Безумец, закрыв глаза, судорожно мотает головой, безуспешно пытаясь увернуться от ледяных струй. За его головой на обитой кожей спинке кресла можно разглядеть какое-то темное пятно. Кресло не в первый раз используется для подобных экспериментов, и кожа обивки успела кое-где подпортиться. Темная тень на подголовнике — не что иное, как выбросившая экзоспоры колония обычного домового грибка, плесени, Мукора. Мукор передает мрачные мысли известному писателю, стоящему на галерее. Он несомненно вознамерился внушить Диккенсу, что главная партия в финале «Эдвина Друда» должна быть отведена плесневому грибку. Кто знает, может быть, замысел Мукора воплотим в жизнь. Разум писателя уже дрогнул под таким натиском.
Управляющий вновь хлопает в ладоши. Две прачки снова упираются в тяжелые двери. У той, что слева — ее зовут Нелли, — есть муж по имени Валентин. Валентин не работает на мыловарне, он устроился в порту в одной из лавок, торгующих корабельными свечами. Пока Диккенс (и Мукор) работают над финалом «Эдвина Друда», Нелли думает о том, что они с Валентином будут делать по окончании рабочего дня. Они сядут на пригородный поезд, отправляющийся в Денмарк Хилл, и съездят, как всегда по пятницам, на каток «Лава». Там как раз появились новые коньки с резиновыми тормозными накладками, позволяющими без труда менять направление движения (деревянных) роликов. Нелли к тому же нравится кокетничать с юношей, помогающим ей надеть и зашнуровать ботинки роликовых коньков. Сейчас она целиком поглощена мыслями о вечерних развлечениях, которые предстоят ей с ее Валентином после работы.
— Всё кругом безумцы, всё — безумие, — говорит мне Мукор. — Движимые благими намерениями при отсутствии глубоких размышлений, люди, работавшие на мыловарне, по-своему, каким-то полупорочным путем шли к созданию того, что, как им казалось, должно было стать стиральной машиной. Как же безнадежно они ошибались. В этих немытых чанах зло только ферментировалось и крепчало. Реальный прототип, давший толчок к созданию подобия современных стиральных машин, был построен на совсем иных технологических и механических принципах. И все же, все же это заведение с его кошмарными механизмами и приспособлениями тоже является предшественником — предшественником столь любимого тобою Института Белизны. А теперь признайся: когда ты вспоминаешь об этой белой жестянке, которая гудит и булькает в углу твоей ванной, можешь ли ты, положа руку на сердце, признать, что она полностью заслуживает гордого звания «стиральной машины»? Я полагаю, что нет. А вот ты сама — другое дело. Ты и только ты — настоящая машина, предназначенная для наведения чистоты в этом доме. Ты — механическая жена. Дарвин, Диккенс, Битон — если эти деятели викторианской эпохи и изобрели что-либо стоящее, то данное изобретение — это ты.
Подвергаемая пытке грязь — не самое приятное зрелище. От вида того, что творится вокруг, а также от вони одной из экскурсанток становится плохо. Ее тошнит и выворачивает наизнанку. Попутно рвотная масса заливает ее платье. Шелковое.
— А как вы выводите рвотные пятна с шелка?
Да, вздумай я зарезать Роговые Очки кухонным ножом, было бы нелегко застать его врасплох. Даже сейчас, явно не ожидавший такого коварного хода с моей стороны, он лишь выдерживает эффектную паузу и с грацией пантеры наносит ответный удар:
— По правде говоря — не знаю. Но ведь мой галстук не из шелка, да и пятно — не от рвоты.
Он снимает очки, складывает дужки и убирает очки в футлярчик, который кладет в карман.
— По-моему, мой визит прошел не без пользы, — замечает он. — Не будете ли вы так любезны проводить меня к выходу?
Я неохотно веду его вниз по лестнице. Честно говоря, я не ожидала, что он решит уйти так быстро и внезапно. Я удивлена и полна подозрений.
— А на кухню не зайдете? Попили бы чайку, а тем временем наставили бы меня на путь истинный в отношении кое-каких кухонных дел.
Вообще-то я имела в виду в первую очередь пятна на кухонных полотенцах, а кроме того, хотела обсудить проблему соотношения грязи и зла и заодно поинтересоваться документами Роговых Очков, подтверждающими его принадлежность к Институту Белизны.
Но он поспешно направляется к двери.
Мукор в последний раз пытается переубедить меня.
— Не упусти его, Марсия, — шипит он у меня под ногами, — Не дай ему уйти! Если он уйдет отсюда живым, не миновать тебе смирительной рубашки.
— Я еще зайду. Наверное — достаточно скоро, — говорит мне Доктор Роговые Очки. — До свидания, Марсия.
— До свидания, Доктор Роговые Очки! — кричу я ему вслед.
Он задумчиво улыбается.
— Главное, что «доктор», — кивает он и исчезает.
Мукор понимает, что долго побыть наедине друг с другом нам не удастся.
Глава 12
Ну почему я не мочалка для мытья кастрюль? Или не комочек пригоревшей пищи, который я сейчас отдираю этой самой мочалкой? Мне следовало появиться на свет проволочной мочалкой — или не рождаться совсем. Слишком четко и однозначно мое предназначение в этом мире. Но в мире есть только одна «Марсия», и шансы на то, чтобы мое существование было именно таким, как у этой «Марсии», ничтожно малы, особенно, когда я стою над раковиной и рассматриваю целую батарею разнокалиберных мочалок для посуды, вполне возможно — только и ждущих случая примерить на себе мою личностную идентификацию. Разумеется, будь я мочалкой — я была бы лишена разума и самосознания. Это было бы совершенно неуместно. Я бы просто бессознательно существовала, как не осознающая сама себя мочалка для посуды. Представить только: быть этим трудолюбивым, химически обработанным мотком проволоки!
В качестве эксперимента я объявляю на всю пустую кухню: «Я — проволочная мочалка для посуды!»
За моей спиной слышен какой-то шорох. Это один из тех звуков, которые заставляют услышавшего его человека покрыться холодным потом. Сразу представляется, например, крыса, добравшаяся до мяса в кладовой, а то и что-нибудь похуже. Секунду спустя осознаешь, что это — всего лишь неудачно скомканный лист оберточной бумаги, лежавший себе на столе весь день и почему-то выбравший именно данный момент для того, чтобы распрямить особо неудобно вывернутые углы и привести свое положение в большее согласие с силами гравитации. Я оборачиваюсь: там, где, по моим расчетам, мне должен был попасться на глаза бумажный комок, я обнаруживаю себя, пристально всматривающуюся в чье-то знакомое улыбающееся лицо.
— Ты — мочалка для посуды, и ты — грязь на дне кастрюли. Или, как говорят индусы, «ты — стрелок и лук. Ты тот, кто стреляет, и тот, в кого стреляют. А потому, Арджуна, натяни свой лук и ничего не бойся!». Интересно услышать от тебя цитаты из Бхагават-Гиты. Честно признаюсь, ты меня удивила, Марсия.
— Тейяр, это вы? Очень хорошо: значит, пора пить чай.
Он улыбается мне и кивает. Я от смущения тараторю без умолку:
— Ой, какая же я дура — представлять себя мочалкой, да еще и говорить сама с собой! Я и не заметила, что вы уже пришли. Почему-то мне казалось, что вы еще должны были оставаться там, в Гоби. Как идут раскопки — успешно? Не поможете мне накрыть стол для чая?
— Не нужно смущаться, Марсия. Нет ничего постыдного ни в том, что ты делаешь, ни в том, о чем думаешь. Моток проволоки для чистки сковородок — чем не повод для размышлений? Профессиональные философы часто черпают примеры для своих высоких доктрин из мира земного, знакомого и доступного…
Тейяр останавливается на полуфразе, задумавшись о чем-то. Естественно, он и пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне с чашками.
— Они говорят, что поступают так, чтобы сделать свои идеи более легкими для понимания, но иногда я задаюсь вопросом, не делают ли они это для того, чтобы самое привычное и знакомое показалось нам чужим и неведомым. Да, кстати, экспедиция закончилась провалом. Начались ураганы, и все завалило песком. Но даже до того, как бури вновь закопали все, что было нами отрыто, плесень уже успела попортить нам нервы и находки. Как же нам тебя там не хватало! Монголы — народ, достойный всяческого уважения, но, как ты и сама знаешь, за ними не тянется слава больших любителей мытья и купаний. Признаюсь, что я расценивал приготовленный посреди Гоби чай с лепешками не как благодать, а как еще одно суровое испытание, если не как знак кары Божьей. Посуди сама: лето, летом верблюды как раз линяют и становятся очень раздражительными из-за мучающих их язв, нарывов и кожных паразитов. Костер уже разведен, и второй погонщик сует в огонь очередной кусок кизяка. Когда сухой навоз наконец разгорается, погонщик вновь принимается за тесто для лепешек. Никакого мытья рук — ибо погонщик твердо убежден в том, что огонь очищает и дезинфицирует все на свете. Тем временем первый погонщик врачует потертости от поклажи на шкурах верблюдов. Вот он подходит к костру, сует руку в масло и снова уходит к своим пациентам, чтобы смазать их открытые вспухшие язвы. Руки он, разумеется, тоже не моет. Он возвращается, когда лепешки уже готовы (руки так и не вымыты), и вместе со вторым погонщиком они размазывают по ним масло прямо пальцами. Можешь себе представить, насколько более приятен мне чай в обычных — таких английских — условиях. Наверное, излишне будет упоминать о том, что к моменту наступления сезона Больших Ветров почти половина экспедиции уже слегла с острыми кишечными инфекциями.
Я уже все собрала и готова отнести поднос в гостиную. Тейяр следует за мной по пятам, не умолкая ни на секунду.
— Когда подули Большие Ветры, нам не хватило сил сопротивляться песку, засыпавшему раскопы. Мне было больно и обидно. Не побоюсь тебе в этом признаться, но я плакал. Но пока я стоял на краю почти засыпанной траншеи, оплакивая свою работу, на меня вдруг снизошел мир и покой. Что я делаю здесь, в Гоби, под хлещущими ударами кнута песчаной бури? Как я мог дерзнуть и понадеяться, что здесь, в этой восточной пустыне, я обрету Великую Истину? Не было ли это просто бегством? Вот только от кого? Новалис писал: «Куда же мы идем на самом деле? Домой, всегда домой!» Вот я и в