товарищи мои всегда были дети, но не потому, что я сам был ребенок, а потому что меня просто тянуло к детям».
Мы помним, как уже в «Униженных и оскорбленных» пер« вый прекрасный человек Достоевского — Иван Петрович — напряженно, с трудом строил свои отношения с тринадцатилетней девочкой и умел относиться к ней серьезно, как к взрослой, и уважал ее сложный характер, и понимал его. В «Братьях Карамазовых» мы увидим, как Алеша — последний из прекрасных людей Достоевского — случайно вмешался в уличную драку мальчиков и сколько добра из этого вышло.
Князь Мышкин, едва войдя в дом Гани Иволгина, где ему предстоит жить, сближается с тринадцатилетним братом Гани Колей Иволгиным. Этот мальчик, гимназист, умеет себя так поставить со взрослыми, что почти все называют его по имени и отчеству: Николай Ардалионович, а князю он сразу становится верным другом.
Позже, в конце романа, Достоевский вдруг приоткроет нам все свое глубокое понимание мальчишеской души. Этот самый Коля, который на наших глазах несет ответственность за своего почти всегда пьяного отца, который живет жизнью взрослого человека, внезапно является к Епанчиным с... ежом и с топором. «Коля объяснил, что еж не его, а что он идет теперь вместе с товарищем, другим гимназистом, Костей Лебедевым, который остался на улице и стыдится войти, потому что несет топор; что и ежа и топор они купили сейчас у встречного мужика. Ежа мужик продавал и взял за него пятьдесят копеек, а топор они уже сами уговорили его продать, потому что кстати, да и очень уж хороший топор».
В этом рассказе Коля Иволгин напоминает Колю Красот- кина, о котором Достоевский рассказал в «Братьях Карамазовых»: это странное сочетание взрослости и ребячливости, кажется, не удалось с тех пор открыть ни одному писателю.
Но пока что князь еще не знает Коли, а сидит в гостиной Епанчиных. Кончая «экзамен», генеральша ахнула: «Вот и проэкзаменовали! Что, милостивые государыни, вы думали, что будете его протежировать, как бедненького, а он вас сам едва избрать удостоил, да еще с оговоркой, что приходить будет только изредка. Вот мы и в дурах, и я рада...»
Действительно, в князе Мышкине поражает то чувство внутреннего достоинства, с каким он умеет держать себя при любых обстоятельствах. Когда Рогожин звал его к себе, обещая купить и шубу, и одежду, князь со спокойным достоинством принял это предложение и так же спокойно сообщил, что у него пока что нет ни копейки. Гораздо поз^ же, когда Ганя Иволгин, у которого князь снял комнату, все время подозревает Мышкина в том, что он разболтал его секреты, и не удерживается при этом от ругательств, князь Мышкин совершенно неожиданно произносит спокойную, выдержанную речь: «Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович... что я прежде действительно был так нездоров, что в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хотя вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два меня выбранили...» Самое удивительное: бепредель- ная вежливость князя в ответ на крики Иволгина, и в то же время он твердо объясняет: «...не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево».
Но главное в князе Мышкине открывается сразу, с первых же страниц — это его великая любовь-жалость, любовь- сострадание к Настасье Филипповне. Впервые он услышал о ней еще в вагоне от Рогожина. Рогожин рассказывает историю о том, как он растратил отцовские деньги на бриллиантовые подвески для Настасьи Филипповны, а отец «поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему наконец коробку, шваркнула: «Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал».
Князь Мыпжин выслушал эту историю очень внимательно и, когда объяснял Рогожину, чем тот мог понравиться, прямо сказал: «...вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали».
Не успев войти в кабинет генерала Епанчина, князь снова слышит о Настасье Филипповне и видит ее портрет. Настасья Филипповна, казалось бы, описана очень сдержанно, без малейшей попытки внести в описание авторские впечатления: «На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому темно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна...»
Видим мы эту .женщину? Нет, не видим. Но верим — «действительно необыкновенной красоты». Достоевский не раз еще упомянет о необыкновенном лице Настасьи Филипповны, о ее фантастической, страшной красоте — и ни разу он не опишет ее так, чтобы мы увидели, — это не входит в его задачу. В «Преступлении и наказании» мы видели Соню, видели яркую красоту Дуни — сестры Раскольникова, в «Братьях Карамазовых» увидим Грушеньку, но в «Идиоте» Настасья Филипповна, в сущности, не описана: мы видим платье «чрезвычайно простого и изящного фасона», прическу и глаза, но и о глазах мы узнаем только, что они темные, глубокие. Все эпитеты, выбранные Достоевским, не показывают человека, а рассказывают о нем, автору потому и не нужны пояснения о впечатлении, произведенном на него, потому что он уже передал нам эти впечатления в самой краткой форме.
Когда Иволгин спрашивает князя, нравится ли ему такая женщина, князь отвечает: «Удивительное лицо!» — и нам остается только поверить ему на слово. Но князь и еще добавляет: «...и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а?»
Во второй раз князь увидел портрет Настасьи Филипповны через несколько часов, после завтрака и долгого разговора у генеральши Епанчиной, когда его послали взять у Ивол- гина портрет и показать его дамам. Направляясь к ним в гостиную с портретом, князь «вдруг остановился, как будто вспомнил о чем, осмотрелся кругом, подошел к окну, ближе к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны... Это необыкновенное по своей красоте и еще по чему-то лицо сильнее еще поразило теперь. Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз; странная красота!»
Самое удивительное в этом портрете то, что, совершенно не видя Настасьи Филипповны, мы в то же время будто и видим ее в этих настойчиво повторяющихся определениях: необыкновенное лицо, ослепляющая красота... странная красота... На прямой вопрос, за что ценит князь именно такую красоту, он отвечает: «В этом лице... страдания много...» — то есть опять-таки мы не узнаем, в сущности, ничего о Настасье Филипповне, зато много узнаем о самом князе Мышки- не: огромное впечатление, произведенное на него лицом этой женщины, основывалось прежде всего на сострадании, на жалости к ней. Эти же чувства овладевают князем, когда он видит живую Настасью Филипповну. Случай распорядился, чтобы князь открыл ей дверь, и она приняла его за лакея. Ей пришлось долго ждать, пока наконец дверь открылась, поэтому князь увидел только, что «глаза ее сверкнули взрывом досады», и она «гневливо» обратилась к нему. Тем не менее, проводив ее в гостиную Иволгиных, князь все с тем же состраданием смотрел на нее в продолжение всей издевательской сцены, которую Настасья Филипповна приехала устроить в доме своего почти официально объявленного жениха Гаврилы Ардалионовича Иволгина.
В одном из черновых набросков к роману «Идиот» написано:
«Чем сделать лицо князя симпатичным Читателю?
Если Дон-Кихот и Пиквик, как добродетельные лица симпатичны читателю и удались так это тем что они смешны.
Герой романа князь, если он не смешон, так имеет другую симпатичную черту — он! НЕВИНЕН!» (все знаки Достоевского). В этом сила его привлекательности.
Еще в гостиной Епанчиных князь признавался: «...я ведь сам знаю, что меньше других жил и меньше всех понимаю в жизни», так же невинен и простодушен он у Иволгиных, когда Настасья Филипповна явилась к ним совершенно неожиданно и, усевшись без приглашения на диванчик в углу, принялась бесцеремонно расспрашивать мать Гани о том, выгодно ли «держать жильцов», и ужасаться тесноте, в которой живет Ганя. Объясняя Настасье Филипповне, кто такой князь, Ганя чуть ли не вслух сказал, что он «идиот». Но князь, со всей своей предельной откровенностью отвечая на вопрос, где он мог видеть Настасью Филипповну, сказал: «Может быть, во сне...» — и этот ответ оказался лучше любых комплиментов, какие могли выдумать все остальные.
В доме Иволгиных разгорелся скандал, спровоцированный Настасьей Филипповной. Сестра Гани Иволгина не выдержала и назвала Настасью Филипповну бесстыжей. «У Гани в глазах помутилось, и он, совсем забывшись, изо всей силы замахнулся на сестру. Удар пришелся бы ей непременно в лицо. Но вдруг другая рука остановила на лету Ганину руку. Между ним и сестрой стоял князь».
Разъяренный Ганя, «в последней степени бешенства, со всего размаха дал князю пощечину».
Никто бы не поступил так, как князь Мышкин. Еще твердо держалось убеждение, что смыть пощечину можно только кровью. Князь обязан — по кодексу чести своего времени — немедленно вызвать Гаврилу Ардалионовича Иволгина на дуэль. Но князь не знает кодекса чести и поступает так, как подсказывает ему совесть.
«— Ну, это пусть мне... а ее... все-таки не дам!.. — тихо проговорил он наконец: но вдруг не выдержал, бросил Ганю, закрыл руками лицо, отошел в угол, стал лицом к стене и прерывающимся голосом проговорил: