— Сторож откроет ворота.
— А родственники?
— Будут все, кому надо.
— Ну что ж, тогда не будем время терять. — Шпехта повернулся к Миколе: — Не вижу вашего третьего.
— Он в туалете.
— Нашел время…
Илья был легок на помине. Появился как из-под земли. Яркий фонарь осветил его крупную широкоплечую фигуру. Нижняя челюсть с двойным подбородком заметно выдвинута вперед, овальное безусое лицо, прямой широкий нос и… точно такие, как у побратима Гуменюка, толстые губы. Варнава Генрихович ахнул, пораженный таким сходством, вслух произнес:
— Никак сынок Зенона Мартыновича?
Шпехту поправил Микола:
— Не угадали. Это мой сосед и напарник Пунтус Илья.
— Надо же… Прямо копия…
— А что вы хотели, Варнава Генрихович, весь род человеческий от Адама и Евы. — А про себя подумал: «Нашел копию: в каком краю живет Гуменюк, а в каком — Пунтус?»
Можно провести старого воробья на мякине, но не Миколу Перевышко. Он уже давно догадывался, мысленно сопоставляя пожилого прапорщика Гуменюка и молодого Илью Пунтуса — одна кровь, одни ухватки: и тот и другой — авантюристы, каких поискать. В квартире Шпехты, куда его приводила Соломия, он видел на карточке группу спортсменов, занявших призовое место на областных соревнованиях по стрелковому спорту. Крайний справа — младший сержант Гуменюк. Было ему тогда чуть больше двадцати лет. Тогда Микола хотел спросить, как там оказался его односельчанин Пунтус? Не спросил. Не хотелось задавать глупого вопроса. Тогда на тот вопрос мог ответить только один человек — Зенон Мартынович. Но его там не было, да он, если бы и был, промолчал бы.
Сам собой напрашивался вывод: людей чаще всего делает похожими родственная кровь, а расстояние — дело случая.
Погибшего журналиста хоронили в полночь. Церковь при входе на кладбище была открыта. В ней шло богослужение. Из настежь раскрытых кованых железных дверей доносились протяжные унылые голоса, и под старыми, желтеющими к осени каштанами тек на могилы и памятники приторный запах ладана и расплавленного воска…
Со стороны Польши дул влажный ветер. Угрюмо гудели черные вековые липы. Они напоминали заупокойную мессу.
14
На сутки позже во Львов вернулся Гуменюк. В его поведении Варнава Генрихович заметил некоторые перемены. Нет, не во внешнем облике. Если к нему не присматриваться, он все такой же, как и год назад, и десять, — серьезный, немногословный; исполнительный, знающий свое дело.
На востоке Украины он выполнял сразу несколько поручений, и одно из них довольно деликатное: среди местных юристов надо было найти грамотного человека, который в суде докажет, что бывший механизатор колхоза «Широкий лан» Перевышко Андрей Данилович владеет не одним паем, а двумя, что противоречит закону. Второй пай был оформлен на его супругу — Клавдию Петровну, учительницу-пенсионерку. Пусть Алексей Романович Пунтус удовлетворит свое самолюбие. Это возвысит его в глазах односельчан.
На месте Зенон Мартынович разобрался, что к чему, решил эту задачу по-своему: Пунтусы и Перевышки не должны враждовать. Это будет невыгодно тому же Варнаве Генриховичу. Те времена, когда старый Пунтус и старый Перевышко были готовы друг другу вцепиться в глотку, прошли; по бумагам они — граждане Страны Советов, по убеждению — классовые враги. Время внесло существенную поправку в понимание своего места под солнцем украинской демократии. Выросло и возмужало новое поколение. Без явно выраженной гражданской войны народная собственность оказалась в руках враждебного народу класса — авантюристы и криминал стали хозяевами молодого государства. Себя они назвали работодателями, узаконили свою власть, на всю вертикаль отношений наняли чиновников.
Еще недавно — в середине прошлого века — на Восточной Украине строили социализм, а как только была объявлена самостийность, от социализма остались разве что воспоминания. Исчезали, как снег под мартовским солнцем, животноводческие фермы, горняцкие поселки, школы, больницы. А тех, кто был помоложе, стоял у станка, рубил уголь, пахал и сеял, — как ветром сдуло. Только старики не сдвинулись с места — на скудные пенсии доживали свои тягостные годы; молодые ушли, укатили, улетели: кто на заработки, кто в армию, кто в криминал. Кому-то удалось с помощью денег родителей продолжить учебу, выучиться на специалиста. Многие окунулись в бизнес или же подались за бугор.
Для Слобожанщины ближе всех была Россия. На нее и возлагали надежду о возрождении Украины.
Все это увидел Зенон Мартынович, посетив степные края, по которым когда-то с востока на запад осуществлялось Великое передвижение народов. Были, конечно, попытки двигаться с запада на восток, а чем они кончались, знают не только историки.
Теперь Зенон Мартынович мог далеко не во всем соглашаться с Варнавой Генриховичем, но и доказательно возражать ему, имея свое, не вычитанное из книжек мнение.
Украина, оказывается, разная, подвержена ветрам истории. Здесь чуть ли не каждое столетие меняется социальная погода. Она всецело зависит от могущества соседа. Ближайший западный сосед ее называл окраиной (отсюда и название страны). Исход русского населения на юг дал Малороссию. Кто ее перетянет на свою сторону — Польша или Россия, — ту цивилизацию она и примет. Но как бы ни разрывали ее доброхоты, прежде всего католики и православные, Украина останется Украиной. Теперь стало модным поголовно верить в Бога. Пример берут с президентов. Вчера еще они были закостенелыми безбожниками, сегодня их, как посланцев неба, благословляют патриархи. За кем пойдут украинцы — за католиками или за православными? А может, и еще за кем-то. Все зависит от размера траншей, которые выдаст им Международный валютный фонд.
Неисповедимы пути Господни…
Хотя Иисус Христос вроде один, но люди-то — разные. И предают они по-разному, преследуя свои, часто далеко не каждому понятные корыстные цели.
«Из сердца человеческого исходят злые помыслы». Так говорил апостол Павел, когда это была неоспоримая истина. Сегодня в эту истину поверил и Зенон Мартынович.
Посетив Слобожанщину, он с мятежной душой вернулся в Галицию. В его сердце стучалась кровь сыновей, о которых он догадывался, что они где-то существуют, но до недавнего времени никаких чувств к ним не испытывал. На ниве баламутной жизни какой муж не роняет свое семя? Где удачно уронит, там родится новая жизнь… Так гласит библейская заповедь. А Библию писали люди святые.
Ронял и Зенон Мартынович, не думая о результате — его интересовал сам процесс…
15
За кладбищенскими воротами уже никого не осталось. На площадке, где усопших перекладывают на катафалк, сиротливо стоял уазик, покрытый предутренней росой. Вернулись ребята и стали дожидаться пана Шпехту. В отдалении на крыше спящей семиэтажки в голубом ореоле высвечивалась цифра 4.
В этот предрассветный час огромный старинный город видел свой не первый сон.
— Сколько же можно дожидаться? — вслух сердито спрашивал себя Илья, подавляя зевоту. — Ну и народ эти западены!
Этот народ он уже немного знал. В детстве, когда еще была советская власть, его привозили в Карпаты на спортбазу — тогда школьники готовились к соревнованиям по легкой атлетике. Были ребята из западных областей, он обратил внимание, что говор у них другой, но тренируются с большим усердием. В своем усердии они были похожи на взрослых. Когда еще был колхоз, бригада плотников из Западной Украины строила коровник. Сельчане хвалили строителей, но не председателя. Он им по договору не заплатил — нашел много брака. На прощание обозвал их бандеровцами. Хотя западены были люди как люди, и коровник получился добротный. Чем они отцу не угодили? Илья спросил, отец ответил: «Не стахановская у них работа. В праздники — за топор не берутся, в субботу — банятся, в воскресенье требуют автобус, чтоб смотаться в райцентр — попасть на утреннее богослужение. Коровник могли бы построить за месяц. Сорвали все планы… А могли до осени и школу отремонтировать…»
Так и остались в памяти западены, как их нарисовал отец. Илья усвоил: народ работящий, но по-настоящему отдыхать не умеет.
В эту ночь Илья отдыхал своеобразно. Сначала ходил, подпрыгивая вокруг машины, отгонял дрему. Холодный порывистый ветер, гулявший над крышами домов, заставил его надеть куртку-ветровку, потом все-таки загнал в салон, где еще держался омерзительный запах.
Микола на водительском сиденье делал вид, что спит. Илье было скучно, и он растолкал напарника.
— Где же твой трижды трахнутый Шпендель?
Микола поднял голову, заспанными глазами уставился куда-то в темное пространство, поправил:
— Шпехта. Он не еврей. Он — карфагенец.
— Один хрен. Все они из пустыни… Мне мою тысячу отдаст?
— Обязательно.
— Тебе-то проще. Ты за так согласился… Вот вернемся в наше Сиротино, всем расскажу, какой ты чокнутый. За обещание кого-то выкупить из плена заставить себя четверо суток нюхать мертвечину. Ну и как — нанюхался?
— А ты — разве нет?
— За бабки, Миколка, да еще жирные, я не только буду нюхать — лизну любое место. — И выдал, как открытие: двадцать первый век — абсолютная власть денег.
— Понятно, кто много лижет — много имеет.
Илья едко ухмыльнулся, показав передний верхний зуб со щербинкой:
— Ты, как мой батько, любишь наставлять народной мудростью.
— Батько — это который?
— Он у меня один.
Микола и в этот раз не стал уточнять. Еще обидится. Детские обиды, нередко переходившие в драки, уже давно забылись.
«А мне, — сказал он себе, — стоит ли вмешиваться в чужую жизнь, если не просят?» Вспомнил, что на этот счет есть у слобожан пословица: «Цыган знае, шо кобыли робе». Главное, напарники за всю дорогу ни разу не конфликтовали. Гуменюк обязательно спросит: «Ну, как поездка? С Ильком кашу сварил?» Однозначно не ответишь. В дороге всякое случалось. И уж если отвечать, то разве что слобожанской шуткой: «Наше дело — дерьмо. Мы его успешно разжевали».