— По-оигра-аем? — отвратительно писклявым голосом спросил он и глупо улыбнулся. — Ты-ы не хо-очешь игра-ать?
Сердце бешено заколотилось, и я отпрянул от Рустама, со страхом глядя в его остекленевшие глаза.
— По-оигра-аем? — повторил он, плаксиво скривив губы. — По-очему ты-ы не хо-очешь игра-ать? Отве-еча-ай!
Подняв над головой фонарь, Рустам судорожно всхлипнул. Он стоял так не меньше минуты, бледный, похожий на оплывшую восковую фигуру с проковырянными иголкой глазами, тяжёлым каплевидным носом и растёкшимся ртом; потом молча, почти без замаха, бросил фонарь в снег и начат яростно, отдаваясь делу со всей душой, топтать его ногами. И тогда я увидел, как снег под его ботинками начал искриться — маленькие красные точки в одно мгновение окружили нелепо выплясывающего передо мной человека, поползли вверх по штанам и переметнулись на куртку. А Рустам всё плясал и плясал, не замечая юрких язычков пламени, нетерпеливо пожирающих одежду. Он размахивал горящими руками, рисовал в воздухе узоры, подобные тем, что рисуют мальчишки выхваченной из костра палкой, которой незадолго до этого был повержен неумелый противник, ничего не смысливший в настоящем фехтовании. Он беспрерывно щёлкал шеей, но голова давным-давно перестала вставать на место и только билась и билась о плечи. Он весело смеялся неизменным отвратительно-писклявым голосом, давая эху новую пищу для забавы.
И в тот момент я побежал.
Сквозь кусты, через забор, раздирая о гвозди одежду, как не бегал никогда в жизни и, наверное, уже не побегу. Ведь правильно некогда говорила Ида: быстрее всего мы бежим от самых лучших друзей. И не важно, что она имела в виду совсем другое, главное — она оказалась права. Как и в последний раз, когда не пошла за мхом в насквозь промороженный лес, когда осталась лежать в уютной кровати без риска наткнуться на старика… И останься мы тогда вчетвером, всё могло бы быть по-другому.
Я бежал и видел укутанного в одеяло Рустама с горячей чашкой в руках. Он то задумчиво хмурился, то весело улыбался, заслышав одну из Жениных реплик, то начинал клевать носом, и чашка вот-вот норовила выскользнуть из расслабленных пальцев. Затем он вдруг очутился на улице: с необычайной ловкостью застёгивал крепления на лыжах, ворчал, что, мол, давно пора обновить знаки, а не трясти голой задницей перед оскаленными волчьими мордами; шёл впереди и прокладывал для остальных лыжню, время от времени оборачивался, проверяя, как там Ида. И ещё он кричал — далеко за деревьями, в густой непроглядной тьме, — звал на помощь, и я никак не мог его догнать…
Очнулся я в незнакомом доме. На полу под разбитыми окнами толстым слоем лежал снег. Входная дверь была заколочена длинными занозистыми досками, служившими ранее то ли забором, то ли частью чего-то большего, и, для пущей верности, подпёрта большим тяжёлым столом с водружёнными на него пузатыми мешками. Над дверью, по-кошачьи выгнув изящную спину, висела ржавая подкова. Лежащий посреди комнаты трёхногий стул смотрелся тоскливо и одиноко.
Вторая комната, скрывавшаяся за плотно закрытой дверью, выглядела куда более пристойно. Даже окна здесь по неведомым причинам остались целыми, не говоря уже о висящей на стене картине и полудюжине фигурок оригами, выставленных на подоконнике. Справа от входа стояло невысокое потёртое кресло с деревянными подлокотниками. Соседствующий с креслом письменный стол оказался сплошь завален бумагами и газетными вырезками, многие из которых, не выдержав мощного напора собратьев, теперь покоились на полу…
Я подошёл к столу и, окинув взглядом покрытый пылью ворох бумаги, взял первую попавшуюся вырезку:
«В среду, 25 февраля, в лесу близ деревни Махово, Московской области, местным лесником было обнаружено изувеченное тело Евгения Желтина, считавшегося без вести пропавшим с 14 февраля этого же года. Он был найден посреди замёрзшего озера с множественными переломами конечностей и колотой раной в области грудной клетки. Вечером того же дня, прибывшие на место криминалисты обнаружили фрагменты женского тела в расположенном в отдалении от деревни охотничьем домике. Чуть позже в ходе длительных поисков в том же лесу было найдено третье, сильно обгоревшее, тело.
Как сообщалось ранее, группа из четырёх молодых людей в составе Иды Кнехт, Рустама Абазова, Максима Перова и Евгения Желтина, 31 января 2004 года отправилась на автомобиле марки Volkswagen Golf за город, но так и не вернулась. До сих пор остаётся неизвестной судьба четвёртого молодого человека. Ведутся поиски…»
Домой старик вернулся под утро: замёрзший, измученный, но страшно довольный. Лыжи он оставил перед входом — аккуратно прислонил к бревенчатой стене — и, сняв шапку, тихонько вошёл в дом. Внутри было тепло и душно от растопленной перед уходом печки, отчего лицо его стало постепенно оттаивать, а задеревеневшие ноги — медленно возвращаться к жизни.
Когда старик зашёл в комнату, Никитка спал прямо на полу, подложив под голову плюшевого медведя — единственную игрушку на свете, которую он действительно любил и уважал. Все остальные игрушки, как недавно купленные, так и переходящие по наследству, тут же впадали в немилость и заслуживали самого сурового наказания.
На полу лежали сломанные машинки, раздавленные солдатики, рваные книги и многое, многое другое. Взгляд старика притянула деревянная кукольная нога.
Он задохнулся от дикого ужаса, бросился к шкафу и распахнул дверцу.
Шкатулки не было.
Той самой шкатулки, которую он так усердно прятал от Никитки, которую открывал лишь по ночам, доставал вырезанные из дерева фигурки и с гордой улыбкой разглядывал свои творения. Творения, как две капли воды похожие на приехавших в лесной домик ребят, охотящихся за подснежным мхом. А ведь он хотел их только напугать…
Коробку старик нашёл под столом. Пустую, с отломанной крышкой.
Фигурка одного из ребят лежала на диване. Из её груди торчал длинный, обвязанный леской гвоздь.
Вторую фигурку — когда-то милую, изящную копию девушки — старик собрал по частям и аккуратно положил в коробку.
От третьей фигурки осталась одна обгоревшая голова с глубокой трещиной через всё лицо. Её старик нашёл недалеко от печки и отнес к остальным.
А четвёртой фигурки не было нигде: ни в комнате, ни в сенях, ни во дворе. И даже Никитка, проснувшийся на редкость бодрым и весёлым, не смог вспомнить, куда её подевал.
Карина ШаинянЛокатор
Девятого мая над Городом Плохой Воды пролетела стая лебедей. Снизу улыбались вслед, размахивали флажками и воздушными шариками, и Таня Кыкык смеялась вместе со всеми.
Обычно лебеди улетали на север, не задерживаясь рядом с городом. Но Пельтын помнил, как однажды большая стая, то ли измотанная штормом, то ли ведомая глупым вожаком, села на бухту. Птицы ныряли клювами в ил, выискивая пищу, и со дна всплывала маслянистая бурая плёнка, пачкала перья. Лебеди почуяли неладное, когда было уже поздно: обвисшие грязными сосульками крылья не могли поднять их в воздух. Отец Пельтына заметил стаю, и они всей семьёй прибежали на берег, гонялись по мелководью за вкусной птицей, били палками и камнями. Белые перья, вымаранные нефтью и кровью, плыли по взбаламученной воде.
Вволю наелись тёмным жёстким мясом, накормили всех соседей. Угощали японского инженера со смеющимся лаковым лицом. Спали и снова объедались так, что перед глазами маленького Пельтына плыли испачканные перья.
Отца с тех пор прозвали — Кыкык, лебедь. Когда через несколько лет люди с материка записывали гиляков в толстые тетради, взамен выдавая красные книжицы, отцовское прозвище стало Пельтыну фамилией.
Накануне мать испекла пирог, и Таня, возвращаясь из школы, ещё в подъезде учуяла запах рыбы и лука, аромат хрустящей пропечённой корочки. Сразу стало понятно, что завтра праздник. Таня торопливо сполоснула руки и ворвалась на кухню — мама уже, улыбаясь, выкладывала на тарелку большущий кусок.
Розовые кусочки горбуши, вывалившись из теста, исходили густым паром. Таня жевала, обжигаясь, и смотрела, как мать отрезает половину пирога, осторожно оборачивает пакетом, полотенцем и ещё раз пакетом, чтобы не остыл.
— Отнеси деду, — Таня закивала, торопливо подбирая крошки.
— По дороге не ходи, увидят. Лучше через бухту. Сапоги надень. Приберись там. И поздравить не забудь!
Доедая, Таня смотрела в окно. С их третьего этажа видны были проблески бухты и сопка с торчащими над ней решётчатыми ушами локатора, настороженно развёрнутыми к городу. Снег уже почти сошёл, до самого моря тянулись стланиковые заросли со светлыми пятнами марей. Под кедрами ещё лежали мокрые сугробы, но по берегу бухты уже можно было пройти — первый раз с осени добраться до локатора, проведать деда.
Жизнь новорождённого города крутилась вокруг нефти, и надо было решать: уходить на север, в береговые стойбища, или оставаться на месте, переселяться в дома, зажатые тесным кольцом буровых. Японцев сменили русские начальники, приехавшие с материка. На холодном туманном болоте, открытом морским ветрам, строили бараки. В них селились смуглые люди с тоскливыми глазами и иззябшими лицами — рабочие с юга, знавшие толк в нефти. Первая скважина уже выплюнула чёрный фонтан.
Пельтын ходил в школу. Пельтына приняли в пионеры и объяснили, что нефть народу нужнее, чем рыба. И когда семья всё-таки двинулась на северо-восток, Пельтын, первый раз в жизни поссорившись с отцом, остался в городе.
Кто-то рассказал ему, что нефть получается из мёртвых животных, которые пролежали под землёй миллион лет, и Пельтын сразу и легко поверил. Мечта работать на буровой потускнела и стала пугающей. Но вокруг так радовались, когда новая скважина давала нефть, так много говорили, так часто называли вонючую жидкость «чёрным золотом», что Пельтын успокоился и перестал различать в резком запахе, пропитавшем город, трупные ноты.
Под солнечной рябью шевелились чёрные водоросли. Таня разулась, поплескала ногой. Мелкая, по щиколотку вода уже прогрелась. Таня торопливо зашлёпала вдоль берега. На дне лежал ещё лёд, и от холода сводило ноги. Тонкий слой прогретого ила продавливался между пальцами, всплывала бурая плёнка, прилипала к лодыжкам. К запахам соли, талой воды, брусничного листа примешивался тяжёлый дух нефти.