщин-то было – раз-два и обчелся.
– «Возможно, я не разбираюсь в женщинах, но я знаю, что мне нравится»?
– Я этого не говорил и даже не имел в виду. Но, думаю, как раз ограниченность моего опыта и позволила мне составить о них собственное мнение. И решить, какие черты мне нравятся. А в противном случае я бы запутался.
Маргарет сказала:
– Теперь вообще не понять: это для меня лестно или нет?
Разумеется, эта беседа состоялась до того, как наш брак дал трещину. Но он в любом случае был обречен, даже если бы Маргарет по природе своей оказалась более загадочной женщиной; это я вам – и ей – точно говорю.
Что-то от нее за долгие годы передалось и мне. К примеру, если бы я ее не знал, то, наверное, вступил бы в неспешную переписку с душеприказчицей. А так мне было невтерпеж дожидаться очередного конверта с целлофановым окошком. Поэтому я позвонил миссис Элинор Мэрриотт и задал ей вопрос относительно второго завещанного мне документа.
– В завещании оно значится как дневник.
– Дневник? Чей же, самой госпожи Форд?
– Нет. Одну минуту, я проверю. – Пауза. – Дневник Адриана Финна.
Адриан! Какими судьбами его дневник оказался у миссис Форд? Но не задавать же этот вопрос душеприказчице.
– Мы вместе учились, – только и выговорил я, а потом добавил: – Видимо, дневник был прикреплен к тому конверту, который вы мне переслали.
– Не берусь утверждать.
– Но вы сами его видели?
– Нет, не видела. – Она вела разговор не то чтобы свысока, а скорее с профессиональной осторожностью.
– А Вероника Форд как-то объяснила, почему его не отдает?
– Она сказала, что пока не готова с ним расстаться.
Это как раз понятно.
– Но ведь он принадлежит мне?
– Он, безусловно, завещан вам.
Хм. Какая, интересно знать, юридическая закавыка разделяла эти две формулировки?
– А не скажете ли, как она… его заполучила?
– Если я правильно понимаю, в последние годы мать и дочь проживали неподалеку друг от друга. Дочь утверждает, что для сохранности забрала кое-какое имущество к себе. Во избежание ограбления. Ювелирные изделия, деньги, документы.
– Разве это законно?
– Ну, прямого нарушения закона здесь нет. Обычная предусмотрительность.
Мы топтались на одном месте.
– Позвольте уточнить. Она была обязана передать вам этот документ, то есть дневник. Вы его запросили, но безуспешно.
– На данный момент дело обстоит именно так.
– Вы можете дать мне ее адрес?
– Только с ее официального согласия.
– Тогда будьте любезны, заручитесь ее официальным согласием.
Вы заметили, что в разговорах со служителями юстиции мы через некоторое время переходим на их язык?
Чем меньше времени остается нам из отпущенного срока, тем меньше у нас желания тратить его впустую. Логично, правда? Впрочем, как именно мы распорядимся сбереженными часами… да, это еще одна сфера, которую в молодости предугадать трудно. Я, например, подолгу занимаюсь уборкой, хотя нельзя сказать, что квартира у меня запущена. Но в этом состоит одна из маленьких радостей, которые приходят с возрастом. Я навожу порядок, без нужды ничего не выбрасываю, поддерживаю чистоту, делаю мелкий ремонт, чтобы квартира не упала в цене. У меня составлено завещание; отношения с дочкой, зятем, внуками и бывшей женой ровные, хотя и небезоблачные. По крайней мере, так я себе внушаю. Я достиг состояния бесконфликтности, даже безмятежности. Потому что живу в согласии со своей средой. Грязи не люблю и оставлять после себя грязь тоже не намерен. Если хотите знать, я завещал, чтобы меня кремировали.
Так вот, перезвонил я Элинор Мэрриотт и попросил у нее контактные данные другого отпрыска госпожи Форд – Джона, накоротке именуемого Джеком. Потом пригласил Маргарет сходить куда-нибудь пообедать. И еще назначил встречу со своим собственным адвокатом. Нет, это слишком громко сказано. Вот у Братца Джека наверняка есть «свой собственный адвокат». А у меня – местный нотариус, который составил для меня завещание; он арендует каморку над цветочным магазином, но дело свое знает. Мне он понравился еще и тем, что не пытался называть меня по имени и вообще не фамильярничал. Для меня он по-прежнему Т. Дж. Ганнелл, а как расшифровываются его инициалы – понятия не имею. Знаете, от какой мысли я содрогаюсь? Если меня, уже немощным стариком, заберут в больницу, то медсестры и санитарки, совершенно чужие люди, будут говорить мне «Энтони» или, еще того чище, «Тони». Ну-ка, Тони, укольчик. Доедай кашу, Тони. По-большому сходил, Тони? Понятно, что к тому времени бесцеремонность медперсонала будет, по-видимому, наименьшей из моих проблем, но все же.
После знакомства с Маргарет я совершил одну странность. Вычеркнул Веронику из своей жизни. Сделал вид, что моей первой любовью была Энни. Как известно, мужчины склонны преувеличивать число своих побед; я сделал ровно противоположное. Подвел черту и начал с чистого листа. Маргарет слегка озадачило, что я засиделся на старте – речь шла не столько о потере девственности, сколько о серьезных отношениях как таковых; но вместе с тем, как мне тогда показалось, она даже слегка растрогалась. И сказала, что мужчине воздержанность даже к лицу – или как-то так.
Что еще удивительнее, такую версию своей биографии я разыграл как по нотам – потому, в частности, что для себя давно уже все решил. Историю с Вероникой, состоявшую из ее презрения и моих унижений, я счел своим крахом и постарался стереть из памяти. Уничтожил все письма, сохранил только одну фотографию, да и ту годами не извлекал на свет.
Но через год-другой после свадьбы, уверившись в себе, а еще больше – в наших отношениях, я открыл Маргарет всю правду. Она выслушала, задавая резонные вопросы, и все поняла. Захотела увидеть фотографию – ту самую, сделанную на Трафальгарской площади, внимательно рассмотрела, покивала, но ничего не добавила. Оно и к лучшему. Я не мог надеяться на какие-либо комментарии, а уж тем более на комплименты в адрес моей бывшей подруги. Да и не хотел этого. Я хотел только одного: рассчитаться с прошлым и получить у Маргарет прощение за свой специфический обман. И получил искомое.
Мистер Ганнелл – сухопарый, уравновешенный, немногословный господин. Да и то сказать, молчание стоит его клиентам ровно столько же, сколько беседа.
– Мистер Уэбстер.
– Мистер Ганнелл.
На это ушло минут сорок пять, и я за свои деньги получил профессиональную консультацию. Он сказал, что обращаться в полицию и требовать возбуждения дела о краже против женщины преклонного возраста, недавно похоронившей родную мать, – просто дурость. Мне понравился этот совет. Не по сути, а по словесному выражению. «Дурость» куда убедительнее, чем «нецелесообразно» или «неуместно». Помимо этого, он рекомендовал не бомбардировать письмами госпожу Мэрриотт.
– А что, адвокаты не любят, когда им пишут, мистер Ганнелл?
– Скажем так: если пишут клиенты – это совсем другое дело. В данном случае по счетам платит семейство Форд. Вы даже не представляете, с какой легкостью письмо может завалиться на дно ящика.
Я обвел глазами светло-бежевые стены, комнатные растения в горшках, репродукцию неброского английского пейзажа – и, конечно, картотечные ящики. Потом вернулся взглядом к мистеру Ганнеллу.
– Другими словами, она может подумать, будто у меня психоз.
– О, мистер Уэбстер, такого она никогда не подумает. Тем более что «психоз» – не юридический термин.
– А как иначе сказать?
– Допустим, «склонность к сутяжничеству». Это довольно сильное выражение.
– Понятно. И еще один вопрос. Сколько времени уходит на исполнение завещания?
– Если честно… года полтора-два.
Два года! Не мог же я столько ждать.
– В первую очередь выполняются основные условия, а вот дополнительные распоряжения могут завести в тупик. Утрачено свидетельство акционера. Не сходятся цифры по налогам. Да и письма, бывает, теряются.
– Или заваливаются на дно ящика.
– Совершенно верно, мистер Уэбстер.
– Что еще вы можете посоветовать?
– Я бы воздержался от слова «кража». Чтобы без надобности не накалять обстановку.
– Но разве она не совершила кражу? Напомните, какой там есть юридический термин для совершенно бесспорного факта?
– Res ipsa loquitur?
– Вот именно.
Мистер Ганнелл помолчал.
– У меня на столе нечасто появляются уголовные дела, но ключевые слова в определении кражи, насколько я помню, звучат так: «умысел безвозвратно лишить» кого-либо его имущества. Известно ли вам, какой умысел был в действиях мисс Форд и, вообще говоря, каково ее психическое состояние?