И — в конце концов — разразится новая война.
В том-то все и дело. Именно массы подбили своих лидеров на войну — как в Зап-Деме, так и в Нар-Деме. Но, как только массы оказались внизу, в герметичных убежищах, правящая элита Востока и Запада получила возможность заключить сделку. Как ни странно, это вовсе не было их заслугой — ни Броуза, ни генерала Хольта, который в то время был главнокомандующим силами Зап-Дема, ни маршала Харензанного, главнокомандующего советскими Вооруженными силами. Но и Хольт, и Харензанный прекрасно понимали, в какой момент нужно выпустить ракеты — что они и сделали. И прекрасно поняли, что настало время прекратить боевые действия. Не прояви они этого благоразумия, мир был бы невозможен — но за этим сотрудничеством двух высших военачальников стояло кое-что еще. Что-то, представлявшееся Адамсу более чем реальным, хотя и странным — и глубоко трогательным.
Совет Примирения в Мехико, в Амекамеке, организованный «жестяными девами».
Он помог установить мир на планете. И в качестве правящего органа, верховного судьи, он так и не ушел со сцены. Человек создал оружие, наделил его способностью мыслить самостоятельно, и оно воспользовалось этой способностью. Размышление длилось два года — два года отвратительного разрушения, когда гигантские армии «жестяных дев», принадлежащие двум сверх державам, бились друг с другом насмерть. Наконец передовые модели, созданные с дальним прицелом — их предполагалось использовать в качестве аналитиков при планировании как тактики отдельных сражений, так и для выработки общей стратегии (это были «типы» X, XI и XII), — пришли к выводу, что оптимальной будет стратегия финикийцев, разработанная еще пять тысяч лет назад. Лучше всего, подумал Адамс, она сформулирована в «Микадо»[12]. Если для всеобщего удовлетворения достаточно просто сказать, что преступник казнен, то почему не сказать вместо того, чтобы сделать? С точки зрения жестянок-аналитиков проблема действительно решалась просто. Они не были поклонниками Гилберта и Салливана — этих авторов, равно как и текст «Микадо», никто не загружал в их искусственные мозги в качестве руководства к ведению боевых действий. Тем не менее они пришли к общему выводу — и при содействии маршала Харензанного и генерала Хольта начали действовать на его основании.
— Но они не заметили главного, — вслух сказал Адамс.
— Пардон? — пробормотал Линдблом. Его все еще трясло, и он все еще не желал продолжать разговор. Выглядел он прескверно.
— Чего не заметил Прим-Совет, — сказал Адамс, — и до сих пор не замечает, поскольку в их искусственной системе мышления нет такой штуки, как либидо. То, что эта максима — «Зачем казнить преступника, если…»
— Заткнись, а! — простонал Линдблом, повернулся и вышел из кабинета. Джозеф Адамс остался в одиночестве, со своей речью в руке и мыслями в голове. Он чувствовал, что полностью обессилен.
Вряд ли можно винить Линдблома. Поскольку почти все янсмены обладали одной общей чертой. Все они были настоящими эгоистами. Они превратили мир в свои охотничьи угодья за счет миллионов, запертых внизу. Они сознавали, что это неправильно, и даже подсознательно испытывали чувство вины. Правда, не настолько сильное, чтобы сбросить Броуза и выпустить термитов на поверхность. Но его было достаточно, чтобы наполнять каждый вечер агонией одиночества и опустошенности, чтобы делать ночи невыносимыми. И они знали, кто пытается хоть как-то искупить преступление — кражу целой планеты у ее законных владельцев. Это был не кто иной, как Луис Рансибл. Они получали выгоду от того, что «термиты» оставались под землей, а он получал выгоду, выманивая их на поверхность. Янсмены считали Рансибла своим антагонистом, но в глубине души признавали, что с моральной точки зрения прав именно он. Приятного в этом было мало. Во всяком случае, Джо Адамса это не радовало. Он стоял посреди своего кабинета с текстом своей блистательной речи, которой предстояло пройти через вак, потом через имитатор, потом быть записанной на пленку и подвергнуться кастрации в офисе Броуза… Эта речь — она тоже не открывала правды, хотя уже не была винегретом из стандартных клише, вранья, банальностей, эвфемизмов…
И других еще более скверных ингредиентов, которые Адамс нередко замечал в речах, сочиненных его коллегами-янсменами. В конце концов, он был всего лишь одним из целой своры составителей речей.
Прихватив свою новую речь, о которой был весьма высокого мнения — во всяком случае, иного мнения пока никто не высказал, — Адамс вышел из кабинета и на скоростном лифте спустился на другой этаж, где пыхтел «Мегавак-6В». Впрочем, гигантский организм занимал далеко не один этаж. С момента своего создания машина претерпела множество изменений, обзавелась множеством новых блоков и сильно разрослась. Теперь «Мегавак-6В» превратился в настоящее чудовище, зато манекен, в отличие от него, оставался прежним.
Когда он вышел из лифта, два мордоворота в униформе — отобранные лично Броузом, но на удивление вялые и, судя по физиономиям, тупые как пробка — молча смерили его взглядом. Они знали Адамса и понимали, что он приходит на этаж, где программируют «Мегавак-6В», в силу служебной необходимости.
Направляясь к «Мегаваку», Адамс обнаружил, что место уже занято. Какой-то незнакомый янсмен уже барабанил по клавиатуре, как пианист-виртуоз, исполняющий финал рапсодии Ференца Листа с двойными октавами — разве что не молотил по ней кулаком.
Рядом лежала распечатка с речью, и Адамс, не удержавшись от соблазна, подошел поближе, чтобы взглянуть на нее.
Янсмен тут же перестал печатать.
— Прошу прощения, — извинился Адамс.
— Ваш допуск, пожалуйста, — янсмен, смуглый тощий юноша с черными, как у мексиканца, волосами, повелительно протянул руку.
Тяжко вздохнув, Адамс извлек из дипломата мемо от женевского бюро Броуза, которая разрешала загрузить в вак конкретную речь.
На удостоверении был проставлен цифровой код, внесенный в записку. Смуглый янсмен сравнил номера в записке и удостоверении. Похоже, его это удовлетворило, и он вернул оба документа Адамсу.
— Я закончу минут через сорок, — молодой человек снова застучал по клавиатуре. — Так что отойдите и не мешайте, — добавил он спокойно, но довольно неприветливо.
— Пожалуй, мне нравится ваш стиль. — Адамс все-таки успел прочитать пару фраз. Речь была хороша, даже необычно хороша.
Янсмен снова обернулся.
— Вы — Адамс? — он снова протянул руку, на сей раз для рукопожатия. После этого символического жеста напряжение упало до приемлемого уровня. Что поделать: когда встречаются два янсмена — будь то в чьем-то поместье, будь то здесь, в Агентстве, между ними неизбежно проскакивает искра. Подсознательно они чувствуют себя соперниками, а сопернику надо доказать свое превосходство. Это делало пребывание в Агентстве еще более тягостным, но Адамс давно понял, как действовать в подобной ситуации — иначе его давно бы здесь не было.
— У вас тоже есть неплохие тексты. Я видел последние записи, — глубоко посаженные мексиканские глаза молодого янсмена — блестящие, черные — буквально буравили Адамса. — Правда, я слышал, что Женева любит пощипать ваши речи.
— Что поделать, — смиренно ответил Адамс, — Таков наш бизнес. Либо выкинут пару слов из твоей речи, или тебя самого. Третьего, увы, не дано.
— Хотите на спор? — улыбка юноши стала тонкой и проницательной. Адамс понял, что обескуражен.
Осторожно: они борются за один и тот же приз.
— Полагаю, скучную бессодержательную речь можно считать…
— Позвольте я вам кое-что покажу, — смуглый янсмен поднялся и щелкнул тумблером главного процессора, чтобы вак начал обрабатывать загруженный текст. После этого они с Адамсом отправились туда, где помещался имитатор.
Как всегда, он сидел в своем кресле — в гордом одиночестве, за большим дубовым столом, за спиной висел американский флаг. В Москве сидел точно такой же кен, подключенный к точно такому же «Мегаваку», только флаг был советский. В остальном все то же самое: та же одежда, такие же волосы с проседью, то же мужественное лицо умудренного опытом человека, то же выражение отеческой заботы, тот же волевой подбородок — словом, полная идентичность. Оба были одновременно созданы в Германии и оживлены специалистами-янсменами. Обычно вокруг суетились техники, готовые наметанным взглядом обнаружить малейший предвестник неполадки, которая могла вызвать хотя бы секундный сбой — все, что могло нарушить свободу и естественность. Все они, люди Янси, крепко-накрепко завязаны на это чучело, и оно должно во всем соответствовать личности, которую изображает.
Любой сбой, мрачно подумал Адамс, пусть даже на долю секунды, чреват настоящей катастрофой. Как в тот раз, когда его левая рука вытянулась и… На стене вспыхнула красная лампочка, задребезжал звонок. Команда техобслуживания в полной готовности возникла как из-под земли.
Да, это была катастрофа. Простертая левая рука вдруг затряслась, словно манекен поразила болезнь Паркинсона. Этот нейромоторный тремор — если бы запись шла прямо в эфир — можно было бы счесть предвестником неумолимой старости. Да, скорее всего, жители убежищ придумали бы именно такое объяснение. Стареет, послышится шепот в Оргзалах, где они сидят под присмотром своих пол-комов. Смотрите, у него уже руки трясутся. Совсем измучен, бедняга. Помните Рузвельта? Война в конце концов свела его в могилу. А теперь и наш Протектор… И что с нами тогда будет?
Разумеется, это никогда не будет передано по кабелю, и «термиты» никогда не увидят, как у Протектора дрожат руки. Кена вскрыли, тщательно обследовали, протестировали, проверили и удостоверились, что виной всему была крошечная микросхема. И один из рабочих, сидящий за одним из столов в одной из мастерских в одном из жилкомпов Рансибла, был без лишнего шума освобожден от своих обязанностей — а может быть, и от своей жизни… так и не узнав, почему. Возможно, он просто не представлял, какой великой цели служат эти крошечные катушки, диоды и конденсаторы.