— Угомонитесь, — отрезает мисс Кармен. — Никто тебя не винит!
— И что нам делать? — спрашивает Винтерс. — Очевидно, я должен доложить об этом.
— Ты не можешь заставить ее сделать аборт? — говорит мисс Штейн.
— Она не похожа на остальных, Джуди. Она не тупая, — смеется Винтерс.
— Что на счет ребенка? — спрашивает мисс Штейн.
— Что на счет него? Ты слышала, что я сказала, — усмехается мисс Кармен.
— Но ты же не можешь просто взять и отнять у кого-то ребенка, так же? — спрашивает мисс Шейн.
Мисс Кармен хихикает, как злобная ведьма.
— С ее личным делом и отсутствием родительских прав, она передаст этого ребенка прямиком в руки службы по защите детей. Я об этом позабочусь.
Из показаний Чарльза Миддлбери
Соседа Даун Купер
Мэри... та Мэри... такая чудная девчонка. Они никогда не моргала. Не издавала ни звука, но смотрела на всех своими кровожадными глазами. Ее мать всегда кричала на нее, она вечно попадала в неприятности.
Я смотрел телевизор, как вдруг на заднем дворе загорелись прожекторы. Я встал посмотреть, что там творится, потому что иногда ребятня срезает дорогу на авеню через мой двор. К моему удивлению, увидел там Мэри. Она была снаружи, раскапывала что-то у большого дерева. Говорю вам, она пыталась выкопать могилу для этой малышки. Она рыла землю, как собака, пытающаяся спрятать свою кость.
Бедная мисс Даун. Жаль, что у нее оказалась такая дурная мелочь. Люди всегда обвиняют родителей, но мисс Даун — самый добродушный человек на свете. Она и мухи не обидела бы.
В детской тюрьме была такая девушка, ее звали Ариэль, как Русалочку. Она была самым умным человеком из всех местных обитателей. Очень маленькая, но очень беременная. Как только она стала слишком гигантской для прогулок, ее поселили в мою камеру, для безопасности. Но, как только у нее отошли воды, ее безопасность перестала стоить и ломаного гроша. Она лежала на цементном полу, кричала и часами умоляла о помощи. Я смотрела, как оно раздирало ее на части на полу, покрытом липкой водой и кровью. На всю камеру стоял этот забавный металлический запах. Охранникам не было до нее дела. Они выбрали удачное время, чтобы выпустить ее. Она закончила родами в лазарете, будучи прикованной наручниками к кушетке. Сразу после этого, ребенка у нее забрали, а она вернулась в свою камеру, где рыдала неделями напролет.
— Они не имели права делать этого, — говорила она. — Они не имели права вот так отнимать его у меня. У меня даже не было шанса взять его на руки! — но это было самой жуткой частью. Они МОГЛИ сделать это. Они могли делать все, что им вздумается.
Итак, два часа дня, воскресенье, делаю то, чего не делала никогда прежде. Я жду прихода мамы.
Герберт кругами летает вокруг моей головы, немного медленнее, чем обычно. Может, он стареет. Я без понятия, сколько ему лет, но Герберт все еще жив. С ним все будет хорошо. С нами все будет хорошо.
В 14:35 слышу, как мисс Риба здоровается с мамой при входе. Она проверяет ее сумки на наличие оружия или наркотиков и проводит ее в комнату.
— Малышка! Какой сюрприз!
Мне нужно действовать быстро. У меня всего пятнадцать минут до того, как она испарится.
— Привет, мамочка!
Я несусь в ее объятия, почти сметая ее с ног.
— Божечки! Кто это в тебя вселился?
Она отступает и поправляет свое платье. Сегодня ее церковное одеяние насыщенного голубого цвета с черными оборками и черной шляпкой. Ее уродливая зеленая библия совершенно не подходит сюда, но она никогда не перестанет ее носить. Она досталась ей от матери. Я тяну ее к дивану и усаживаю на него.
— Мам, ты меня любишь?
— Ну, конечно же, люблю, малышка. Ты знаешь об этом.
— Значит, мам, прости, но время пришло. Ты должна рассказать правду.
— Правду о чем, милая?
— Правду о том, что случилось с Алиссой.
Она моргает, улыбка улетучивается с ее лица. Открывает свою крокодиловую сумочку и достает тюбик лосьона для рук. Он такой густой, такой белый, что напоминает глазурь. Кожа ее всегда грубая и сухая. Она может голыми руками достать пирог из печи, не дрогнув.
— Я... я не понимаю, о чем ты.
— Ты понимаешь. Ночь, когда умерла Алисса. Ты должна рассказать им...о своем плане. Я так больше не могу.
— Что ты имеешь в виду?
— Мамочка... я беременна.
Она моргает. Я вижу в ней чистой воды смущение. Это нехорошо. Напряженная, с маской строгости на лице, она встает и направляется к окну, прямиком к солнцу.
— Они отберут у меня ребенка, если ты не расскажешь им правду!
Ничего. Она уже где-то далеко. Она не может уйти. Она нужна мне здесь.
— Мамочка, пожалуйста, скажи что-нибудь.
Ничего. Эта женщина застыла, но мое сердце не может вынести этого мучительного ожидания. Затем, не говоря ни слова, она берет свою сумочку и идет к двери. Будто ничего не произошло.
— Нет, мама, стой!
Я вскакиваю, хватая ее за рукав, и тяну назад. Она разворачивается и молниеносно одаривает меня пощечиной. Жирный лосьон, подобно маслу, оставляет свой след на моей пылающей щеке.
— А теперь, послушай меня, маленькая паршивка, — в бешенстве говорит она, тыча пальцем мне в лицо. — Знаю, что в тебя вселился дьявол и вынудил убить ту малютку, но я не растила шлюху! Ты должна была думать головой, а не раздвигать ноги перед каким-то парнем!
В меня вселился дьявол? Она свихнулась. Окончательно свихнулась.
— А сейчас мне пора. Ты меня очень разочаровала. Мое давление, должно быть, подскочило до небес. Мистер Уортингтон будет волноваться.
Я снова тяну ее за рукав, пытаясь удержать.
— Мамочка, не поступай так со мной! Я сделала для тебя достаточно. Ты должна!
— Не могу ничего поделать! Я не сделала ничего плохого. Тебе придется научиться отвечать за последствия своих действий, дорогуша!
Она взрывается, в глазах ее пылает злоба. Затем, она хватает один из журналов для посетителей, скручивает его и, прежде чем я успеваю остановить ее... ШЛЕП! Герберт превращается в пятно, прилипшее к стене, с едва различимыми ножками и крыльями. Мое сердце уходит в пятки.
— Надоедливая мелочь, — бормочет она, отбрасывая журнал.
С этими словами, она поправляет свою шляпку и вылетает из комнаты. Все, что я могу, это смотреть, отвечать за последствия того, что я дала ей уйти. Опять.
4 глава
Из показаний Конни Джордж, старшей медсестры отделения интенсивной терапии для новорожденных, больница округа Кингс, Бруклин, Нью-Йорк
Даун Купер. Ого, не слышала этого имени долгие годы. Да, она работала здесь. Давным-давно. Первый уровень, отделение ухода за новорожденными. Она прекрасно сходилась с матерями, показывала, как кормить младенцев грудью и пеленать их. Безумно любила деток, иногда даже чересчур, знаете. В этом нет ничего страшного, но она всегда была немного... слишком инициативной. Любила обниматься, целоваться, все свое свободное время проводила с младенцами и их мамочками. Однажды я поймала ее кормящей и укачивающей ребенка в пустой палате. Она была странной, но безобидной.
Потом погиб ее муж, и она ушла в небольшой отпуск, а вернувшись, стала совсем другим человеком. Забывала заполнить карты, теряла сознание в родильных палатах, с роженицами была, как на иголках. Она даже начала петь и молиться над младенцами в отделении интенсивной терапии. Родителей это напрягало. Мне пришлось с ней попрощаться. Последний раз, когда я ее видела, она пришла к нам с дочкой. Я была рада ее увидеть. По крайней мере, она выглядела счастливой. И, не буду лгать, я работала здесь на протяжении двадцати пяти лет, с самого открытия, и никогда не видела, чтобы новоиспеченная мама выглядела такой... нормальной после рождения ребенка. Она сияла. Я думала, это пошло ей на пользу. Казалось, что ее малышка смогла вернуть ее на прежнюю колею.
Мама называет себя целительницей. Говорит, что у нее есть способность исцелять людей, как у Иисуса. Она всегда говорила об этом, когда у нее выдавался особенный день.
— Мои молитвы всесильны! Я могу исцелять слепых, возвращать мертвых к жизни. Такой меня сотворил Бог. Но я берегу свои чудесные молитвы для тебя, малышка.
Она молилась и за Алиссу. И вот, к чему это нас привело.
Тед берет меня за руку, но я едва могу это почувствовать. Всю неделю провела в оцепенении. Я ничего не чувствую, когда он заводит меня в Бруклинский Тех. Стальные двери захлопываются позади нас. Здание напоминает мне детскую тюрьму своими просторными голубыми коридорами и яркими больничными лампами. Запах столовской еды и пота из спортзала, впитавшийся в эти стены, выворачивает мой желудок наизнанку. Я останавливаюсь.
— Успокойся, — смеется он, подталкивая меня. — Все будет хорошо.
Я крепче сжимаю его ладонь.
Мы должны уйти отсюда. Это место опасно. Разве он этого не видит?
Тут полно детей. Они не знают меня, а я не знаю их, но они выглядят так же, как и заключенные в детской тюрьме. Их глаза лишены жизни, бесчувственные, кровожадные. Они чувствуют запах страха, исходящий от меня, как собаки. Они выстроились в очередь перед столом, находящимся вне поля нашего зрения, чтобы пройти еще один тренировочный ЕГЭ. Тед настоял на этом, хотя я уже не видела в этом экзамене никакого смысла.
Мы встаем в конец очереди. Тед пытается отпустить мою руку, но я ему не даю.
— Успокойся, — повторяет он, высвобождая свою руку из моего плена.
Я передвигаюсь в очереди медленными, шаркающими шажками. Каждые три минуты я оборачиваюсь и смотрю в угол, где меня ждет Тед. Он кивает мне и улыбается. Девушка позади меня замечает это и закатывает глаза.
— Как же чертовски слащаво, — бормочет она, и я двигаюсь вперед, опустив взгляд на свои кроссовки. Серые с голубыми найковскими вставками и черными от грязи шнурками. У девушки передо мной кроссовки розовые с бирюзовыми шнурками и бирюльками, свисающими с язычка. Они такие чистые, что с них можно было бы есть.