Ромео разозлился и громко крикнул:
— Лера! Валерия! Где ты?!
В углу зазвонил телефон, и он взял трубку.
— Алло, с кем я разговариваю? А где Лера?
— Я бы сам хотел знать, где Лера! — гаркнул он.
— Ой, а я смотрю, дверь открыта! — Хозяйка квартиры Глафира Николаевна стояла в дверях со своей бессменной помощницей — деревянной тросточкой — и ехидно улыбалась.
— Потеряли свою жену?
— У меня нет жены.
— Ну, когда вы снимали квартиру, говорили, что она ваша жена. Да мне это неинтересно, жена она вам или нет. Когда квартиру освободите? Новые жильцы должны заезжать.
— Какие новые жильцы? Я за квартиру платил регулярно.
— Ну, вот ваша оплата и кончилась.
— В каком смысле?
— Такое ощущение, что я вам открываю Америку и вы ничего не знаете!
— Послушайте, Глафира Николаевна! Я сегодня прилетел в Москву, десять минут назад зашел в квартиру, Леры пока нет, а тут являетесь вы и говорите про каких-то новых жильцов. Ничего не понимаю.
Глафира Николаевна дернула плечиком.
— Ну, не знаю! Мне ваша якобы жена вчера позвонила и сказала, что жилье сдает, больше в нем не нуждается, за квартиру было заплачено на месяц вперед, поэтому у меня претензий нет. Вы, как будто муж, видимо, не в курсе?
— Нет, не в курсе. — Он не собирался врать этой ехидной москвичке. Вот только куда делась Лерка? И вслух произнес: — А почему она вещи не забрала, не знаете?
— Вы, конечно, извините, я, может, что-то не поняла, но вроде как она ушла жить в монастырь. Или в церковь. Церковь, между прочим, здесь недалеко. Я, признаться, решила, что это неудачная шутка, но теперь вижу, что нет.
— В какой монастырь? В какую церковь? Чего вы городите?!
— Вы мне не хамите, вы в сыновья мне годитесь! Разбирайтесь со своей женщиной сами, а мне завтра к двенадцати освободите квартиру и верните ключи! Я к этому времени завтра приеду. — Глафира Николаевна гордо развернулась и вышла, опираясь на палочку.
Он отказывался что-либо понимать. Было ясно, что Лера здесь больше не живет, что вещи она оставила и за ними, похоже, не вернется. Другой мужчина? Вряд ли, она забрала бы вещи к нему, а не бросила бесхозно в чужой квартире, она дорожила вещами.
— Ничего не понимаю! — Он ходил по квартире, трогал ее блузку, платье, косметику. Он говорил с ней по телефону еще несколько дней назад, когда она призналась, что выпила, и это было на девятый день со дня смерти Федора Крупинкина. Она говорила что-то еще, какие-то женские глупости, как всегда про женитьбу, он тогда разозлился и особо не церемонился в выражениях. Неужели про монастырь — правда? Она, что ли, сошла с ума, что решилась на такой поступок? Она его просто бросила? А деньги? Где его деньги? Нет, такой номер у Лерки не пройдет, он будет ее искать и найдет. Она должна вернуть ему деньги, а там хоть в монастырь, хоть к черту на кулички!
Мужчина со злости начал пинать ее вещи, приговаривая:
— Где деньги?! Где деньги?! — Как будто вещи могли заговорить.
Ромео решил, что найдет ближайшую церковь и там обо всем выспросит: в какой такой монастырь может уйти женщина, и что это — спонтанное решение или продуманное намерение. Он никогда не верил в Бога, вернее, Бог для него давно существовал, и это было Золото.
Церковь нашлась недалеко, в пятнадцати минутах ходьбы от их съемной квартиры, он удивился, что раньше никогда не замечал это здание. Вокруг церкви сидели нищие и просяще смотрели на прохожих. Мужчина даже не взглянул в их сторону — нищих он за людей не считал и милостыню подавать не собирался. Он еще с детства запомнил слова бабушки:
— Нищие — это профессионалы. Никогда не подавай нищим!
Он бабушку слушался.
Внутри церкви было прохладно, и стоял полумрак.
— Есть кто живой?
— Не кричите, в храме нельзя кричать, — сгорбленная маленькая старушка возникла откуда-то из полумрака и погрозила ему пальцем.
— Вы мне скажите, где ваш священник?
— Батюшка сейчас подойдет. А вы договаривались?
— Ни о чем я с ним не договаривался, но он мне срочно нужен.
Старуха посмотрела ему в лицо и исчезла. Буквально через несколько минут он увидел рядом с собой молодого человека.
— Вы меня спрашивали? Я отец Михаил.
Мужчина смерил юного священника презрительным взглядом.
— А постарше у вас никого нет? — И вытащил из кармана деньги.
— В этой церкви служу я, отец Михаил, — еще раз настойчиво повторил юноша, совсем не похожий на церковного служителя, если бы не ряса. — Если вы хотите сделать пожертвование церкви, то вам надо пройти туда. — И отец Михаил показал рукой направо.
— Я ищу девушку, ее зовут Лера, Валерия. Мне сказали, что она хотела уйти в монастырь. Где мне ее найти? Где тут рядом монастырь? Мне нужно ее найти!
— Не в силе Бог, а в правде.
— В какой правде?! — Ромео здесь не нравилось. Его все раздражало: полутьма, едва заметные движущиеся фигуры внутри здания. К тому же его тут начали поучать, но, похоже, чтобы узнать, где его партнерша, придется терпеть эти нравоучения.
— Женщина, о которой вы спрашиваете, пока у нас.
— Как у вас?! На каком основании? Почему?
— Она пришла и попросила в церкви убежища. Церковь никому не отказывает. Она пока останется здесь, столько, сколько ей нужно.
— Мне нужно с ней поговорить.
— Она не хочет никого видеть. Это ее воля, ее желание.
— Я хочу ее видеть! Пусть она вернет мне деньги, она знает! Вернет деньги и живет, где хочет!
— Она предупреждала, что вы можете прийти.
— Тем более она знает, что должна мне деньги. Это ведь не по-христиански — брать чужое? Скажите, что я здесь и хочу забрать свои деньги!
Отец Михаил посмотрел на него грустно и пристально.
— Она просила меня передать, что если вы будете спрашивать про деньги, то их больше нет.
— Это как нет? Почему нет?!
— Она пожертвовала все деньги нашей церкви. Это было ее решение.
Глава 29
Василий Егорович пил чай и делал это с удовольствием. Никому из домашних он не доверял заваривать свой любимый напиток, потому что они норовили насовать в заварник пакетиков и залить кипятком, а какой чай из пакетиков — так, мусор! Он жаловал только черный чай, все остальные — зеленые и молочные — считал баловством. Сахар с чаем он тоже не признавал и удивлялся, как это жена и дочка кладут в кружку аж по три кусочка.
— Из-за сахара вы вкус чая не почувствуете! — возмущался он.
Семейство свое Василий Егорович Половцев любил, дочку и жену баловал, а когда дочь вышла замуж, начал с нетерпением ждать внуков.
Была у него еще одна любовь — родной завод, родной цех, куда он пришел совсем молодым мастером участка, и вот уже до пенсии рукой подать, а он продолжает трудиться. Цех он считал своим детищем, иногда нервным, нерасторопным, отчего-то злым, тогда в деталях шел брак, появлялись какие-то проблемы. Но Половцев делал все возможное и невозможное, чтобы цех работал как отлаженный механизм. Всех, кто трудился в цехе, Василий Егорович знал по имени-отчеству, знакомился с их семьями, интересовался здоровьем родителей и успехами в учебе детей. Делал он это не для галочки, а потому что понимал, что от многих ситуаций может зависеть рабочее настроение, а если человек без настроения ходит на работу, то никакая работа не клеится. Сейчас его сердце надрывно болело, и никакое прекрасное чаепитие не могло вывести его из удрученного состояния, — в цехе никогда не бывало убийств. Драк за все время его работы не было никаких, ссоры и споры случались, но чтобы такое — нет. Самым прискорбным было то, что убили Федьку Крупинкина, человека, с которым у Половцева были свои отношения.
Когда его, совсем молодого, назначили начальником цеха, директор завода, пожимая при всех руку, сказал:
— Ну, Василий, ты уж не подведи! Мы ставку на молодежь нынче делаем.
В первую неделю наказы ему давали многие, в том числе и режимник, который смотрел каким-то ледяным взглядом и предупреждал:
— Если какие проблемы по нашей части, сразу звони.
— Хорошо. Но надеюсь, что таких проблем не будет.
— Напрасно ты так думаешь. Партия считает по-другому, и ты как молодой коммунист должен понимать, что в цехе нужно проводить идеологическую работу, политику партии. Тогда и с производственной дисциплиной будет получше, чем у тебя в цехе, а то два твоих рабочих в прошлые выходные в парке напились, привод в милицию имеется. Это нехорошо.
Василий хотел было возразить, что ребята обмывали рождение сына, вели себя спокойно, ну а что в парке пили, общественном месте, — непорядок. Милиция вообще могла им только замечание сделать, ведь они все объяснили, но нет, забрали ребят. Половцев посмотрел в колючие глаза режимника и ничего объяснять не стал. Понял, что каждый цех, каждый участок находится под присмотром режима. Понял и испугался.
Половцеву было отчего бояться — его отец отсидел по политической статье пятнадцать лет, повторять этот путь ему не хотелось. Отца потом реабилитировали, посмертно, сказав, что это была ошибка. Но страх, липкий и противный, остался. Поэтому когда буквально через месяц он случайно увидел, что термисты рассматривают зарубежные эротические журналы, он позвонил куда надо — режимнику и сообщил об этом. Василию Егоровичу казалось, что Федор Крупинкин догадался, кто сдал их с напарником Сашкой, потому что смотрел он на начальника с издевкой, хитринкой и постоянно ухмылялся.
— Ну, вы даете, Васильегорыч!
— Сами виноваты, таскаете на участок капиталистические журналы, рассматриваете их.
— Ну, вы даете, — не уставал повторять Федор.
Инцидент с журналами получился не очень громкий, так, маленький пшик, но с тех пор Василий Половцев избегал встречаться глазами с гальваником Федором Крупинкиным. Василий Егорович из-за этого поступка был противен сам себе, но режимник остался доволен, а по тем временам это означало душевное спокойствие руководящего состава цеха.
Все время работы на производстве он держал гальваника Крупинкина на особом контроле: знал, в какую смену тот работает, знал, когда тот женился. Ничего предосудительного в этом «особом взгляде» не было, просто Половцеву было спокойней оттого, что у Федора все хорошо и стабильно. Он даже знал его непростую жизненную историю с пескоструйщицей Машей, про ее любовь с красавцем термистом, потому что жена красавца написала Половцеву письмо о разнузданном и безнравственном поведении пескоструйщицы. На письмо, чтобы оно не ушло куда дальше, надо было отвечать. Он пригласил Машу в кабинет и начал спрашивать: