, — в Калифорнию. Однако для многих будет неожиданностью — это только что стало известно, — что мистер Эзерли был вторым сыном сэра Эшли Эзерли, английского баронета, и в случае смерти брата мог бы наследовать его состояние и титул».
Несколько минут Питер пристально смотрел на газету, пока эта обычная заметка не врезалась ему в память лучше, чем какой-нибудь афоризм мудреца или поэта, затем он сложил газету и засунул в карман. Он был так взволнован, что даже почувствовал уважение к матери, которую никогда не любил, — ведь она была женой его отца! Но наряду с этим в душе его росло негодование против матери — за ее презрительные намеки об отце и за полную неспособность понять положение сына. Он боялся, что мать и в самом деле была низкого происхождения! Но он сын своего отца! Тем не менее мистер Эзерли устроил матери похороны, надолго запомнившиеся своим богатством и показной роскошью. Тридцать экипажей, которые за большую сумму удалось достать в Сакраменто, были великодушно предложены друзьям Питера Эзерли, чтобы они присоединились к пышной процессии. Привезенный из Сан-Франциско превосходный гроб из железа и серебра сокрыл в себе останки бывшей прачки из Скороспелки. Но самым интересным и неожиданным из всех украшений гроба была настоящая королевская корона. Питер имел весьма смутное представление о геральдике, — в Сакраменто тогда для него не было возможности узнать, что за герб был у рода Эзерли. Королевская корона, казалось, дала Питеру достаточное представление о том, какой может быть верхняя часть гербового щита; простому же человеку это говорило о том, что покойница была англичанка. Таким образом удалось счастливо избежать замечаний политического характера. Миссис Эзерли похоронили на маленьком кладбище, недалеко от могил с грубо сколоченными деревянными крестами — могил бродяг, чьи настоящие имена даже не были известны. Со временем над могилой поставили мраморный обелиск. Но когда на следующий день местная газета, помимо описания похорон, на полутора столбцах поместила сообщение о смерти «миссис Сэлли Эзерли, супруги покойного Филиппа Эзерли, второго сына сэра Эшли Эзерли из Англии», начались всяческие толки. Старые поселенцы Скороспелки чувствовали себя обманутыми — ведь в течение всех этих долгих лет они были жертвами злой шутки старой прачки! В глубине души она, конечно, злорадствовала, потому что они не знали, кто она такая, — в этом никто не сомневался. «Да, я помню, я с ней поругался, когда она перепутала мое белье с бельем доктора Симонса и прислала мне старое тряпье пьяницы Дика, а она еще завизжала, повернулась и убежала в кусты. Я тогда подумал: наверно, она хватила лишку или обиделась, и простить себе не мог, что обидел старуху. А теперь-то я знаю, что эта баронетова невестка в кустах потешалась надо мной! Нет, сэр, из года в год она разыгрывала наш стан вовсю. А мы-то попались на удочку, прямо круглые идиоты! И сейчас ведь она лежит на кладбище и все подшучивает над нами — хохочет там во все горло под своим мрамором»-
Даже те, кто позднее поселился в Эзерли, питали неприязнь к старой Сэлли, но совсем по другим причинам. Они никогда не сомневались в том, что ее склонность к алкоголю и богатый лексикон были результатом аристократических связей. И хотя это еще ярче оттеняло их собственную добродетельную республиканскую уравновешенность, они чувствовали себя обманутыми — ведь с ними сыграли злую шутку, когда убедили участвовать в этих пышных похоронах. Питер Эзерли стал понимать, что его не любят в собственном городе. И трезвенники, которые пили воду из его бесплатной «Водокачки», и любители выпить, которые пили вино в его «Водочной мельнице», одинаково недолюбливали его. Он не мог этого понять: раньше, когда его особый интерес к своей родословной был основан только на предположениях, жители города с ним мирились — так почему же они не мирятся с ним теперь, когда его предположения подтвердились? Сам-то он ничуть не изменился со дня похорон! Однако неприязнь к нему возрастала, — правда, она стала менее назойливой, зато более распространенной. Над ним стали подсмеиваться. В его собственной гостинице, построенной на его собственные деньги, какой-то бесцеремонный завсегдатай бара отказался от предложенного прохладительного напитка под тем предлогом, что «пьет только со своими титулованными родственниками». А у окошка почтовой конторы местный юморист под рукоплескания восхищенной толпы открыто обвинил почтмейстера, что тот скрывает от него письма его единственного оставшегося в живых брата «герцога Развевынезнайского». «Старый герцог ни одной почты не пропускает, чтобы не дать мне знать, что творится в отчем доме, — заметил насмешник, — а тут ваш чертов осел-чиновник задерживает письма». Видные граждане Скороспелки получили по почте письма, содержащие вынутые из сигарных ящиков подстилки с вычурными золотыми гербами. Особенно усердствовал в насмешках неисправимый соседний поселок Рыжая Собака. Выходившая в Рыжей Собаке газета «Страж» поместила следующую заметку о смерти Тома-Канатника, пьяного матроса с английского военного корабля:
«Вероятно, не всем известно, что наш товарищ, о котором мы все скорбим, во время своей службы на корабле британского флота „Боксер“ был тайно обвенчан с Кикалу, королевой Островов Товарищества. Но он, не в пример некоторым нашим процветающим соседям, никогда не хвастался своим родством с королями и с непоколебимым английским мужеством отказывался от всех приглашений разделить престол. Всякое упоминание о такой возможности глубоко огорчало его. Среди нас есть люди, которые помнят прекрасный портрет царственной супруги, вытатуированный на его левой руке, с королевским гербом и скрещенными флагами обоих государств».
Только Питер Эзерли и его сестра поняли язвительный намек, заключенный, случайно или с умыслом, в последней фразе. У Питера и у Дженни были выжжены на левой руке какие-то странные знаки, — может быть, это была память об их жизни в прериях в плену у индейцев. Но отношение окружающих к Питеру и его сестре нельзя было не заметить. Неприязнь маленького городка может стать невыносимой. Питер решил воспользоваться первым удобным случаем и уехать на неопределенный срок. Он был богат, имущество его застраховано — незачем было оставаться там, где препятствовали его стремлениям принадлежать к высокому роду. И еще одно обстоятельство ускорило его решение.
Питер Эзерли ждал сестру в новом доме, на холме, который возвышался над городом. К тому времени, как умерла мать, Дженни была пансионеркой монастыря Сердца господня в Санта-Клара, откуда ее и вызвали на похороны. На следующий же день она вернулась обратно. Мало кто заметил в карете Питера Эзерли скрытое вуалью лицо, которое могло быть лицом монахини, и они совсем уж не помнили смуглую, худенькую, с густыми бровями девушку, которую в прошлом иногда видали на улицах Скороспелки, ибо она была так же флегматична, как и брат, и еще более молчалива. После обучения в монастыре Дженни по доброй воле продолжала уединенно жить под его материнской кровлей, не постригаясь в монахини. Все подозревали, что она либо религиозная сумасбродка, либо считает для себя унизительным жить в золотоискательском городке, и это отнюдь не способствовало популярности ее брата. В своей полной отрешенности от земных желаний Дженни, однако, не разделяла претензий брата на знатное происхождение. Брат дал ей средства для независимого существования, и, как полагали, она имела долю в их состоянии. Но внезапно она заявила о своем намерении вернуться в Эзерли, чтобы посоветоваться с Питером о важных делах. Питер был удивлен и с нетерпением ждал ее. Они не питали особой привязанности друг к другу, но он был занят только мыслью о своем происхождении и был уверен, что она хочет поговорить с ним о семье.
Питер был ошеломлен, огорчен и даже смущен, ибо в светской, элегантной, но чересчур нарядной даме нельзя было узнать Дженни Эзерли, скромную затворницу из Санта-Клара, приезжавшую на похороны в темном платье. Несмотря на крупные черты лица и характерный, как и у Питера, римский нос, Дженни была очень мила, когда оживлялась. Она оставила монастырь, ей надоело жить там, она убедилась, что призвание монахини не для нее! Короче говоря, она хочет наслаждаться жизнью, как другие женщины. Если, он действительно гордится своим именем, ему следует вывозить ее, как ото делают другие братья, он должен «показать ее». Он может сделать это и здесь, если захочет, а она будет вести его хозяйство. Если он не хочет, он должен дать ей достаточно денег, чтобы вести светский образ жизни в Сан-Франциско. Она хочет встряхнуться. Она хочет бывать на балах, в театрах, на приемах, и она добьется своего! Голос ее звенел, а смуглые щеки пылали от какого-то неизведанного волнения.
Питер был огорошен и уступил. «Будет лучше, — рассудил он, — если она даст волю своим невозможным капризам здесь, под его крышей. Ведь недопустимо, чтобы сестра одного из Эзерли дала повод для сплетен». Питер устраивал приемы, пикники и вечера, а Дженни Эзерли предавалась этим развлечениям с восторгом школьницы. Она могла с упоением танцевать целую ночь, а наутро оседлать лошадь (она была бесстрашной наездницей) и обогнать самого превосходного ездока. Она была метким стрелком, в ходьбе неутомима, как койот, а по лесу пробиралась с чутьем настоящего искателя. Питер наблюдал за нею со смешанным чувством удивления и страха. Ведь не в школе же она этому научилась? Это было совсем не то, чему учили добрые сестры! Однажды он решился спросить о подобной ее привычке.
— В душе я всегда была такая, — ответила она резко, — но скрывала. Иногда я чувствовала, что не могу больше выдержать, что должна бросить все и на что-то решиться, — горячо говорила Дженни. — Но, — продолжала она, боязливо глядя на него с внезапной робостью дикой лани, — я боялась! Я боялась, что я похожа на мать. Мне казалось — это ее кровь бурлит во мне, и я сдерживала себя, я не хотела быть похожей на нее. Я молилась и боролась. А ты? — спросила она, внезапно схватив его за руку. — С тобой было что-нибудь подобное?