схватили, вытащили на крыльцо и передали полицейским, которые препроводили его в часть». После этого князь и его покровитель граф решили помиловать старика, учитывая, что он отец Наташи, и окончательно доконали этим помилованием несчастного Ихменева. Проведя в части три дня, он «воротился домой, как безумный» и объявил жене, что проклинает Наташу навеки.
Оказывается, все это было еще до прихода Ихменева к Ивану Петровичу и до его разговора с Нелли. Когда же, встав с постели, где он лежал больной, старик отправился к Ивану Петровичу и пригласил Нелли к себе жить вместо дочери, а она, как мы знаем, назвала его злым и жестоким, Ихменев вернулся домой и слег окончательно. Нелли думала, что она восстанавливает справедливость, когда обрушивает на старика град обвинений. Если бы Нелли знала всю правду, она, вероятно, пожалела бы старика. Но это частая ошибка: в юности человеку кажется, что он сам, один, не разбираясь в тех обстоятельствах, которые окружают человека, может судить и вершить расправу. И нередко эта кажущаяся очевидной справедливость приносит больше горя, чем жестокость. Так произошло и с Нелли. Старик после разговора с ней совсем разболелся. «Воротясь домой, он слег в постель».
Но и на этом не кончаются несчастья, которые способен принести князь Валковский. Подчинившись его воле, Алеша уехал. Оставшись одна, Наташа в гневе и ярости выгоняет Ивана Петровича из дому; она кричит ему: «А! Это ты! Ты!.. Только ты один теперь остался. Ты его ненавидел! Ты никогда ему не мог простить, что я его полюбила... Теперь ты опять при мне!..»
Иван Петрович и внимания не обратил на ее крики и проклятья, он знал Наташу и знал, что она раскается, когда опомнится. Так и случилось: увидев его сидящим на лестнице, Наташа со стыдом бросилась к нему, проклиная себя за то, что она могла его выгнать. Конечно, увиденная любящими глазами Ивана Петровича, Наташа представляется читателю прекрасной в горе своем, как она была прекрасна в счастье. У нее нет ни единой дурной, злобной мысли, она одна из тех прекрасных страдающих женщин Достоевского, которых так много в его творчестве и которые, вероятно, возникали под его пером, когда он вспоминал свою страдалицу-мать. Но ведь и в жизни таких женщин было немало. Они не кажутся выдуманными Достоевским, ему веришь, потому что каждый читатель знает наяву таких женщин, жертвующих собой ради того, кого они любят.
Но даже Иван Петрович, обеспокоенный состоянием Наташи, волнующийся, как бы она серьезно не заболела от горя, не может предвидеть того, что еще может случиться. Иван Петрович поспешил к доктору, чтобы привезти его к
Наташе. А тем временем, пока он бегал за доктором, к Наташе явился князь Валковский. Он пришел как бы с соболезнованием, со словами утешения, назвал поведение Наташи «великодушным подвигом» и тут же начал предлагать ей познакомиться со стариком графом, который «много делал для Алеши», «человек, сочувствующий всему прекрасному, щедрый, почтенный старичок»... Если бы подобным образом графа расхваливали Кате, она, вероятно, приняла бы все эти слова за чистую монету и могла бы согласиться на знакомство с графом. Но Наташа уже не та девочка, какой она ушла от родителей. Наташа поняла, что скрывалось за красивыми словами князя: он хотел продать ее старому графу, чтобы уж наверняка знать, что Алеша никогда не вернется к оставленной им девушке. Он не постыдился даже сказать, что граф может быть полезен отцу Наташи. Наконец, он предложил ей все те же десять тысяч, которыми уже успел оскорбить ее отца. Наташа резко отвергла деньги — тогда князь решился на последнее средство, заявил: «...уже давно мог бы я посадить вас в смирительный дом, как отец развращаемого вами молодого человека, которого вы обирали...»
Чем это могло кончиться, трудно себе представить. Но на этих словах вошли Иван Петрович и доктор.
Здесь мы впервые видим, что Иван Петрович может потерять терпение и броситься на обидчика: «Я плюнул ему в лицо и изо всей силы ударил его по щеке». Казалось бы, оскорбленный князь не простит пощечины, не простит плевка в лицо. «Он хотел было броситься на меня...» — могла бы начаться примитивная драка, «...но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив со стола свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я сам видел». Так постыдно князь исчезает со страниц романа: о нем еще будут говорить, но сам он уже не появится перед нами. Его наглой храбрости хватило бы на одного Ивана Петровича, в победе над которым он уверен. Но старик доктор... князь не знает его. Последний штрих — пачка с деньгами. Потому он и таскает ее повсюду с собой, потому и предлагает то отцу Наташи, то ей самой, что знает: эти люди не возьмут денег, их можно только оскорбить предложением пачки, а лишаться десяти тысяч в самом деле князь вовсе не собирается. Иван Петрович в таком исступлении, что «бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил в кухне, на столе».
Оставшись вдвоем с доктором около Наташи, которая «была как в горячечном бреду», Иван Петрович уже не помнит о князе.
И вот здесь, в эти мучительные для него минуты, а потом часы он совершает поступок, которого нельзя понять. Доктор еще не договорил своих слов, еще не назвал Ната- шину болезнь, а Ивана Петровича уже «осенила другая мысль». Он побежал за Нелли. Ему пришло в голову, что одна Нелли может теперь спасти Наташу. Ведь он знал, что Нелли тяжело, смертельно больна, что для нее губительны волнения, а особенно воспоминания о страданиях и смерти матери. Тем не менее он прибегает домой с вопросом: «Хочешь ли спасти нас всех?»
Нелли сначала не понимает, о чем он говорит. Но Иван Петрович рассказывает — даже очень связно для человека, который только что дал князю пощечину и бросил ему вслед скалку. Коротко, но очень четко он объясняет девочке, чего от нее ждет. Нелли отвечает ему тоже кратко: «Знаю», «Понимаю», «Слышу», «Верю». Все эти слова она произносит еле слышным шепотом; ей уже невыносимо тяжело, но Иван Петрович не замечает этого. Он уверен: если старик Ихме- нев услышит всю историю Нелли, он простит Наташу, он сам бросится к ней на помощь. Но о девочке Иван Петрович в это время не думает, его интересует только спасение Наташи. Он просит девочку: «Расскажи им, Нелли, все так, как ты мне рассказывала. Все, все расскажи, просто и ничего не утаивая... И как расскажешь все это, то старик почувствует все это в своем сердце... Нелли! спаси Наташу! Хочешь ли ехать?
— Да, — отвечала она, тяжело переводя дух и каким-то странным взглядом, пристально и долго, посмотрев на меня: что-то похожее на укор было в этом взгляде, и я почувствовал это в моем сердце».
Сколько ни перечитываю «Униженных и оскорбленных», не могу понять, как тот Иван Петрович, какого я уже узнала, уже полюбила на страницах романа за его доброе сердце, умеющее понимать чужую боль и откликаться на нее, как он решился на этот жестокий, эгоистический поступок — заставить больную девочку растравить свою рану, привезти ее к старикам Ихменевым не потому, что там ей будет лучше, а потому, что она может помочь Наташе, растопив ожесточенное сердце ее отца. Конечно, во взгляде девочки было что-то «похожее на укор». Все то, что Иван Петрович до сих пор говорил об Алеше и его эгоизме, говорил совершенно справедливо, теперь оказывается обращенным против него самого: как же можно было не опомниться, не остановиться, не пожалеть ребенка!
Две следующие главы посвящены рассказу Нелли. Старики Ихменевы погружены в свое горе: они, конечно, уже знают, что Алеша уехал, а дочь их «оставлена, брошена и, может быть, уже оскорблена». Они думают только о ней, хотя и не говорят об этом вслух. Появление Нелли в эту минуту вовсе нежеланно для них. Николай Сергеич чувствует какую-то тайную цель Ивана Петровича, Анна Андреевна скоро «опомнилась и догадалась: она так и кинулась к Нелли». Одна девочка твердо понимает, 470 с ней поступают жестоко: «Нелли дрожала, крепко сжимая своей рукой мою, смотрела в землю и изредка только бросала кругом себя пугливый взгляд, как пойманный зверек». Иван Петрович видит все это: и дрожь, и пугливый взгляд, и то, что Нелли крепко сжимает его руку, — ему одному она доверилась, он теперь ее единственный друг, спаситель, и он-то поступает с ней бессердечно. Ему так нужна сейчас исповедь Нелли, что он решил воспользоваться ее любовью; ведь мы уже достаточно знаем Нелли, чтобы понять: ничем другим, ни мольбами, ни угрозами — только обращением к ее любви мог Иван Петрович добиться от нее согласия рассказать чужим людям все самое мучительное и жестокое, что хранит ее память.
Но рассказывать ей трудно, старикам приходится самим начать расспросы. Вернее сказать, спрашивает Анна Андреевна, а старик, видимо, уже чувствует свою вину перед ребенком: он «пристально'поглядел на нее». Как ни стрлнно, единственный среди взрослых слушателей Нелли, кто понимает сейчас, как жестоки эти расспросы, — Николай Сергеич, которого Нелли только недавно назвала жестоким и злым стариком. Он врывается в разговор, чтобы облегчить Нелли ее задачу, сам рассказывает за нее то, что знает, но и он все-таки больше думает сейчас о своей Наташе, поэтому не может удержаться, чтобы не сказать:
«— Я знаю, Нелли, что твою мать погубил злой человек, злой и безнравственный, но знаю тоже, что она отца своего любила и почитала...»
Вот на эти слова Нелли ответит уже с гневом, потому что Николай Сергеич для нее — прежде всего так же не прощает свою дочь, как ее собственный дедушка не прощал ее мать. И Нелли отвечает «робко, но твердо»:
«— Мамаша любила дедушку больше, чем дедушка ее любил...»
Теперь, вспомнив самое горькое: как дед «не принял матушку и... прогнал ее...», Нелли уже сама хочет рассказать все подробности, и рассказ ее становится длинным, связным. Старики по-разному реагируют на ее слова: Анна Андреевна жалеет девочку, отирает слезы платком, но не понимает, что этот разговор всего более мучителен для ребенка. Николай Сергеич, может быть, и понимает это, но у него сейчас одна забота — ему важнее всего сказать, что старик Смит за дело отверг свою дочь: раз она его оскорбила, то он имел на это право. Но Нелли не принимает этих слов Ихменева, ей жалко мать, ее она оправдывает, а дедушке не может простить, что он так и не успел увидеть свою умирающую дочь. Все, все она рассказывает подробно: о болезни матери и о том, как она посылала свою девочку к дедушке просить его прощения...