Аграрная неудача 1990 года негативно сказалась и на ходе политических процессов, резко обострив социально-экономические противоречия, продовольственную проблему.
Снова экономика оказалась принесенной в жертву политике, вдобавок политике сиюминутной. Как гласит старая pycская пословица, за деревьями леса не разглядели: за частоколом личных политических амбиций потерялась главная цель — народное благо.
И еще хочу сказать вот о чем. Осенью 1990 года, когда на полях созрел очень большой урожай, была утеряна, упущена, как говорится, богом ниспосланная возможность патриотически сплотить народ в общем, поистине всенародном деле. Все социальные силы были заинтересованы в том, чтобы сполна взять урожай, именно борьба за урожай могла бы стать объединяющим фактором, а ее успех помог бы переломить пессимистические общественные настроения, вдохнуть в людей новую веру. Но нет, этот самой природой предоставленный шанс был потерян — великий урожай проболтали, проговорили в бесплодных политических дискуссиях.
В ту памятную зиму 1984—1985 годов, когда над страной тоже реально нависла опасность кризиса, катастрофы, партийное и государственное руководство действовало совершенно иначе: собранно, четко. Мы понимали, что такой стиль важен не только для решения конкретных предкризисных проблем, но и для того, чтобы вдохнуть уверенность в людей. Ведь на местах самое страшное в трудных ситуациях — это потерять веру в организующую роль центра. Во всех странах при критических ситуациях взоры людей обращаются к центральной власти. Именно она обязана брать на себя ответственность за трудные решения. Если в критической обстановке центр принимает размытые решения, проявляет непоследовательность,
— это чревато серьезными гражданскими конфликтами. Таков, повторяю, общий принцип устойчивой жизнедеятельности любого государства в критических условиях. Чтобы ввергнуть страну в анархию, нужно прежде всего развалить центр — это общеизвестно и многократно подтверждено историей.
Но хочу особо обратить внимание на ту обстановку, в которой мы работали зимой 1984—1985 годов. Собранность действий руководства, разумеется, распространялась не на весь высший эшелон власти, который в то время в значительной степени состоял из малодееспособных лидеров.
Видимо, больной Черненко понимал это. После нашего телефонного разговора, а возможно, и каких-то других обстоятельств он стал с доверием относиться к Михаилу Сергеевичу и, вероятно, сделал свой окончательный выбор. Именно этот выбор и продиктовал нашу встречу в больнице, которая в те дни, в той обстановке имела большое значение.
По дороге в Кунцевскую больницу обсудили тактику разговора: решили не волновать Генерального секретаря, подбодрить, на такой ноте провести весь разговор.
Помню, Константин Устинович ждал нас в небольшой комнате, где был накрыт стол с чаем и печеньем. Черненко был в полосатой блеклой пижаме старого покроя. Выглядел он болезненно, хотя и лучше, чем мы предполагали. Видимо, только что принял очередную медицинскую процедуру.
Когда Горбачев рассказывал о нашей дружной работе, Черненко откликнулся:
— Об этом я знаю, помощники говорят.
Потом поинтересовался, как движется подготовка очередного Пленума ЦК, в какой стадии проекты Программы и Устава партии — работа над ними, надо сказать, шла в ту пору полным ходом. Обсудили и некоторые важные кадровые дела.
Точно уж не помню, но, кажется, к чаю мы так и не притронулись, полностью сосредоточившись на беседе. Но минут через двадцать—тридцать почувствовали, что Константину Устиновичу становится труднее разговаривать, с его лица исчез румянец, оно побледнело заметно. Во время беседы никто в комнату не входил, но мы сами поняли, что пора закругляться. Распрощались тепло, в надежде, что болезнь отступит. Но произнести это язык не поворачивался. Мы ведь все понимали…
А на следующий день состоялось заседание Политбюро. Открывая его, Михаил Сергеевич сказал:
— Мы с Егором Кузьмичом побывали у Константина Устиновича в больнице, он просил передать…
Но не успел Горбачев закончить фразу, как раздался чей-то изумленный возглас:
— В больнице? Как? Когда?
Дело даже не в том, кто именно не смог сдержать своего удивления, а в том, что неожиданное известие действительно произвело сильный эффект. К Генеральному секретарю, как я писал, прорывались в больницу многие, но он никого не принимал. И вдруг — он сам пригласил Горбачева и Лигачева!
Безусловно, это что-то значило.
Именно так был воспринят наш визит в Кунцевскую больницу. И хотя в рассказе Горбачева о встрече с Генеральным секретарем не было, в общем-то, ничего, кроме общих фраз, приветов и пожеланий, можно не сомневаться, что наша поездка к Генсеку кое-кого из членов Политбюро заметно встревожила.
Что день грядущий?..
Эта активность стала особенно заметной в период начавшейся предвыборной кампании: приближались выборы в Верховный Совет РСФСР, и поскольку Черненко баллотировался по одному из московских округов, его предвыборную кампанию полностью взял в свои руки Гришин.
Между тем болезнь Генсека прогрессировала. Мне и, думаю, не только мне, но и миллионам телезрителей было больно и стыдно смотреть, как тяжелобольного человека чуть ли не насильно «предъявляют» на экранах телевизоров, чтобы он с трудом, вымученно произнес заранее заготовленный краткий текст. Рядом с Генеральным секретарем обязательно находился Виктор Васильевич — это совместное появление на телеэкране должно было, по замыслу его организаторов, внедрять в общественное сознание мысль о том, что именно Гришин фактически является вторым человеком в партии, а потому право преемственности высшей власти, несомненно, принадлежит ему, и только ему. Кроме того, с помощью таких передач пытались убедить, что Черненко еще дееспособен и может принимать решения, в том числе, надо полагать, и касающиеся вопросов преемственности.
Я сочувствовал Константину Устиновичу, которого, несмотря на тяжкую болезнь, бесцеремонно использовали в амбициозных политических целях. Однако оградить его от этого напора не могли.
Наконец, накануне выборов была затеяна встреча с Генеральным секретарем партийного актива Москвы. Встреча эта проходила весьма помпезно — в зале Пленумов ЦК, в Кремле, но превратилась в фарс. Мы с Горбачевым сидели в президиуме и видели, как нелепо все было обставлено: Черненко в это время лежал в больнице, прибыть на встречу, естественно, не мог, и его приветствие избирателям зачитал Гришин, который потом не поскупился и на славословия в адрес Черненко.
Этой же цели — показать себя наиболее верным последователем генсека — служила и другая затея: вручение Черненко временного удостоверения об избрании его депутатом. В тот раз Гришин, как говорится, держал на экране смертельно больного человека, чтобы заработать дополнительные очки. Но телезрители все понимали, было попросту стыдно. Ни с политической, ни с нравственной точки зрения это было недопустимо.
Но все эти политические спектакли лишь подтверждали близость тревожных событий.
И хотя их ждали буквально со дня на день, как часто бывает, начались они все же внезапно.
Воскресным вечером 10 марта 1985 года я находился на загородной даче в Горках-десятых. Именно там и разыскал меня тогдашний заведующий общим отделом ЦК Боголюбов:
— Скончался Константин Устинович. Членам и кандидатам в члены Политбюро, секретарям ЦК сегодня же нужно собраться в Кремле. Приезжайте…
Примерно минут через тридцать я уже входил в зал заседаний Политбюро. Здесь собрались Б.Н. Пономарев, В.И. Долгих, И.В. Капитонов, П.Н. Демичев, министр обороны С.Л. Соколов, другие кандидаты в члены ПБ и секретари ЦК. Вскоре из Ореховой комнаты вышли члены Политбюро, заняли свои места, и тут сразу же воочию обнаружилась вся сложность и запутанность возникшей ситуации: Горбачев, который последние месяцы проводил заседания ПБ, хотя и сел за стол председательствующего, однако не по центру, а как-то сбоку.
Это как бы подчеркивало неясность вопроса о новом Генеральном секретаре.
Почтили память Константина Устиновича минутой молчания, а затем Горбачев поставил один из самых главных вопросов: когда проводить Пленум ЦК КПСС, когда избирать нового Генерального секретаря?
Задав вопрос, Горбачев сам же на него и ответил:
— Мне кажется, надо провести Пленум завтра, не откладывая…
Кто-то сразу же подал реплику:
— Стоит ли торопиться?
Однако эту реплику не поддержали: согласились с тем, что откладывать проведение Пленума нельзя. Огромная страна не могла нормально функционировать без Генерального секретаря ЦК КПСС, в руках которого была сосредоточена большая власть.
Довольно быстро согласовали целый комплекс вопросов, связанных с организацией похорон, начиная от публикации медицинского заключения и кончая чисто практическими мерами по обеспечению порядка. Прикинули состав похоронной комиссии.
И тут произошла заминка. Я бы сказал, очень серьезная, по-своему беспрецедентная заминка.
Когда утвердили состав комиссии — а был он весьма широким, в него вошли почти все члены высшего партийного руководства, некоторые секретари ЦК, — Горбачев, как бы советуясь, сказал:
— Ну, если мы комиссию утвердили, надо бы избрать и председателя…
В зале заседаний ПБ вдруг повисла тишина. Сейчас мне трудно припомнить, сколько времени длилась та пауза, но мне она показалась бесконечной. Вопрос, поставленный Горбачевым, в некотором смысле был ключевым. Все понимали, что избрание председателя похоронной комиссии — это как бы первый и весьма недвусмысленный шаг к избранию Генерального секретаря ЦК КПСС. Ведь раньше складывалось так, что тот, кого избирают председателем комиссии, потом становится Генсеком. Когда умер Брежнев, этот вопрос решился как бы сам собой, автоматически: председателем комиссии без всяких проблем был избран Андропов. Когда умер Андропов, председателем похоронной комиссии тоже без затруднений стал Черненко. Я хорошо помнил то заседание Политбюро в феврале 1984 года: мы даже не задумывались над этим вопросом, как caмо собой разумеющееся комиссию возглавил второй секретарь ЦК Черненко, которому предстояло стать Генсеком.