— Ну да, конечно: когда толстосумов привозят ко мне, а их отнимает Князев — это в порядке вещей, а когда я…
— Ты Гальперина имеешь в виду? Так он сам потребовал, чтобы его в ТОН перебросили, причем в письменном виде. Что я мог поделать? Он платит, а хозяин — барин!
— Хорошо, — махнул рукой Тактаров, — а как же вскрытие?
— Какое вскрытие?
— Суворовой, естественно!
— Вскрытия не будет, я уже отдал распоряжение патологу. Полежит денька два в нашем морге, и, если родственники не объявятся, похороним за государственный счет. Мы не обязаны назначать вскрытие пожилой пациентки, умершей от естественных причин!
— Ты чего-то опасаешься? — решил уточнить Тактаров. — Гурнов при вскрытии может что-то обнаружить?
— Да что он обнаружит-то? — развел руками Муратов. — Какую-нибудь патологию сердечного клапана? Так в ее возрасте это дело житейское! Говорю тебе, Князев сделал все как положено: если бы он и дальше откладывал операцию, Суворовой грозило заражение крови. Если мы хотим прижать Мономаха, придется придумать что-то другое, не задевающее моих интересов. Ты меня услышал?
В кабинете, помимо Мономаха, находились еще два человека. Женщине было, наверное, лет тридцать пять, и она ничем не отличалась от сонма блондинистых красоток, регулярно посещающих клиники пластической хирургии. Ее кожа была ровно настолько же загорелой, губы так же полны, а ногти окрашены в тот ярко-розовый цвет, который, как ошибочно полагают, идет светловолосым дамам. Мужчина по контрасту выглядел невзрачным. Лет пятидесяти, полный, с короткими ручками, сложенными на выпирающем животике, он смотрелся бы совершенно непримечательно, если бы не модная стрижка и ухоженная венецианская бородка. О статусе говорили также хороший костюм и золотая булавка на галстуке.
Алине не понадобилось больше двух секунд, чтобы заметить, что Мономах не в духе, и она не могла взять в толк, чем вызвала недовольство начальства.
— Присаживайтесь, — бросил он, кивая на свободный стул. То, что зав обратился к ней на «вы», еще больше насторожило медсестру: похоже, дело плохо! Но что же она сделала?
— Речь о вашем подопечном Гальперине, — не стал тянуть с объяснениями Мономах. Неужели адвокат пожаловался?
— Я — Богдан Тимофеевич Красько, адвокат Инны Гальпериной, — заговорил полный мужчина с бородкой. — Инна Петровна — супруга Бориса Исаевича. Вы, наверное, знакомы?
Алина видела Гальперину у своего пациента, и у нее сложилось впечатление, что тот не слишком радовался ее появлению. Инна Петровна ей не представлялась, но Алина и так поняла, кем она приходится адвокату. А вот водитель адвоката, который дневал и ночевал в его палате, определенно недолюбливал супругу работодателя. Они даже пару раз поцапались в присутствии Алины, и Гальперин вместо того, чтобы пресечь перебранки, похоже, наслаждался ими… Зачем супруге адвоката понадобился адвокат? Если Гальперин желает подать на Алину в суд за то, что она плохо его побрила… Бред какой-то!
— Я в чем-то провинилась? — пробормотала она.
— Что вы, милочка, что вы! — смешно засучил короткими ручонками адвокат. — Ваш уход — выше всяческих похвал!
— Не знаю, что бы мы без вас делали, — встряла Гальперина. Голос у нее оказался низкий, приятный, но несколько диссонирующий с внешностью вечной нимфетки. — Спасибо вам, Алина!
Девушка не ожидала, что вместо обвинений услышит похвалы, поэтому растерялась еще больше. Если все так здорово, зачем же ее вызвал Мономах?
— Понимаете, дорогуша, — снова заговорил адвокат, — дело весьма, гм, деликатное. Я бы даже сказал, щепетильное. Алина, не замечали ли вы за Борисом Исаевичем чего-то, э-э… странного?
— Странного?
— Ну, может, он бывал груб? — пояснила жена Гальперина. — Или на него накатывали вспышки ярости, неконтролируемого гнева в вашем присутствии?
— А почему вы спрашиваете? — задала она вопрос, но взгляд ее был устремлен на Мономаха.
— Супруга адвоката Гальперина собирает свидетельства его возможной недееспособности, — ответил зав, прежде чем его успел опередить кто-то из посетителей. Лицо его было мрачнее тучи. Алина видела, что ситуация Мономаху не нравится и он с удовольствием убежал бы, только бы не общаться с этими людьми. Быстрый взгляд, который метнул на зава Красько, был далек от доброжелательности.
— Видите ли, Алиночка, — надеясь, что уменьшительно-ласкательный суффикс смягчит жесткость последующих высказываний, начал он, — Борис Исаевич всегда, гм… отличался крутым нравом, но он, как бы это поточнее выразиться, держался в рамках приличия. Мы, юристы, не можем себе позволить неосторожных выражений и поступков. Вы меня понимаете?
Алина промолчала. Красько и не ожидал ответа, продолжив:
— Еще до того, как Борис Исаевич попал в вашу больницу с травмой позвоночника, с ним случались приступы внезапной ярости. Потом он отходил. И он, знаете, будто бы даже не помнил, что произошло! Вы, должно быть, слышали о скандале с дежурной сестрой, Ольгой… как ее? — Он перевел вопросительный взгляд на Мономаха, сидевшего с поджатыми губами. Зав не счел нужным подсказать фамилию, и адвокат вновь обратил взор на сидящую перед ним Алину. — Это же ни в какие ворота!
— Больные люди порой ведут себя странно, — осторожно ответила Алина. — Им больно, страшно или неудобно, но это не означает, что они ненормальные!
— Разумеется, нет! — согласно закивал Красько. — Борис Исаевич — человек в высшей степени умный и интеллигентный, но его нынешнее состояние, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Его измучила болезнь, он, неверное, принимает какие-то тяжелые препара…
— Наркотиков ему не прописывали, — перебила адвоката Алина. — Что касается онкологии, то, если верить Виктору Геннадьевичу…
— Это наш онколог, — пояснил Мономах в ответ на вопросительный взгляд Красько.
— Опухоль растет таким образом, — продолжила Алина, — что пока не вызывает сильной боли. Конечно, со временем она разрастется настолько, что закроет пищевод, однако может случиться, что Борису Исаевичу повезет, и он не испытает «раковых» болей вовсе.
— А его травма? — вмешалась супруга Гальперина. — Как же обезболивающие?
— Только обычные. Ему назначено консервативное лечение, и ничего, что может повлиять на психику, ему не дают.
— Да я не об этом! — отмахнулся Красько. — Вот вы, Алина, сказали бы, положа руку на сердце, что Борис Исаевич полностью адекватен?
— Я не психиатр.
— И все-таки, как человек, находящийся с ним в близком контакте…
— Разве кого-то в его положении вообще можно назвать «полностью адекватным»?
— Вот-вот! — хлопнул себя по толстым коленям адвокат. — Борис Исаевич ведет себя неразумно. Мы с Инной Петровной пытаемся не позволить ему совершить поступки, о которых впоследствии он будет сожалеть. То, как он ведет себя с близкими людьми, доказывает, что Борис Исаевич способен наворотить дел! Он испортил отношения с родственниками, в последнее время с ним невозможно разговаривать…
— Я, конечно, тоже не психиатр, — медленно произнес Мономах, — но мне кажется, что вздорный характер не может считаться диагнозом!
— Вы не понимаете… — начал было Красько, но зав предупреждающе вскинул руку, призывая его помолчать.
— Если бы это было не так, — продолжал Мономах, — то снаружи стен психиатрических лечебниц оказалось бы гораздо меньше народу, чем внутри.
— Мы не имеем намерения объявлять Бориса Исаевича сумасшедшим, боже упаси! — воздел руки к потолку адвокат. — Но если удастся доказать, что он лишь частично дееспособен, то его дела не пострадают, и мы сможем без потрясений дождаться его возвращения из больницы.
— Я не понимаю, что вам нужно от меня? — спросила Алина. — Все, что могла, я рассказала!
— Правильно, давайте непосредственно к делу, — закивал Красько. — Нам нужна ваша подпись, Алина. — И он привычным жестом метнул на стол листок бумаги.
— Что это?
— Психиатрическое освидетельствование Бориса Исаевча.
— Погодите, — возразила она, — как я могу такое подписывать?
— Ну, конечно же, это не совсем освидетельствование, — снова встряла Гальперина. Алина заметила, что на этот раз в ее голосе звучало плохо скрываемое раздражение. — Психиатр посетил моего мужа и сделал выводы, которые в ближайшее время изложит на бумаге и представит официально. То, что мы просим вас подписать, Алина, своего рода свидетельские показания.
— Свидетельские?
— Про приступы неадекватного поведения, — подсказал адвокат. — Простая формальность, поверьте! Вот, смотрите, кое-кто из персонала уже подписал. — И он ткнул толстым пальцем в низ документа, туда, где и в самом деле стояли подписи медсестер Лагутиной и Малинкиной.
Пробежав глазами короткий текст, Алина покачала головой.
— Простите, но я не стану подписывать, — сказала она.
Лицо Красько утратило доброжелательность, и он бросил косой взгляд на Гальперину.
— Позвольте узнать, почему? — поинтересовался он, пытаясь вернуть ускользающее выражение обратно на физиономию. — Нам доподлинно известно, что Борис Исаевич и с вами умудрился поругаться!
— Это не так.
— То есть?
— Ничего особенного не произошло, все в рамках общения «медсестра — пациент».
— Но, простите, ведь он наорал на вас!
Любопытно, кто мог «настучать» Красько и этой крашеной выдре о случившемся? Татьяна? Леха? Хотя Гальперин так кричал, что его вопли могли слышать и в коридоре!
— Борис Исаевич держался в рамках.
— По-моему, вы не осознаете… — начал Красько, но Алина не позволила ему продолжать.
— Я все отлично осознаю, — сказала она. — Как и Борис Исаевич. Извините, но я не смогу вам помочь!
— В чем дело? — растерянно поинтересовалась она у Мономаха, когда разъяренные посетители шумно покинули кабинет заведующего.
— В бабках, полагаю, — устало вздохнул он, взъерошив волосы пятерней. — Человек еще жив, а стервятники уже делят добычу!
— Они действительно могут признать Гальперина недееспособным?