вырос сын-красавец. У него его кровь, а фамилия — чужая. Гордится его сыном какой-то замухрышка, хотя и председатель колхоза. Старшина Гуменюк сделал бы сына военнослужащим. У сына была бы чистая, как молодой снег, биография. В Советской армии хлопцы с чистой биографией выбиваются в полковники, а то и в генералы. И на ляд он сдался, пан Шпехта, этот недоделанный церэушник, без него Зенону Мартыновичу как легко жилось бы!
Но… ехать надо, выручать из беды своих землячек, которых он, старшина-сверхсрочник, а затем прапорщик, сделал мастерами спорта, открыл им широкую дорогу для заработка.
— Боюсь, это будет дорогое удовольствие, — произнес Зенон Мартынович: он не отказывался от поездки, но и не горел желанием усердствовать, как это делал раньше.
— На доброе дело валютой обеспечу, — твердо заверил адвокат. — Все расходы возьму на себя.
Зенон Мартынович тяжело вздохнул:
— Сначала надо найти Миколу. А это — задача со многими неизвестными… Придется посетить Сиротино.
— Посещай, но не задерживайся. И заодно проверь явки, которые мы подобрали для наших друзей-католиков.
— Разумеется, в приграничной зоне?
— Да нет, настаивают прокатиться вплоть до Воронежа. Перед поляками нужно будет отчитаться. Авансы мы берем, а отдача — нулевая.
Еще год назад задание, которое диктовал ему Шпехта, Зенон Мартынович воспринял бы как боевой приказ. Но все течет, все меняется — и в одну лужу не стоит плюхаться дважды. Как съездил на Слобожанщину, увидел Валентину Леонидовну, не придавленную семейными заботами, не постаревшую мать пятерых детей, а краснощекую молодицу, решил жить исключительно для себя: «Ни в какой Воронеж теперь меня не загонишь, — сказал себе в рифму. — А вдруг попадусь? И личное счастье накроется мокрым рядном. Буду гнить на Севере, надрываться на лесоповале, как надрывались под лай свирепых овчарок сотни идейных бандеровцев».
Полякам было известно, что проверить явки Шпехта поручит Гуменюку. Поляки умеют проваливать агентов дружественных разведок. Советская, а затем русская разведка до недавнего времени считалась дружеской. На продаже русских разведчиков польские агенты зарабатывали неплохие деньги.
Зенон Мартынович избегал поляков. Его дед по матери в годы Гражданской войны служил в Красной армии, под Варшавой попал в плен. В плену чуть было не умер с голоду. Когда его просили рассказать, как он выживал в плену, он отвечал, как отмахивался: «У поляков в плену не выживают».
Дед и умер с неприязнью к полякам. Не знал он того, что Бог всегда отворачивался от поляков, когда они вторгались в Россию с недобрыми целями.
4
В поезде на Слобожанщину соседом по купе оказался высокий худощавый блондин. Он назвался поляком из Торонто, но по акценту чувствовался американец. Только к чему этот маскарад? Американцы даже польского происхождения одеваются поприличней.
На вид поляку было лет сорок. На нем была простенькая поплиновая рубашка, устаревший галстук. Он производил на окружающих неприятное впечатление. Если не совсем нищий, то наверняка бедный. Серый пиджачок-букле, на локтях желтые заплаты из кожи какого-то мелкого зверька, серые в дудочку джинсовые брючки и неуклюжие на «манке» желтые туфли, какие когда-то носили послевоенные одесские стиляги. Вот в таком виде и появился этот поляк на Слобожанщине.
Так одеться ему посоветовали знакомые, перебравшиеся из России в Канаду: дескать, богатых иностранцев украинцы раздевают среди бела дня.
Блондин представился научным работником какого-то института в Торонто. Направлялся на Слобожанщину собирать вульгарный фольклор.
— Какой именно? — поинтересовались тут же.
— Чтобы присутствовала нецензурная лексика, — охотно отозвался поляк.
— На Украине цензуры больше нет, — заметил Зенон Мартынович. — Ее отменил первый самостийный президент. И в Верховной раде мата больше не будет. А Рада все еще ориентируется на Государственную думу.
Лежавший на верхней полке пассажир, по виду то ли шахтер, то ли нефтяник, с грубыми чертами волевого лица, как потом оказалось, матрос рыболовного сейнера, с тревогой произнес:
— Как же теперь без мата? Экономика разрушится.
— Ей уже и без мата хана, — отозвался второй лежачий сосед с верхней полки. — Что на Украине, что в России… одна хренотень.
— В Канаде надо власть менять, — сказал матрос.
— А при чем тут Канада?
— А при чем тут мат?
Завязывалась безобидная дискуссия. Иностранец полез в карман своих джинсовых брюк, в пиджачке-букле что-то запищало. Гуменюк догадался: собиратель вульгарной лексики включил диктофон.
— Слышь, шпион, или как там тебя? — обратился матрос к иностранцу. — Бесплатно подарю частушку. Мой дед-фронтовик, когда бывал сильно поддатым, переходил на любимый фольклор.
И запел, как был, под высоким градусом:
На горе стоит катюша,
Под горою — танка.
Батько Сталин — вызволитель,
Гитлер…
Дальше следовало нецензурное слово.
— Записал? — спросил иностранца.
— Сколько стоит ваше слово? — в свою очередь спросил поляк.
— Мое? Как у Сталина — на вес золота. А мы при их долбаной демократии раздаем его почти бесплатно. Как Россия раздает углеводороды. Чужого — не жалко.
— Смотрите — обанкротитесь.
Матрос приподнялся на локте. Произнес рокочущим басом:
— Этот вопрос вы не мне адресуйте. У нас есть правитель.
И вдруг сидевший возле окна старичок с белой головой, как одуванчик, о себе пискляво напомнил:
— Вы, я слышу, куда-то едете, молодой человек?
— Мамку хоронить. А меня злодеи сняли с самолета, я случайно выпил. Не дали долететь.
— Можете и не доехать.
— Но-но, старик, — угрожающе пробасил матрос. — Я за своими словами слежу, как свекруха за невесткой.
— И все же — лучше помолчите. Дольше проживете.
— А что — развращать иностранцев запрещается?
— Вас, несмышленых, жалко.
Матрос не унимался:
— Что жалеть нас? Мы, как осенние мухи, пожужжим и опять в спячку…
Зенон Мартынович, слушая эту вроде бы никчемную перебранку, понимал — разговор пустой. Пассажиры сойдут с поезда — каждый останется при своих интересах, но последствия будут разные: матрос за излишнюю болтливость когда-нибудь попадет на скамью подсудимых; старичок дотянет до лучших времен, которые наступят не скоро, переживет многих своих сверстников, умрет от несчастного случая. Это у него на лбу написано.
«А что написано у меня? — посетила Зенона Мартыновича неожиданная мысль. — На лбу ничего не написано, а вот сердце подсказывает: пора послать подальше Варнаву Генриховича и жить только для себя, для своей семьи».
Он надеялся, что семья у него будет, ведь он взялся жить исключительно для себя. Вот, живет же поляк из Канады. Хотя… кто его знает? Доллары наверняка у него есть, это видно по физиономии — изображает из себя скромнягу. Душа иностранца — не украинские потемки, а самый что ни есть дремучий мрак. Открытый человек не отправится на Слобожанщину исследовать вульгарное народное творчество. Для этого нужны доллары. А доллары не раздают как милостыню. Значит, иностранец от кого-то получил особое задание. И слобожанский фольклор — дешевая шпионская легенда.
Уже по дороге в Сиротино — с канадским поляком вышли на одной станции — как попутчики разговорились. Оказалось, он едет по приглашению председателя колхоза «Широкий лан» (поляк произносил это название по-другому — «Необъятная степь»). Едет к Алексею Романовичу Пунтусу, известному на Украине новатору (рекламный телевизионный ролик, где за штурвалом комбайна стоял Алексей Романович, сыграл свою роль). Несколько раньше в Варшаве побывал украинский предприниматель Семен Онуфриевич Блакитный. На экране он увидел торжествующего Пунтуса, позвонил на студию, представился зятем известного новатора. От Семена Блакитного разило сивухой, ненормативной лексикой, которой в Европе, по всей вероятности, еще не слышали. Европейские лингвисты набросились на филологическую целину, послали в командировку ученого поляка, специалиста по ненормативной лексике. В Варшаве посчитали, что это явление грамотно сумеет объяснить лишь специалист с высшим образованием. Таким и оказался варшавский поляк, довольно сносно говоривший по-русски.
— Вам в Сиротине какая улица нужна? — спросил Гуменюк попутчика.
— Пионерская.
— И у меня Пионерская. Номер дома?
— Сорок девять.
— И у меня сорок девять.
— Мы не по одному делу?
— Вполне возможно.
«Не отыскался ли отец еще одного сына Алексея Романовича? — невольно подумал Зенон Мартынович. — Никак Валентина Леонидовна лет двадцать назад побывала и в Польше, избавляясь от женских болезней? Кто же из ее хлопцев польского происхождения? — И про себя продолжал рассуждать: — Если Илья — это моя кровь, то Клим или Юрко — возможно, от поляка».
Гуменюк не совсем угадал. Настоящих отцов своих сыночков могла знать только Валентина Леонидовна. Как призналась Зенону Мартыновичу, поляк — это отец восемнадцатилетней Олечки, с которым ее мама познакомилась в клинике профессора Бершадского, избавлявшего несчастных женщин от загиба матки.
— А зачем тут поляк? — допытывался Зенон Мартынович, уже испытывая чувство ревности к варшавскому гостю.
После непродолжительной разлуки стоило Гуменюку взглянуть в глаза обаятельной Валечки (мысленно он ее уже так называл), как он почувствовал: все эти недели, пока Зенон находился во Львове, она думала о нем. Тогда, в спаленке Пунтуса, он ей признался, что двадцать лет его любовные чувства были законсервированы, и вот сейчас он снял их с консервации, как снимают боевую машину, чтобы ринуться в бой, — судьба уже не отпустила ему время на раздумья.
Валентина Леонидовна только теперь, спустя два десятка лет, почувствовала и оценила крепкого, как дуб-великан, бывшего старшину, окончательно убедилась, что это настоящий мужчина, с которым можно хоть в бушующем океане плыть вместе, не оглядываясь на прожитые годы.