— Дописывайте, ребята, — сказал на прощание просветлённый Леонид Клык.
В традициях Центра.
Абсолютное hic et nunc: они не пошли к ней в комнату и к нему домой, всё случилось на третьем этаже школы. Там был кабинет, в который никто и никогда не заходит, — в этом кабинете есть парта, на которой девушка Ира отдалась мастеру.
Всё было нежно, без страха и продолжительно. Он ласкал её, целовал. В джинсовом кармане Ира носила презервативы — в традициях школы… До этого она не спала с мужчинами — не в этом ли ещё одна традиция Центра?
Философия считалась главным предметом.
— Я сочинил стихи, — задумчиво сказал Гутэнтак.
— Валяй, — объявил Миша.
Он игриво начал жевать очередную охапку листьев. Давился и выплёвывал, но не прекращал, нахрустывая всё упорнее. Смотрел на мир радостным котёнком — он, Михаил Шаунов, летом убивший первого человека.
Есть предложенье сдать отца масонам,
Пускай они его пытают хлебом,
Есть предложенье изменить Бурбонам,
Натурой взять и расплатиться небом.
Есть предложение послать святого Джона —
Пускай один гуляет по холмам,
Пускай его насилует Мадонна,
Пускай он пьянствует зимою по утрам.
Есть предложение затрахать дом до дыр.
Есть предложение на крыше сделать баню,
Чтоб благородный и наследный сир
Имел в ней крепостную девку Маню.
Есть предложенье кликнуть всех жидов
И обвинить их в ужасах нацизма,
Когда б вы не придумали попов,
Адольф не изощрился б в сатанизме.
Есть предложенье вызвать дух Христа
И подарить ему большую плётку,
Чтоб с помощью молитвы и хлыста
Он покарал шерифа околотка.
Есть предложенье отменить богов,
А на их место поскорей поставить
Собак, свиней и тощеньких коров,
И на деревне новый культ отправить.
Миша выплюнул непрожёванные листья.
— Нормально, — сказал он. — Только зачем обвинять евреев? Я всегда считал их великой нацией. А вообще-то это не поэзия. Послушай моё.
Ты ненавидишь белых лебедей,
Чтоб не прослыть в округе зоофилом,
Ты часто балуешь едой чужих детей,
Чтобы тебя не ткнули ночью шилом.
Ты хочешь жить, правителей кляня,
Но Бог поставил двойку за урок:
Как всякий, кого мать родила зря,
Ты не красив, не добр, не жесток…
Ты до рожденья рыжей был овцой,
Тебя за резвость наказали волки,
Но вновь идёшь с распятьем и мацой,
Средь поселян рождая кривотолки.
Твоя субстанция не лишена эфира,
Но надвое разломан дерзкий меч,
Разбита в щепы золотая лира,
И голова упасть готова с плеч.
Устав от жизни серой и дурной,
Ты всё равно боишься утром сдохнуть,
Своё рыдание скрепив мужской слезой,
Живёшь в грязи, чтоб дольше не засохнуть.
Тебя не любят девушки и суки,
Ты словно пугало колхозное для дам,
Для них ты трактор из музея скуки,
Для них ты словно неисправный кран.
Ты не дождёшься наступленья лета,
Чтоб окончательно поверить во Христа,
Лихие люди лунного отсвета
Тебя не снимут ночью со креста…
Ты будешь жить, не разумея Будды,
Ты будешь жить, но в серый летний день
Нагрянут разбивальщики посуды,
Чтоб мир твой обратился в дребедень.
— Для семнадцати лет сойдёт, — небрежно похвалил Гутэнтак. — Более того, с этим ты сдашь экзамен на поэтический минимум. Только не вздумай показывать это людям. Засмеют.
— А зачем тебе заглушка на музыку? — неожиданно спросил он.
— Бес его знает, — честно признался Гутэнтак. — Чем больше заглушек, тем целостней человек.
— Вон оно что, — хохотнул он. — А я не знал, что и думать.
Миша хохотнул ещё более издевательски. Но он бессилен обидеть товарища: чёрная куртка героя делает того неуязвимым для слов. Он — выпускник. Он — почти готов, сложный парень восемнадцати лет от роду. На нём только два хвоста последней в его жизни центровой сессии. Выше только имперские университеты, посвящение в идеологии и чёрный плащ гения. Он фактически не принадлежит шестой пассионарной школе, а напарнику предстоит ещё год.
…Посвящение происходит в самый короткий день. Присутствует магистр школы, парочка оформленных идеологов, почётные граждане и наиболее завалящий член Лиги. Как же без них?
Лигач гонит формальную речь-приветствие. Оформленные говорят какую-нибудь правду о жизни. У них богатый опыт медитаций и размышлений, и всегда отыщется пара сильных мыслей для молодёжи. Обычно их выступление каждый записывает на диктофон, у идеологов вошло в традицию на день посвящения приоткрывать тайну мира. Тайн много, праздник раз в год. Лента крутится по-июньски весело: снова и снова.
Самые могучие гости перед контактом отправляют молодёжь в транс. Никто не знает, куда провалится его сознание. Но творятся чудеса, что готов удостоверить каждый. Рождается не только владелец куртки, но и претендент на плащ. И если не общение с оформленными, то шанса на будущее может и не возникнуть.
— Очередные молодые люди, — громогласит магистр, — очередное пополнение элиты.
Все молчат и сами верят в свою серьёзность.
В июне Гутэнтак кричал, лишь бы не заплакать. Он хотел убедить, что сдаст финансовый анализ с литературой до первого ноября. Ему поверили. Отпороли пару пуговиц и одну из эмблем, выдали куртку с намёком на героическую ущербность. Конечно, он сдаст. Литератор Гутэнтак, юбер-бубер.
…Грязный двор, газетные листы на земле портят даже грязь. Коряво песочница, беседка с дыркой — вот он, родимый перекосяк.
Дешёвые автомобили тихонько дремали в лужах, скучные и бессильные. Из подъездов осторожно выходили разнообразные люди, разболтанной походкой спеша по своим неотложным делам. Якобы неотложным. Скукота.
— Скукота, — сказал Миша, поднимаясь с сентябрьских листьев и небрежно отряхиваясь.
— А ты ещё поваляйся, — предложил друг. — Авось чего и снизойдёт.
Ехихидина Гутэнтак.
Но Миша пропустил совет. Зачем ему грязная подстилка природы? Он подбежал и вскочил на блёкло-зелёную лавку, объеденную дождями и временем. Воздел руки к тусклому солнцу, рассмеялся во всю ширь.
— Люди! — заорал Миша. — Есть тут хоть один человек?! К ноге, мать вашу, долбонуты плешивые! Не вам говорено, особи?!
Дядька лет пятидесяти вышел из подъезда напротив. Сонный, неумытый, наверняка спешащий по неотложным.
— Чё орешь, дурак? — пробормотал похмельно-невнятный дядька.
Судя по виду, мужик принадлежал племени алконавтов.
— Ого, — предвкушающе сказал паренёк.
— Оформи его, Миша, — предложил Гутэнтак.
— Лады.
— Чего? — недопонял спешащий и неотложный.
Гутэнтак чуть отошёл в сторону, весело позвякивая четырьмя обетами на груди.
— Сейчас я объясню вам, — вежливо пообещал Миша, — суть нашей маленькой корпоративной процедуры. Она называется оформлением мужика. Это, как вы понимаете, сугубо жаргонное название. Подлинное оформление индивида ведётся только в центровых заведениях и может занимать до двадцати лет. То, что я предлагаю вам, — не более чем особое издевательство.
— Прибью, щенок, — шипел дядька. — Воспитанник херов.
(Простои народ, как они его называли, ненавидел спецобразованных. Он очень мало знал о хозяевах — заведения носили закрытый характер, — но кое-что чувствовал. Все чувства ухали в ненависть. Частое мнение людей, согласно независимым соцопросам: страной правит банда фашистов, либо Дьявол, либо союз козлов, морально чётких, но без политической ориентации. Версия по сути одна, и к хозяевам относились лишь одним способом… Согласно Программе, через двадцать лет народ должен был обязан их возлюбить: целовать одежду, молиться, умирать за хозяев и т. д. Это нетрудно, если с массовым сознанием поработать. Воспитанники школ с массовым сознанием работать умели, но на излом ментальности по подсчёту требовалось двадцать лет. Добровольцы-«оформители» только увеличивали этот срок, они делали не то и не так: магистры считали походы в народ — уделом школьной шпаны…)
Миша вытащил пистолет из внутреннего кармана серого полуплаща. Передёрнул затвор, направил мужику в голову.
— Будешь рыпаться — убью, — предупредил он. — Мне нравится убивать людей, ты понял? Если будешь материться, тоже убью. Мы твои боги. Мы пришли на Землю дать свет и знание. Мы пришли начать на Земле правильную жизнь, и ущербные люди вроде тебя обязаны подчиниться. Мы пришли дать вам Заповеди и Закон. Ясно? Я бог — ты дерьмо. Ныне, присно и во веки веков. Повтори, кто ты и кто я. Наврёшь — убью.
Мужик вытаращил глазки. Он вздрагивал пальцами, не двигался и молчал.
— Будешь молчать, тоже урою, — лениво предупредил юноша. — Отвечай.
Гутэнтак смотрел с любопытством, слегка почёсывая ухо и улыбаясь краешком губ.
— Ты бог, — неуверенно сказал мужик и замолк.
— Это понятно, — произнёс школьник. — А вот скажи нам, кто ты?
Тот нехотя шевельнул губами:
— Я дерьмо.
— Умница, — похвалил Миша. — Способный мужик, способный. У тебя есть задатки к пониманию. А ответь-ка мне, должно ли дерьмо любить бога?
— Наверное, должно, — неуверенно сказал тот.
— Слушай, я поражаюсь, — сказал Миша. — Ты с виду идиот, а говоришь разумные вещи. Я думаю, ты ещё не совсем потерян. А как ты думаешь, надлежит ли дерьму обращаться ко мне на вы?
— Конечно.
— Ну блин, ты почти талантлив, — ухмыльнулся Миша. — Жалко, если тебя придётся убить. А ведь придётся, если ты сейчас не оформишься.
— Это как? — боязно спросил он.
— Это просто. Я устраиваю тебе экзамен, и если провалишься — ну что ж, карма твоя такая, конец тебе будет. Экзамен простой, я бы сказал, жизненный. Первый вопрос такой: а зачем ты, мужик, родился? Учти, что долго думать всегда рискованно: кто не отвечает, тех сразу валим.
Мужик опустился на корточки и заплакал.