ер, Сергей Герасимов, он любит открывать новые таланты. Мама очень верит в прекрасное «однажды», с которого начинаются творческие биографии многих великих людей — однажды их кто-то встретил, обратил внимание, однажды пригляделся и ахнул. «Сходи на урок во ВГИК к Сергею Герасимову, — настойчиво советует мама в письмах к дочери, — ради интереса. Ради меня». Все бесполезно. Тая на такие предложения просто не отвечает. Она отвечает, что в Москве начинается весна, о чем маме и без нее известно, поскольку телевизор, недавно отремонтированный Татаурщиковым, работает отменно и показывает в программе «Время» исправно развивающуюся в Москве весну. Вспомнив о Татаурщикове, мама кидает испуганный взгляд на часы и начинает быстро-быстро собираться. В этот момент дверь с грохотом отворяется: на пороге стоит Геля с мимозами, за ней ее Олег.
— Здрасте, здрасте, — говорит мама, — заходите, чего стоите. А я собираюсь в кино. Мои ученики пригласили меня на фильм «Чайковский».
Ни Геля, ни Олег не трогаются с места. Мама откладывает Гелину пудреницу, смотрит на них и вдруг, чувствуя слабость, садится на детский стульчик у зеркала.
— Что?
— Да! — звонко отвечает Геля. — Да, мама, — важно говорит она, — наконец этот день настал. Иди сними со стены большой портрет Александра Сергеевича кисти Кипренского и благослови нас.
— Поженились, — испуганным шепотом говорит мама.
— Как можно, Марина Захаровна, — отвечает Олег тоже с важностью, — мы только еще заявление подали.
— В загс? — спрашивает мама, как бы не веря себе.
— А то куда же, — с торжеством говорит Геля, — уф! Насилу его туда приволокла. Так трясся, когда шел, а когда заполнял бланки, то знаешь, мама, у него аж зубы застучали от ужаса.
— Шутит она, — буркнул Олег, — это у нее шутки.
— Ну заходи, заходи, — командует Геля, — отдышись, бедненький, успокойся. Видишь, и вовсе не страшно. Мама, ты что — не рада?
В голове у мамы проносится мысль, что и всплакнуть-то некогда, ребята с билетами уже ждут ее у кинотеатра.
— Рада, рада, — говорит она. — Подойди, Олег, я тебя поцелую. Дай вам бог счастья, дорогие мои. На какой день назначена регистрация?
— Как раз после выпускных экзаменов, очень удобно. Распишемся — и вместе двинем в Тмутаракань. Я быстро стану там главврачом, а ваша дочь моим заместителем, потому что, наверное, больше никаких эскулапов в этой глухомани не предвидится, разве что ветеринар.
— Да, мама, скорее всего так, — подтверждает Геля. — Подари нам к свадьбе две пары болотных сапог и телогреек: там, куда нас могут направить, скорее всего будет грязь непролазная и прочее. Зато свежий воздух.
— А что, свадьба будет? — застенчиво спрашивает мама у Олега.
Олег протестующе подымает руку:
— Только без машин. Приедут мои родители, посидим за скромным столом — и будет с нас.
— Да, мама, устраивает тебя такое дело?
— Что я, лишь бы вас все устраивало. Только это так неожиданно...
— Ничего неожиданного, уже сто лет собирались. Завтра пойдем кольца покупать.
Мама, что-то прикинув в уме, оживленно говорит:
— Вот и хорошо. Я дам вам денег.
— Нет уж, — отвечает Олег. — Кольца — моя печаль. Сам куплю.
«Вот так», — разводит руками Геля, уже командует, мол, и тут мама по-настоящему понимает, что дочь — молодая женщина, все девчоночье: подружки, перешептывания, гадания у зеркала — все это уже в прошлом. Невеста, жена. Всхлипнув, мама обнимает Гелю.
— Ну ладно, ладно, — бормочет Геля.
— Ладно, ладно, — вторит ей мама, похлопывая ее по спине, — вы тут сами обедайте, а я ушла, меня ученики ждут.
И она, накинув пальто, с платком в руках неуверенно выходит за порог.
Геля закрывает за ней дверь, и они с Олегом обнимаются.
— Твоя мама так трогательно объявила о том, что ученики пригласили ее в кино... Она гордится этим, правда?
— Она горда не этим, — отвечает Геля, взяв его за уши, — слушай внимательно: она горда не тем, что ее пригласили в кино, а тем, что ее ученики, ее несчастные вечерники идут на фильм «Чайковский», и чем раньше ты поймешь разницу между этими двумя вещами, тем скорее поймешь нашу семью вообще, и маму в частности.
Как справедливо заметила Тая в своем письме, началась весна. Верховой ветер несся над городом из самой Москвы, и в воздухе чувствовался слабый запах тающего снега и мимоз, деревья выходили из себя под напором ветра, мокрый снег лип к стенам домов и к воротникам пальто, люди по улицам бежали пригнувшись, боясь, что ветер собьет их с ног.
Сумерки наступили мгновенно. Вся мамина компания ввалилась в комнату озябшая, заснеженная, с мокрыми лицами, с волос и воротников стряхивая снег, натоптали, наследили в прихожей, точно Геля и не мыла только что полы.
— Познакомьтесь, это Гелин жених, — указывая варежкой на Олега, объявила мама, — сегодня подали заявление.
Девушки загалдели, кинулись обнимать Гелю. На лице Оли Рыбалиной, которую мама всегда подозревала в смертном грехе завистливости, вдруг отразилось такое счастье, что мама Марина устыдилась себя.
— Гелечка! — Оля схватила Гелю за руку. — Хочешь, я тебе на свадьбу такое платье отгрохаю! У нас в ателье сейчас есть очень миленький шелк. Если я буду выходить замуж, — сказала она, метнув взгляд в сторону Татаурщикова, — я себе из него сошью наряд. Давай я тебя обмеряю. Это будет подарок тебе от всех нас.
— А я возьму на себя свадебный стол, — степенно поддержала ее Маша Потехина, — вы только скажите, что вам надо, — все будет.
— А я, пожалуй, — подал голос Демидов, — займусь музыкальным оформлением, у меня есть отличные записи.
Татаурщиков молчал.
— Раздевайтесь, Витя, — сказала ему мама, — что вы стали в дверях.
— Да, да, — Татаурщиков подошел к Геле. Сунул руку в карман. — Твой браслет, Геля. Я починил.
Он взвесил на ладони безделушку, не сводя с Гели пристального взгляда. И вдруг, резко развернувшись, взялся за дверную ручку.
Маша схватила его за рукав.
— Ага, — послушно сказал Татаурщиков, снял пальто и с протянутой рукой пошел к Олегу.
— Жених, значит?
— Жених, — настороженно, что-то почувствовав, произнес Олег.
— Давай знакомиться, жених. Шофер второго класса Татаурщиков.
— Микешин.
— Без пяти минут хирург... — проскальзывая мимо них, ввернула Геля.
— Значит, хирург, — покивал Татаурщиков.
— Значит, — сдержанно согласился Олег.
— Хирург и жених.
— И жених, — подтвердил Олег.
— Это славно. А вот у меня в груди что-то колет, что бы это, — насмешливо произнес Татаурщиков, — ух, прямо зашлось...
— Заходи-ложись, разрежем-посмотрим.
— А ты остряк. Жених, хирург и остряк.
— Виктор, Олег, что вы там застряли? — крикнула Геля из кухни. (Она вся сияет, подумала мама. Сегодня ее день.) — Ступайте нам помогать. Виктор, чисть картошку, у тебя это здорово получается.
— Картошку, Гелечка, пусть теперь жених чистит. Отныне это его обязанность. Марина Захаровна, дров наколоть не надо? Воды наносить не надо? Так я пошел к книгам, можно?
— О чем разговор, Витя.
— У меня тут печенье, прямо во рту тает, сама делала, — сказала Маша.
— Ты у нас хозяйственная, — ласково сказала Оля, — молодец. А я ничего не умею, только шить. Но я научусь, хотя не это главное.
— А что главное?
— Неглавного нет. Все главное. Все надо делать так, точно оно главное, — сказала мама.
Геля хотела усмехнуться ее словам, но заметила, что и Маша, и Оля, и даже Демидов выслушали ее слова с почтительным вниманием. Наверное, они мечтали иметь такую мать. С ними мама сильнее, мудрее, спокойнее, чем с нами — отчего? И они с нею, наверное, немного другие.
— Марина Захаровна, как называется та музыка, что была в самом конце фильма? — спросил Демидов.
Мама обрадовалась этому вопросу как подарку. Выпустив нож из рук, она принялась рассказывать о Шестой симфонии. И опять все, что она говорила, показалось Геле чрезвычайно важным и интересным, точно она сама этого никогда не знала. Геля с тревогой посмотрела на Олега — слушает ли он? Он слушал.
— А я эту музыку не выношу, — сказала Маша, — я ее на похоронах наслушалась.
— Музыка не виновата, — сказала мама, — она прекрасна. Петр Ильич сочинил эту симфонию, предчувствуя собственную смерть, как Моцарт — Реквием.
— Эта фон Мекк правда любила его?
— Не знаю, Маша. Думаю — да, особенной, духовной любовью.
— Ни за что не поверю, — упрямо сказала Маша, — может, она всем рассказывала, что духовной, а на самом деле любовь есть любовь, и в ней все — и духовное и недуховное, всякое.
Демидов деликатно поаплодировал.
— Наконец-то и наша Марья высказалась по-человечески, а то все прописными истинами...
— Это тоже прописная истина, — сказала ему Маша, — запоминай, пока трезвый, на будущее.
— Это звучит как упрек. В такой день грешно не пригубить за молодых. Я сбегаю за сухим, а?
— Сиди, — проворчала Маша, — только и умеешь, что «бегать»...
— Ох и жена кому-то будет, — беззлобно удивился Демидов, — люта, мать...
Маша только посмотрела на него.
— И-эх, Анатолий...
И в эту минуту, глядя на всех как бы со стороны — на маму, помешивающую салат, на жениха, хлопочущего у плиты, на маминых учеников, греющихся в лучах мудрости и силы, исходящих от мамы Марины, Геля почувствовала, будто всю свою жизнь она жила в предчувствии этой самой минуты, а главное — это ощущение, словно она медленно отплывает от себя прежней и от теперешней мамы, она уже не столько мамина ученица и дочь, как была раньше, сколько уже самостоятельный человек, жена, врач. Ей показалось, что все загадки и премудрости, над которыми она столько билась, стали ясны сами собой: никаких тайн у жизни нет, загадка собственной души равна загадке жизни, нет больше ничего, и зря она все эти годы искала что-то вне себя. С этой минуты она сможет свободно говорить на том языке, который учила-учила, подходила к нему и с этого бока, и с того, не подозревая, что знание это в ней уже давно было. Геля с некоторой жалостью и снисходительностью к жизни подумала, что она, жизнь, вовсе не дремучий лес, как ей казалось, потому что какая-то чепуха застила ей взгляд на мир, который сейчас открыто и спокойно лежал перед нею и доверчиво ждал ее. На самом деле все просто: никакие ухищрения не нужны, силки расставлять некому и незачем, сам в них попадешься — прописные истины, вот и все секреты. Прописные истины: надо жить, надо страдать, чтобы окончате