— Больше у меня ничего нет, — повинилась Томка.
— Больше мне и не надо, — великодушно сказал Паша, — там, где я работал, не разрешалось набивать себе желудок, и он у меня стал вот таким... — Паша показал полмизинца.
— Где же вы работали? — поинтересовалась Томка.
Паша достал чистый носовой платок, вытер губы, руки и протянул Томке большую слабую ладонь.
— Прежде всего Павел, — сказал он, входя в Томкину жизнь вразвалку, уверенно, по-хозяйски ощупывая в ней, прочны ли стены, не протекает ли крыша, высоки ли потолки, выясняя, где что поставить и чем будут кормить. Потом он говорил, что Томка с первого взгляда показалась ему своим, непродажным человеком. Она оказалась своим, потому что была еще молода, стены ее души как следует не оформились, не обросли кирпичом, цементом, звуконепроницаемой прокладкой, обоями, репродукцией Матисса на стене и ковром на другой, тогда в эту душу можно было внести сколько угодно хлама и разместить толпу людей, она, душа как булгаковская квартира, где завелась нечистая сила, всех поглощала и никого не выплевывала.
И Паша, расправив плечи, прикрыв проникновенные голубые глаза веками, устало, как человек много испытавший, поведал ей, что он работал в отряде космонавтов и побывал там (он поднял большой палец вверх) , что там, в безвоздушном, надо понимать, пространстве, Паша и напоролся (то есть не сам лично, а его корабль) на летающую себе как ни в чем не бывало «летающую тарелку». Об этом Паша донес на космонавтском совещании, где присутствовали иностранные журналисты, которым Пашин доклад переводить не стали, а вежливо попросили газетчиков за самораскрывающиеся стеклянные двери. Паше же Главный Конструктор сказал:
— Вы ошиблись, Павел Ерофеевич!
— Нет, я не ошибся, — бледнея, взволнованно вскричал Паша, — я видел ее так же ясно, как вижу сейчас вас, Главного Конструктора.
— Мы дадим вам путевку в Ялту, полежите себе на песочке, — обняв Пашу за плечи, сказал ему Главный.
Паша понял, что вокруг него что-то затевается.
— Я завтра же соберу пресс-конференцию, — твердо сказал он, — вы не имеете права утаивать такую важную для прогрессивного человечества информацию.
— Ты бы подумал, — сдержанно произнес Главный, — тебя объявят сумасшедшим! — закричал он, ударяя кулаком по пульту, отчего по экранам во всех катакомбах Байконура побежали лиловые зигзаги. — У вас отнимут звание, квартиру в Звездном.
Паша стоял на своем. И его отчислили из отряда космонавтов.
Вся Томкина беда была в том, что сама она выросла на редкость правдивой, то есть и когда это было выгодно ей, лгать не могла, и поэтому не представляла, что на это способны другие, особенно культурные люди, каковым по манерам и по слогу представился ей Паша. Кроме того, ей увиделся перст судьбы в том, что Паша ждал тот же поезд, на котором спустя пару дней должна была уехать и она: он оказался родом из соседнего городка.
Почти весь следующий день Томка и Паша провели в скромном, захолустного вида ресторане «Долина», где Паше удалось пленить обслуживающий персонал, который поставлял на столик молодой веселой пары не значившееся в меню шампанское; несмотря на все Пашино очарование, счет оказался чудовищный, но ни Томка, ни Паша не были слабонервными: Томка вывернула свой кошелек наизнанку, тридцать одну копейку добавил Паша, а оставшиеся восемь копеек «Долина» им простила.
Ночью Паша и Томка отбыли на родину. Они ехали в грузовом поезде. Состав гремел, высекая на стыках алмазные звезды, Томка стучала зубами от холода и от страха, что Паша станет посягать на ее честь, но не тут-то было: Паша обогревал ее гекзаметрами и всевозможными баснями. Вечером следующего дня Томка была дома. Паша был представлен маме Полине Петровне как «знакомый», который «собирает какой-то материал», и ему необходимо пару дней погостить у Томки. За эту пару дней Томка прошла с Пашей всю университетскую гуманитарную программу, закончила аспирантуру, защитила кандидатскую, затем докторскую, и на этом ее образование завершилось. Обгоняя друг друга, на бешеной скорости мимо нее пролетали, как вагоны прекрасного поезда, доселе неизвестные ей образы и лица, имена и стихотворные строчки: культурным человеком оказался Паша, начитанным, ничего не скажешь! Словно ветер свистел в Томкиных ушах. Платонов, Тарковский, Сальвадор Дали, Метерлинк, дзен-буддистские мотивы в творчестве Бунина, система Станиславского, шестиугольные снежинки Кеплера, сады под дождем Дебюсси, Бхагаватгита, умная Майтрейи, прекрасная Катэинь, Южин-Сумбатов, Сухово-Кобылин, Зигфрид и Криманхильда, Петр и Феврония, что говорил Заратустра, Шопенгауэр и просто Шопен, Вальтер Скотт и Скотт Фицджеральд, Натали, Варвара Лопухина, Мэри Хемингуэй, фантасмагория Гоголя, мортомания Эдгара По, Апполинер, Четырнадцатая Шостаковича, вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос, а был ли мальчик, человека забыли, до самыя смерти, Марковна, играй же на разрыв аорты, изысканный бродит жираф, я — Мерилин, Мерилин, я — египетская пирамида, я — гений Игорь Северянин, я — Франсуа, чему не рад, я, я, я, — что за странное слово, неужели вон тот — это я?.. То есть не до Томкиной чести было разговорившемуся Паше. Надо было принимать меры. Паша Томке очень и очень нравился, нельзя было его упустить. «Я вижу берег очарованный и очарованную даль», — пел Паша, видя даль и не замечая ничего поблизости: ни Томкиного томления, ни чуть запахнутого халатика, вот-вот готового проболтаться обо всех Томкиных достоинствах, содержащихся до поры до времени в секрете.
Через неделю Паша уехал к себе, между ними с Томкой завязалась бурная переписка, закончившаяся в тот день, когда на пороге Пашиного дома появилась Полина Петровна, ничего не говоря, вся укоризна, и Паша при всей своей близорукости, когда дело касалось реальной жизни, сообразил, что ему предстоит испытать радость отцовства.
Вспышка фотоаппарата: Томка в длинном белом наряде при фате и с животом подписывает свой приговор. И началась ее семейная жизнь, полная всяких чудес... У Томки — токсикоз, лежит пластом, сосет лимончик, на работу все еще не устроилась; у Паши тоже что-то вроде токсикоза, его тошнит от бескультурного маленького городка с его никудышными библиотеками, образованных людей нет, поговорить не с кем. Через трое на четвертые сутки Паша с ружьем в руках сторожит какой-то склад. У Томки ноги отекают, врачи велели пить поменьше, боль в затылке, у Паши все тот же Бодлер, «Ночь в Византии», Габриэль Режан, «Страсти по Матфею», очарованная даль. Нет, не жилец в этом городе Паша, но Томка пока об этом не знает, ей хочется верить в хорошее. Вспышка: Антоша, сынок, голенький в коляске на майском солнышке. Ух ты, мой агугусенька, идет коза рогатая за малыми ребятами, забодаю-забодаю...
Паша ушел от Томки в душный июльский день, когда все тополя разом выгнули свои темно-зеленые, утратившие блеск листья, а на рынке перестали торговать клубникой. Паша и Томка с Антошей в коляске гуляли под провинциальными тополями. Со стороны можно было подумать — славная семья, отец такой рослый, мама симпатичная, сынок в колясочке... От нечего делать они тихо переругивались.
Паша: «Жарко, черт его дери». Томка: «Были б деньги, можно было б в кафе-мороженое махнуть». Паша: «Куда ты вечно их деваешь?» Томка: «Здравствуйте, приехали. Тебя кормлю, любимый. Папака наш, Тотоша, мало денежек приносит, а ест как Робин-Бобин-Барабек». Паша: «Ты даешь! Вторую неделю маринуешь человека на кулинарской котлете, тьфу! Другой бы на моем месте...» — «Не сердись, Паша, ты сам говорил, что материальное для тебя не имеет значения». — «Говорил на свою голову», — «Ой, а мы мокрушеньки!» — «В гробу, Тамара Кузьминишна, в белоснежных тапках видал я такую жизнь. Уеду я, честное слово, уеду». — «Ну и чеши, чеши, тебя давно в отряде космонавтов дожидаются, может, еще какую «летающую тарелку» встретишь!..» И Паша почесал. То есть однажды он явился домой к теще Полине Петровне с лицом, на котором было написано радостное возбуждение, и заявил, что оставил Томусю с Тотошей в очереди, в универмаге, где в посудном отделе дают голубую мечту тещи — миксер, а в обувном финские сапоги Томусиного размера. Теща при всей своей многоопытности купилась. Теща вылетела в чулан, где за кадушкой с квашеной капустой имелась жестяная коробочка из-под халвы, а в коробочке заветные триста рублей, скапливаемые по крохам, по копеечке. Теща отстегнула сто пятьдесят на миксер и сапожки, вынесла Паше — и только его и видела! Через месяц от Паши пришло письмо, что он поступил во ВГИК на режиссерское отделение и собирается снимать фильм совместно с Сергеем Герасимовым, у которого ходит в учениках, в любимых. Вроде как «старик Державин нас заметил». А как вы, Томуся, в своих палестинах?..
Томка осталась одна. И окрестили бы ее соседи «брошенкой», кабы она не призвала на помощь спасительную ложь. Любопытным была предложена версия, что Паше пообещали хорошую работу в Москве, что скоро он получит квартиру и выпишет Томку с сыном к себе. «Ах, вот оно как... Ну-ну...» — кивали головой умные соседи. Впрочем, не пойман — не вор. Никто не мог видеть, как вечерами Томкина мама оплакивает горькую участь дитяти и сто пятьдесят рублей, выжуленные Пашкой-дармоедом. Никто не видел, как притихшая Томка, обхватив голову руками, сидит за учебниками, вызубривая паст индефинит. Брошенная Томка поставила перед собой задачу: во что бы то ни стало утереть своему космонавту нос и поступить в какой-нибудь гуманитарный (где нет нудной математики и ужасной физики) институт. Именно в это лето на почве трагедии в «личнухе», как говаривала потом Томка, из нее буквально посыпались вирши. Все, чем бывший космонавт и созерцатель «летающей тарелки» пичкал Томку в течение года, переработалось в ней с четкостью сенокосилки, бреющей луг и выдающей аккуратные брикетики муравы. Такими же аккуратными, чистенькими в стилистическом отношении оказались Томкины произведения, из которых под руководством редактора отдела писем скромной городской газеты «Вперед», совсем молодого человека, попечителя провинциальных талантов и самого не чуждого творчеству, исчезали всевозможные оплывшие свечи, безумие страстей, лунные зеркала, пылающая кровь и прочее. Антоша уже начинал лепетать, Томка, можно сказать, тоже, и лепет ее был мил. Несколько раз ее вирши, контуженные ретивой редакторской рукой, мелькнули в печати, после чего Томку приняли в литературное объединение при газете, собиравшееся