Каира рассматривала любые возможности. Можно было попытаться добиться должности ассистентки, а потом попробовать протолкнуть изобретение, которое помогло бы людям из прошлого. Однако вероятность, что кто-то даст ей такую должность, была крайне мала, а даже если бы каким-то чудом ей это удалось, судьбы изобретений в любом случае зависели главным образом от решения Предлунных, которые не слишком охотно одобряли подобные проекты. Так что на самом деле единственным шансом было оказаться на одиннадцатом этаже, среди отвергнутых изобретений, которые могли бы спасти всех этих несчастных или по крайней мере облегчить их судьбу.
– И что тогда? Геномодификация? – спросил Финнен.
Девушка покачала головой. Геномодификация по многим причинам все же казалась ей не слишком удачной идеей.
– Я боюсь, – пробормотала она. – Знаю, я трусиха, и ничего не могу с собой поделать. Я могу пройтись по перилам на высоте нескольких десятков этажей, но мне не хватает смелости, чтобы добавить себе пару новых способностей. Глупо, да? Учитывая, что я не обладаю ни особой красотой, ни талантами, мне наверняка даже не пришлось бы ничего отдавать взамен. Самое большее меня лишили бы умения пользоваться дараккой, что мне в общем-то и так не особо нужно.
– Вроде бы геномодификация – это не больно.
– Дело не в боли, – она резко тряхнула головой, но, похоже, не со злости. Финнен же определенно предпочел бы видеть ее злость, чем рассеянный и одновременно полный тоски взгляд.
– Тогда в чем?
– Обещай, что не станешь смеяться.
– Обещаю.
– Когда я пережила последний Скачок, то подумала, что, возможно, во мне все-таки что-то есть, некая неизвестная черта характера, некая способность, которая по той или иной причине нравится Предлунным, и благодаря ей я доживу до Пробуждения. А поскольку я понятия не имею, что это может быть, во время геномодификации кто-нибудь совершенно случайно мог бы меня его лишить. Особенно если это какая-то мелочь, которая покажется душеинженерам слишком пустячной, чтобы обращать на нее внимание.
– Вроде умения дотягиваться языком до кончика носа? – Финнен наглядно это продемонстрировал.
– Вроде того, – наконец улыбнулась она. – Хотя на твоем месте я бы не рассчитывала, что это тебя спасет.
– Ну, надеяться всегда можно, верно?
Финнен смотрел вслед уходящей Каире. Дольше всего он видел ее белые волосы, резко выделявшиеся во мраке. Потом и они скрылись в темноте.
Стоя на ветру, он размышлял над словами девушки.
Ему вдруг пришло в голову, что Брин Исса мог обмануть дочь.
Возможно, Каира вовсе не была детищем Хаоса – может, на самом деле ее создали за большие деньги душеинженеры Принципиума или Эквилибриума, специально наделив некими редкими талантами, которые проявляются лишь по достижении зрелости. В таком случае становилось понятным, почему Каира пережила Скачок. Оставалось, однако, менее понятным, зачем Исса обманывал дочь всю ее жизнь.
Такая вот вольная гипотеза. Финнен слегка жалел, что не успел ею поделиться; ему даже на мгновение захотелось крикнуть вслед девушке и остановить ее.
Потом у него возникла еще одно предположение – что Каира является детищем арт-преступников. Именно таков мог быть тот самый талант, которого она пока в себе не обнаружила. При мысли об этом Финнена обдало холодом, и его пробрала дрожь, одновременно от страха и злости на Брина Иссу, как будто у него не имелось никаких сомнений, что тот поступил со своей дочерью именно так.
Он стиснул кулаки, убеждая себя, что Каира чересчур мягкая по своей натуре. Да, и крайне упрямая тоже, но в ее упрямстве не было ни тени агрессии. Другое дело – он вспомнил, как та ходила по перилам – что у нее явно был низкий порог страха, что вполне могло подходить арт-преступнику.
Финнен шепотом выругался.
Панталекису снилась светловолосая девушка, умирающая в когтях механического льва.
Он проснулся в поту, весь дрожа. В переносной печке в форме яблока все еще горело слабое пламя, Встав, Даниэль раздул огонь и подбросил несколько щепок от порубленного тесаком шкафа. Дерево было твердое, будто ледяная глыба, но горело неплохо. Панталекис понятия не имел, куда подевались хозяева печки, тесака и шкафа, да это его особо и не волновало. Скорее всего их не было в живых.
Пламя выстрелило вверх, осветив потемневшие от пыли обои и большую кровать с грязной смятой постелью. Сняв одеяло, оказавшееся самым чистым, Панталекис завернулся в него и присел возле печки.
Он мысленно выругался, чувствуя, как его трясет от холода. Если он сейчас расхворается, то… а собственно, что?
«Сможешь распрощаться с жизнью», – подсказал внутренний голос.
Снаружи завывал ветер, грохоча в стекло. Проникшее сквозь щель ледяное дуновение коснулось обнаженной шеи Даниэля, который, вздрогнув, подумал, что стоило бы как следует заделать окно. Вот только зачем? Все равно скоро этот дом превратится в руины или сгорит, а ему придется искать новый.
Темными ночами, когда у Панталекиса имелось много времени для размышлений, его охватывало уныние. Лишь тогда он по-настоящему осознавал, в какой ситуации оказался.
Его окружал чужой мир, где все умирало и гнило, стремясь к изначальному распаду и хаосу. И в этом мире он был один.
Полностью один. Ключевое слово.
Одиночество.
Опершись лбом о колени, он мерно раскачивался, словно осиротевшее дитя. Ему доводилось иногда плакать от злости или боли, но с тех пор, как он вырос из детского возраста, Даниэль никогда не плакал от тоски. Но сегодня был к этому весьма близок.
Он попытался вспомнить лица Катерины и Ивена, но с ужасом понял, что ему это не удается. Это было столь давно, в другом мире, что их черты, слова и жесты стерлись из его памяти. Порвалась последняя нить, связывавшая его с предыдущей жизнью. Даниэль ощутил страх и вместе с ним отчаяние. Оба этих чувства проникли в его душу намного глубже, чем любые другие, которые он испытывал в последние годы. Панталекис глухо застонал.
Вместо Катерины перед его глазами стояло лицо девушки, давшей ему каштаны. Ему не внушал отвращения вид крови или трупов, но смотреть на смерть он не любил. В самом процессе расставания с жизнью было нечто, вызывавшее у него гнев, почти ненависть к умирающему – раздражающая неуверенность и страх, что его помощь может оказаться кому-то совершенно ненужной и даже вредной, или, напротив, что он не сможет помочь и тем самым еще больше повредит себе самому.
Он терпеть не мог этих коротких секунд, когда требовалось принять решение, и не мог вынести взгляда тех, кого оставлял за спиной – таких, как Ивен или светловолосая девушка с каштанами. А были и другие.
Панталекис всегда полагал, что больной или раненый должен быстро решить, собирается он выздоравливать или нет, и не морочить другим голову. Сам он, однако, считал себя человеком мягким по своей природе. Даже в монастырской школе, куда ходил в детстве, он никогда не участвовал в драках, хотя большая часть споров там обычно решалась с помощью кулаков. Он вовсе не боялся – возможная драка вызывала у него не больше страха, чем поездка на русских горках, которую он время от времени заставлял себя совершать, хотя не особо любил высоту. Ему просто казалось, что это глупо и бессмысленно.
За всю свою жизнь он убил лишь однажды. И помнил, что того человека звали Мигель, но не помнил его лица, впрочем, особого значения это не имело. Обычное дитя трущоб, мелкий, жадный и гнусный шантажист. Панталекис дождался его в переулке, куда не добирались бдительные взгляды камер, и воткнул ему нож между ребер.
Он помнил, как было страшно в ту ночь – настолько, что каждый шорох казался звуком шагов приближающегося патруля. Но при всем при этом он был полон решимости и нисколько не жалел о своем поступке.
Иногда Даниэль вспоминал мгновение убийства – тот момент, когда острие мягко вошло в тело, а потом уперлось в кость. Порой ему также снились странные, полные кошмаров сны, в которых его преследовали женщины со змеями вместо волос, а сам он убегал по темным закоулкам.
Когда ему особо нечем было заняться, он размышлял о том, свидетельствуют ли эти сны об угрызениях совести, или нет. Он предпочел бы, чтобы ответ был утвердительным. Если Бог все же существовал, лучше было на всякий случай заранее показать, что чувство вины Даниэлю не чуждо.
Что-то встревожило Панталекиса. Подняв голову, он прислушался. Одеяло свалилось с плеч, огонь в печи погас.
Ветер смолк. За окном царила полная, ничем не нарушаемая тишина.
Даниэль встал и подошел к окну. Город за ним выглядел будто нарисованный – никакого движения, никаких звуков, будто кто-то остановил время.
Панталекис ощутил вползающий в горло страх. Он попытался убедить себя, что в том нет ничего необычного – в конце концов, в городе всегда тихо, поскольку в нем живет самое большее несколько сотен больных и слабых людей.
Тихо, но все же не настолько.
Он затаил дыхание, поняв, что мир, с самого начала ему помогавший, теперь пытается его предостеречь. В воздухе висела опасность, будто тяжелый, наполненный водой баллон, готовый в любой момент взорваться.
Едва он успел это осознать, стекло разлетелось вдребезги, и Панталекис увидел в его осколках лицо молодого мужчины. Только в осколках, нигде больше. В комнате все так же было пусто.
Даниэль повернулся и, хромая, бросился бежать.
Финнен рисовал мягкими движениями кисти. Белый цвет, серый, много черного. И чуть-чуть красного. Он представлял себе эту картину еще до того, как поставил мольберт и взял в руку палитру – не столько видя, сколько ощущая ее суть, ее душу.
Он знал, что стихи у него получаются в лучшем случае неплохими – так же, как он прекрасно понимал, что вовсе не является мастером танца или игры на флейте. Но живопись – совсем другое дело. Некоторые его картины приближались к некоей едва уловимой истине, которую он замечал так, как замечают движение краем глаза. Одним из самых ранних его воспоминаний стала одна девочка, стоявшая в воротах Зимнего сада. Косые лучи солнца окутывали ее фигуру мягким красноватым сиянием.