[17], за чудовищ: износив, во время перехода от берегов, Инда через Африку, прекрасную одежду из пальмовых листьев и перьев тукана и райской птицы, они облачились в баранью кожу на выворот, хвостом назад; во-первых, эта одежда была по климату; во-вторых, страшна для всех встречных. Босиком также неудобно было путешествовать, и потому они изобрели обувь также из кожи, на высоких каблуках, которую Эллины прозвали сапези, т. е. наножники.
Одежду назвали кожухом, а иные власяницей[18].
В ужас пришли все народы, населявшие Эребию. Тогда, на западе, около Адриатического моря, жили Альваны, за ними в Эй-дале[19] жили просто Ваны, за ними в земле Кона-дала жили Гебры, выше их за горами жили Галлы — петухи, охотники до пенья, — их называли также Скальдарами, или Скельтами; их называли также на другом наречии Пиктами — пискунами. Все эти народы жили даже до пустопорожней земли Кроновой. По берегам Холодного моря, во всей стране, которую называли Азы Сифиар, в честь Сифии премудрости, жили Киммеры, также древнее племя Ванов Гомеритов».
— Постой, постой, вскричал я, откуда ты почерпнул эту историческую дребедень?
— О! я ужасный охотник до Истории, отвечал Цыган. Помилуй, братец, да где ж ты видел такую Историю? ты, мне кажется, подкапываешься под первородный слой земли. В каком таборе ты наслышался про такия чудеса?
Старый Цыган улыбнулся и шепнул мне на ухо несколько слов….
— А, это дело другое, теперь я верю всему!..
«За Кимврами, или Гомерами, жили Хуны, Вапского племени, обитавшего близ Красного моря, там, где был построен Бабель».
— Да там было Халдейское царство.
«Там не было ни Халдейского царства, ни Халдейского народа; а было вот-что: когда Азы основали на этом месте свою колонию, то есть, когда одна часть их, или одно колено, поселилось близь Красного моря, они нашли там красных людей, совершенно женообразных, не способных к войне, и назвали их Конами т. е. жёнами; построив храм, основали они между ними школу, где учили петь священные гимны и премудростям Оденовым. Школа по Азски — Скула, или Шуль; а учение называлось Скульд, или Шульд. Школьников называли Скальдами, а по другому наречию Хульдами; от этого-то слова и произошло Халдей; иные называли их Хейдами, иные Зейдами, иные Сеидами».
— Ты мне надоел своими толкованиями; расскажи коротко да ясно, что сталось с Лином и Сильванами?
— Лин обошёл почти всю набережную Европы, и наконец поселился во Фракии….
— Ну?
— Тут поставил он лик Агнца перед храмом: это boran, это живый, это вечный! — говорил он.
Ну?
— «It is Boran, Bur, or Fyr; it is chaf-bock; it is watch, or ewein, or giwe, — говорили Скифы.
— To Брама, то Шиве, то Вишну, то Дивель, — говорили Гиндуи.
То Перун, то живый, то вечный, — говорили Сильваны.
То Уран, то Зиа, то Вотир.
То Сатурн, то Деос, то Pater, то wachter.
То Фрея, то Оден, то Пастырь, то As-tor, то Jao-piter…
То утро, то день, то вечер…
То Утроба, то Свиет…
Жена, дитя, Хранитель, Хронос…».
Надоело мне слушать Цыгана! Прощай! — сказал я.
На эти басни свет — Фома,
А я их слушать не оброчник.
Что ж делать? — отвечал Цыган. —
Ученье свет, ученье тьма,
И лжи, и истины источник.
Не дожидаясь спутника моего, которому еще не подковали коня, потому что Цыган-кузнец, не имея у себя готового железа, отправился на близлежащую Собку, за рудой, — пустился я в Афины, один. Проехав Платею, проехав мимо храма Элевсинского, — о таинствах которого так много писали, и никто не объяснил, что вся тайна Кирни Элевсинской состояла в том, чтоб усовершенствовать человеческий род, как в нравственном, так и физическом отношении, — поднялся я на гору, и вижу: между Изой и Цефизой, по скату горы, весь в садах, лежит чудный град Азины, дщери многоженного Фиоргина, светлой Фреи и Коны Одена, многогрудой Астаргидии, покровительницы Азов и Ванов.
Глава IX
— Послушай, мой друг, не знает ли, в которой части и в каком квартале Афин, живет Философ Аристотель? — спросил я, догнав одного пешехода, в красных туфлях, в льняном хитоне, перепоясанном ремнем, и в зеленом Паллиуме, перекинутом через плечо.
— Вы, господин мой, верно родом из Скифии? спросил он меня вместо ответа.
— Может быть.
— Я заметил это из неправильного произношения сигмы и зельты.
— А вы, господин мой, верно Философ?
— Почему, вы, господин мой, отгадали?
— По походке….
— Неужели? Всемогущий Зевс! Но скажете пожалуйте, вы это узнали по врожденной способности, или по науке?
— Разумеется, по науке.
Ну, так!.. я всегда говорил, что если человек может постигать науку, то наука также может постигать человека. Но неужели, господин мой, в Скифии наука дошла до такого совершенства?
— До высочайшего, до границ совершенства. Ум и познание сделались так обыкновенны, что их не ставят уже ни в шелег[20]. В доказательство я вам, господин мой, приведу пословицу, которая говорит: «По платью встречают, а по деньгам провожают».
— Всемогущий Зевс! какое просвещение!
— Но, господин мой, не можете ли вы мне сказать что-нибудь об Аристотеле?
— Об Аристотеле? о! я некогда был с ним большой приятель; но вот уже около года различие мнений разделило нас. Вообразите: очень ясно, что добро есть все то, что нам кажется добром, а он говорит утвердительно: нет, добро есть то, что имеет следствием своим добро. Признаюсь, вам, с человеком ложных правил, я не могу быть другом; и иду к нему обедать единственно потому, что он, как я слышал, делает обед для известнейших Философов Аттики. В подобном случае можно забыть на время распрю; при том же, я уверен, что он переменил уже свое мнение; а если не так, то он меня не подкупит траста шестидесятью пятью обедами в год!.. Я не обязан следовать мнению других, и тем более мнению Аристотеля, который порядочно не знает грамматики. Про Философию и говорить нечего: он слепой последователь Платона, в нем ни на медный обол нет своей собственной Философии; да и что за страм, повторять чужие определения, как бы они ни были хороши!
Таким образом, разглагольствовал встречный Философ, шествуя шаг за шагом, и на каждом шагу останавливаясь, как Гиерофант, во время торжественного шествия Кирни Элевсинской.
— Нет, господин мой, — думал я, — с тобой не скоро дойдёшь до Афин! ты весь священный путь забросал словами; а до города еще около двух тысяч оргий, или аршин.
Увидя вдали, на пригорке, человека, я пришпорил лошадь, и оставил Философа в пылу восстания на Аристотеля.
Подъезжая к пригорку, я заметил, что сидящий на нем человек, в изношенной одежде, что-то читает.
— Господин мой, — сказал я, — не можете ли вы мне сказать, где мне найти Аристотеля? в городе или в загородных садах?
— Ах, господин мой почтеннейший!.. вы едете учиться в Афины, или путешественник?
— Путешественник.
О, благословляю встречу с вами! вы верно проезжали чрез театр военных действий. Как приятно будет Афинянам услышать из уст моих горячую новость! Вы устали с дороги, присядьте пожалуйте. Какое наслаждение беседовать с учёным путешественником! Вы откуда изволили приехать?
— Из Москвы.
— Не припомню названия этого города; вероятно он лежит в Гиперборее…. Позвольте мне объявить о вашем прибытии на площади Афинской?
— Как вам угодно!.. Ну, думал я, попал в руки к журналисту!
— И так, господин мой, вы верно проезжали мимо Дельфов? Что Ареопаг? Удивляюсь терпению греков! Признаюсь, вам, что во вчерашнем листке, я читал на площади возмутительную вещь против Филиппа; я просто назвал его мужиком. Позвольте же мне узнать…
— Господин мой почтеннейший, я расскажу все, что вам угодно, только в другой раз; теперь я устал с дороги, и тороплюсь к Аристотелю. Мне желательно знать, где я могу его найти?
— О, позвольте вас проводить к нему; это человек с хорошим дарованием; его последнюю Акроатическую статейку я расхвалил на площади, и надеюсь, что он будет мне обязан славой. Теперь сочиняю я его Генеалогию, для составления которой, он сам сообщил мне некоторые сведения.
— Очень любопытно бы мне было узнать кое-что из его жизни.
— Я в коротких словах расскажу вам. Вот видите: Родился он в Стогорсос, в Македонии, от некоего Никомаха. Лишившись в младенчестве отца и матери, воспитывался он у Проксена; но Проксен, как необразованный человек, ничему его не учил, да и сам он не имел особенной охоты к учению; только женщины и Поэзия были его страстью; а это, должно вам сказать, есть признак человека с пылкою душою.
Прогуляв отцовское наследие, он совершенно предался Поэзии; особенно когда и любовница его Элифия, сказала ему на отрез, что она заимодавцем не была и не будет. Как страстный любитель Гомера, Аристотель хотел пожать часть славы его, и сочинил огромнейшую поэму, на смерть всех погибших при осаде Трои. В этой поэме исчислены были имена всех воинов, и как, где и в какое место, каждый из них получил рану. Это удивительное создание! но публика не поняла его; ей лучше нравилась Евбеева пародия на Гомера; да и может ли толпа понять достоинство сочинения без рекомендации публициста?… Меня еще не было тогда на площади…..
Впрочем, и не удивительно, что не обратили внимания на это сочинение по новейшим исследованиям, уже накинута не тень, но туча сомнения, не только на существование Гомера, но даже на существование Трои; и говорят, что вся Илиада есть ничто иное, как Метаморфия, искаженный и переделанный на Греческие нравы перевод с Эфиопского языка, книги, под заглавием: война Титанов. Но обратимся к Аристотелю. Обиженный невниманием Публики ко второму своему сочинению о Поэзии, в котором предлагалось Грекам писать стихи с рифмами, он проклял страсть свою к восторгам души, и вступил в военную службу. Так как все, лучшей породы люди, служат не иначе, как во всадниках; то и Аристотель, происходя по прямой линии от Эскулапа, вздумал служить на коне; но и простой конь, подражая Пегасу, сбил его с себя и принудил выдти со стыдом в отставку.