Она молча смотрит на меня, обдумывая это.
— И я никогда не трогала его голыми руками, — говорю я.
Мама застывает, в ее глазах читается пустота, будто она далеко-далеко. Ее лицо принимает такое выражение каждый раз, когда она понятия не имеет, что делать. Я хорошо с ним знакома.
Должна отдать себе должное. Не многие девятилетки настолько умны, чтобы схватить крестик своей ночнушкой, чтобы не оставить на нем отпечатков пальцев. Не многие девятилетки настолько умны, чтобы вырыть три ямы: одну у дома, одну — на заднем дворе соседа и третью — там, где никто не найдет. Или, может, мне стоит поблагодарить маму за это. За все те ночи, что она оставляла меня дома одну, наедине с «Законом и порядком» и детективными книжками.
Мама тяжело сглатывает, пытаясь расслабить свое лицо.
— Отдай его мне, — строго говорит она, протягивая руку. — Он принадлежал моей матери.
Я смотрю на нее и у меня вырывается смешок.
— Нет.
— Нет? Юная леди, сейчас же отдай мне этот чертов крестик! Ты не имеешь к нему никакого отношения!
— Дай показания, признай свою вину, и я отдам его тебе.
Она вскидывает руки вверх и топает ногой.
— Господи, Мэри! Чего ты добиваешься, а? Чего ты хочешь? Разве я не заботилась о тебе? Разве не заботилась?
Смешнее всего то, что она правда так думает. Она действительно думает, что была лучшей мамой, которую только можно представить.
— Нет. Не заботилась. Не так, как миссис Ричардсон.
Это имя задевает ее за живое. Мама делает глубокий вдох и прищуривает глаза.
— Не вижу смысла брать на себя вину за убийство идеального ребенка этой с*ки, — говорит она осипшим голосом, отворачиваясь от меня. — Это ты ее бросила.
— Я не хотела ее бросать! Ты ее не отпускала!
— Без разницы.
Она действительно в это верит. Полагаю, это объясняет причину, по которой я сама верила в это.
— Но ты хотела этого, правда? Ты никогда не любила Алиссу. Тебе нравилось видеть, как она страдает.
Она сжимает свои губы в тонкую линию, скрещивая руки на груди. Едкий, противный запах зависти исходит из ее пор. Я знаю ее, знаю, что она думала о том, чтобы навредить Алиссе прежде, чем я это сделала.
— Ну... не имеет значения, чего я там хотела. Точно знаю, что не убивала этого ребенка, в отличие от тебя.
— Ну, а я точно знаю, что не убивала Рея, в отличие от твоих таблеток. Хочешь поговорить об этом?
Ее лицо бледнеет, глаза становятся размером с мячики для гольфа. Она этого не ожидала. Но как она могла быть уверенной, что это не всплывет, учитывая, что я стояла рядом с ней, пока она подсыпала таблетки в его суп? Я сидела рядом с ним, пока он его ел. Я смотрела на маму, пока она подливала ему добавки.
— Как ты... но... я сделала это ради тебя.
— Ты сделала это ради себя, мама. Как и все остальное.
Взгляд ее становится ледяным.
— Надо было бросить тебя там, где я тебя нашла. С самого начала от тебя были одни проблемы! Ты тупая, сумасшедшая маленькая су...
Во мне что-то щелкает — гнев, ярость — и я несусь на нее, как бык, готовый протаранить ее. Останавливаюсь прямо у ее лица, настолько близко, что могу рассмотреть, как расширяются ее зрачки и раскрывается рот. Такое же выражение у нее было каждый раз, когда Рей замахивался на нее. Но я ее бить не собираюсь. Это слишком просто. Хочу выиграть войну, не сражение. И тогда осознаю ту великую силу, власть над ней, которой всегда обладала.
— Хорошо, мам. Ты победила.
Застывшая на месте, она выдыхает и расслабляет плечи. На ее лице читается облегчение. Но я не закончила. Знаю, чего я хочу. Чего всегда хотела. Я хочу сделать ей больно. Так же, как она делала больно мне. И сделать это можно только одним способом.
— Ты никогда не увидишь этого ребенка, и ты никогда больше не увидишь меня. Это твой последний визит. Следующего не будет.
Мама откланяется от меня, эти слова бьют по ней, как ремень. Мы стоим в дюймах друг от друга в абсолютной тишине. Я хочу, чтобы она поняла, что не шучу. У нее вырывается нервный смешок.
— Но, малышка, я...
— Ты никогда больше не увидишь меня. Это твой последний визит. Следующего не будет.
— Послушай меня, юная леди, я сказала...
— Следующего не будет!
Она захлопывает рот и проглатывает все то, что хотела сказать. Должно быть, это отвратительно на вкус, потому что эта горечь подчеркивает все морщинки на ее коричневом лице. Ее нижняя губа начинает дрожать, и она пытается скрыть это за фальшивой улыбкой. Но я знаю маму. Знаю, что мысль о том, что она может потерять меня, по-настоящему потерять, пугает ее больше, чем мертвый ребенок. Больше, чем Рей. Больше, чем что-либо. Я ее мир. Без меня у нее ничего нет. Даже Господа. Я делаю единственное, что может причинить ей боль: забираю себя у нее.
— Но, малышка... я твоя мама, — говорит она, от нее веет отчаянием.
Она протягивает ко мне свою дрожащую руку. Бледную и сухую. Она права. Она моя мама. Моя защитница. Мой лучший друг. Но теперь я тоже чья-то мама.
— Прощай, мама.
Не оборачиваюсь на нее, когда выхожу из комнаты, и останавливаюсь только у дверей своей спальни. Даже несмотря на звуки ее рыданий.
Из записей Доктора Джин-Йи Денг
психиатра больницы Беллвью, Нью-Йорк
Способна ли она на убийство? В теории, нет. Какие-либо признаки психических нарушений обнаружены не были. Согласно записям, она непогрешима. Но это будет поверхностным ответом. Поэтому нам нужно взглянуть на Мэри не в парадигме Мэри-ребенок, а Мэри-ребенок, который хочет, чтобы вы поверили, что она таковым является. Я считаю, что ключом к этому ответу являются ее отношения с матерью, ее единственной опорой. Именно здесь наши оценки терпят крах, поскольку мы можем никогда не узнать о динамике их отношений, кроме того, что было изложено в отчетах и проанализировано.
Мы можем никогда не узнать, кто такая настоящая Мэри.
— Сегодня я хочу поговорить с вами о способности отпускать и скорбеть, — воодушевленно говорит мелкая дрянь из Статен-Айленда. Лишившись парочки ненормальных, наш круг сузился, но она притворяется, что ничего не изменилось. Мисс Вероника — худший психолог из всех. Почему она не смогла рассмотреть сумасшествие в Новенькой и Келли? Они даже его не скрывали. Не так, как я. Я хорошо умею скрываться. Вы могли бы подумать, что я распознала это, потому что рыбак рыбака видит издалека. Может, поэтому Новенькая и хотела со мной подружиться.
— Прощение — это самая сильная эмоция на свете, — говорит она с улыбкой. — Прощение — это способность отпускать нашу боль, горечь, обиду на других, и, что самое главное, на самих себя. Иногда именно мы сами являемся своими самыми большими врагами. Но, прощая самих себя, мы открываем перед собой совершенно новый мир. Наше окружение и условия вокруг начинают меняться. И все то, о чем мы мечтали, может магическим образом начать само приходить к нам.
Я чуть не падаю со стула. Кажется, это самое глубокое, что она когда-либо говорила. Смотрю на Чину с открытым ртом и лишенная дара речи. Мисс Вероника смеется.
— Прошлым вечером я смотрела шоу Опры.
Что ж, это многое объясняет.
— Итак, кто хочет поделиться? Вот увидите, как только вы сможете отпустить то, что у вас накипело, вы сразу же почувствуете себя свободными. Это удивительное чувство.
Я никогда не чувствовала себя свободной. Я поднимаю руку.
— Мэри! Прекрасно!
Кажется, это называется боязнью сцены, потому что как только все взгляды устремляются на меня, забываю, что хотела сказать.
— Давай, Мэри. Выговорись. Тебе сразу же станет легче.
Я делаю глубокий вдох и смотрю на пол. Передо мной возникает лицо Алиссы.
— Ее... ее звали Алисса. Алисса Морган Ричардсон. Она...
Я чувствую, как ком встает у меня в горле и откашливаюсь. Я снова заалисиваюсь.
— Она была... красивой. Самой красивой малюткой на свете. Люди говорят так обо всех младенцах, но Алисса была другой. Она правда была красивой. Она не была моей сестрой, но мне бы этого хотелось. Очень сильно. Так бы мы всегда смогли бы быть вместе. Я любила Алиссу. Она была всем для меня. Больнее всего то, что все эти люди считают, что я ее ненавидела. Пишут все эти гадости, а это неправда.
Вся комната пялится на меня. На глаза Киши наворачиваются слезы.
— Меня не пустили на похороны. Я хотела увидеть ее в последний раз, но все так на меня злились. Это был несчастный случай. Я не хотела... я не хотела, чтобы кто-то пострадал. Все слишком далеко зашло... и просто попросить прощения... этого, казалось, недостаточно.
Я не хотела бросать ее. Я не хотела бросать ее.
— Еще у меня был братик, который умер. Своей смертью, никто... его не убивал. Он часто просыпался по ночам и плакал, а я давала ему бутылочку, потому что мы жили в одной комнате. Одной ночью он не проснулся как обычно и не заплакал. Он был не похож на себя. Я ждала и ждала, казалось, прошла вечность. Думала, что, может, он просто заспался. И попыталась его разбудить... он был холодным, жестким, а губы его стали фиолетовыми. Мама где-то гуляла. Я сидела с Джуниором часами. Было такое чувство, что я сижу в темноте рядом с гробом. Мне было пять лет.
Все мое лицо в слезах, но я даже не пытаюсь их вытереть.
— Мама... полагаю, нет слова, способного описать, что она испытала. Она винила себя, но это... это просто случилось. Никто не был в этом виноват. Это был несчастный случай. Такое случается... так сказали врачи. Но после этого она изменилась. Стала лишь тенью женщины, о которой я должна заботится. Мне приходилось кормить ее, мыть, иногда готовить ей. А когда наступали особенные дни, я заставляла ее пить таблетки. Потому что у нее больше никого не было. Только я. Это не ее вина.
Она не виновата даже сейчас. Она просто не знает ничего другого. Хотя от этого ее поступки лучше не становятся.
Все наклоняются вперед, их лица побледнели, но они не могут насытиться. Даже несмотря на то, что от этой истории их выворачивает. Ну, всех, кроме Марисоль. Она просто скрещивает руки на груди и