То, что он сейчас доставал из своего портфеля, было в сравнении с этой речью просто лепетом новичка. Он почувствовал, как соскальзывает куда-то вниз. В беспамятство, в забытье.
Откуда этот обгоревший от радиации мальчишка, еще не получивший толком статуса Янси-мэна, берет такие идеи? – спросил себя Адамс. И еще эта способность их выражать. И плюс еще опыт, чтобы точно знать, как компьютерная обработка повлияет на итог… и как они в конце концов прозвучат из уст симулякра на камеру? Разве не годы нужны, чтобы научиться всему этому? Ему самому потребовались годы, чтобы достичь своего уровня, узнать все то, что он сейчас знал. Написать фразу – и, изучив ее, понимать примерно, то бишь с достаточной точностью, какой она станет на своей заключительной фазе, в звучании. Что, говоря другими словами, появится на телеэкранах у миллионов танкеров под землей, у тех, кто смотрел и верил, кто день изо дня слепо шел за материалами для прочтения – что за дурацкое название!
Нет, подумал Адамс, это вежливый термин для бессодержательного содержания. Но и это было не вполне так; взять хотя бы речь молодого Дэйва Лантано здесь и сейчас. Она сохраняла изначальную иллюзию – и даже, вынужден был неохотно признать Адамс, усиливала иллюзию реальности Янси, но впридачу…
– Твоя речь, – сказал он Лантано, – не просто умная. В ней есть настоящая мудрость. Как в одной из речей самого Цицерона. – Он с гордостью возводил обычно свои собственные речи к столь блестящим ораторам древности, как Цицерон и Сенека, к речам в исторических пьесах Шекспира, к Томасу Пейну.
Запихивая страницы своей речи обратно в портфель, Дэвид Лантано серьезно ответил:
– Спасибо за столь высокую оценку, Адамс; получить ее именно от тебя дорогого стоит.
– Почему именно от меня?
– Потому что, – задумчиво сказал Лантано, – я знаю, что, несмотря на твои скромные способности… – тут он бросил на Адамса быстрый и острый взгляд, – …ты на самом деле пытался. Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду. Есть кое-что – слишком легкое и слишком дурное, – чего ты тщательно всегда избегал. Я несколько лет наблюдал за твоей работой, и я вижу разницу между тобой и большинством остальных. И Броуз тоже видит эту разницу, и, несмотря на то что он больше твоих речей рубит, чем врубает, он уважает тебя. Он вынужден.
– Ну… – протянул Адамс.
– Тебя никогда не пугало, Адамс, видеть, как лучшие твои творения отклоняются в Женеве? На самом верху, пройдя уже все остальное? Тебя это просто раздражало или… – Дэвид Лантано внимательно всмотрелся в него. – Да, и это до сих пор тебя пугает.
После паузы Адамс признал:
– Да, я боюсь. Но только по ночам, когда я не здесь, в Агентстве, а наедине с моими лиди на своей вилле. Не тогда, когда я непосредственно пишу, или ввожу речь в компьютер, или отсматриваю сам симулякр… не тут, где… – Он махнул рукой. – Здесь я занят делом. Но всегда, когда я один. – Он смолк, поражаясь, как это он ухитрился выдать самые глубокие свои чувства этому молодому незнакомцу. Любой Янси-мэн неохотно и с опаской делился с коллегой чем-то личным, ибо любая личная информация могла быть использована против тебя в этой неустанной гонке за то, чтобы стать единственным спичрайтером для Янси, а по факту самим Янси.
– Здесь, в Агентстве, – невесело сказал Дэйв Лантано, – в Нью-Йорке, мы можем состязаться друг с другом, но в глубине, в сущности, мы единая группа. Корпорация. То, что христиане называли конгрегацией, объединением… очень значимый, многозначный термин. Но в шесть вечера каждый из нас садится в свой флэппл и улетает. Пересекает опустевший континент и добирается до замка, населенного металлическими конструкциями, что двигаются и говорят, но они… – он махнул рукой, – холодные, Адамс; лиди – даже тех продвинутых типов, что возглавляют совет, – они холодные. Что остается? Захвати парочку из своей свиты плюс всех из прислуги, кого сможешь затолкать во флэппл, и лети в гости. Каждый вечер.
– Я знаю, что те из нас, кто поумнее, так и поступают, – сказал Адамс. – Их не застать дома. Я тоже пытался; прилетал в свое поместье, ужинал и сразу улетал снова. – Он подумал о Колин, а потом о своем соседе Лэйне, когда тот еще был жив. – У меня есть девушка, – сказал он негромко. – Она тоже из Агентства; мы встречаемся и разговариваем. Но это панорамное окно библиотеки в моей вилле…
– Не смотри на этот туман и скалистый берег, – сказал Дэвид Лантано. – Он тянется к югу от Сан-Франциско на сотню миль; одно из самых мрачных мест на Земле.
Адамс растерянно моргнул. Откуда Лантано мог настолько точно знать, что он имел в виду, угадать его боязнь тумана; выглядело так, словно юноша прочел его самые потаенные мысли.
– А сейчас я бы хотел взглянуть на твою речь, – сказал Лантано. – Раз уж ты изучил мою настолько подробно, насколько возможно, – а в твоем случае это означает весьма подробно. – Он глянул на портфель Адамса цепким взглядом.
– Нет, – сказал Адамс. Он просто не мог показать свою речь, уж точно не после такого сильного и свежего выступления, которое только что видел и слышал.
Материал для прочтения, составленный Дэвидом Лантано и столь эффектно зачитанный симулякром Янси, обсуждал трудности и лишения. Бил в самое сердце главной проблемы танкеров… по крайней мере, насколько он понимал ее по докладам политкомиссаров танков правительству Эстес-парка, которые тамошние чиновники получали и, в качестве обратной связи, распространяли среди всех сотрудников Агентства – и особенно среди спичрайтеров. В качестве единственного для них источника знаний о том, насколько хорошо удается донести до аудитории их материалы.
Будет очень интересно изучить доклады политкомиссаров относительно этой речи Лантано, когда ее наконец пустят по кабелю. Это займет не меньше месяца, но Адамс сделал для себя пометку, записал официальный кодовый номер речи и пообещал себе внимательно отслеживать отклики обратной связи, когда они начнут поступать из убежищ по всему миру… как минимум по ЗапДему, но, возможно, если ответ будет достаточно хорошим, советские власти запросят точную копию катушки Мегавака 6-V с речью, скормят ее собственному компьютеру в Москве и запрограммируют свой симулякр… и вдобавок Броуз в Женеве, если захочет, изымет запись, оригинал ее, и объявит формально и официально основным источником, на котором все спичрайтеры Янси во всем мире будут обязаны в дальнейшем выстраивать свои материалы. Речь Лантано, если она действительно была так хороша, как показалось Адамсу, имела все шансы стать одним из редких краеугольных камней, «вечных» деклараций, встроенных в саму стратегию организации. Какая честь! И парень был так чертовски молод.
– Скажи, как тебе удалось столь прямо взглянуть на вещи? – спросил Адамс молодого смуглого и только начинающего Янси-мэна, у которого пока даже не было поместья и который ночевал в смертельно опасной горячей точке, умирая, терпя ожоги, но все равно блестяще выполняя свою работу. – Как ты можешь открыто обсуждать тот факт, что танкеры там, внизу, на систематической основе лишены того, на что имеют право? Ведь ты открыто произнес это в своей речи. – Он дословно помнил слова Лантано – так, как они прозвучали из уст Янси, с его мужественным подбородком. Правда, то, что ты, Тэлбот Янси, искусственный и в каком-то смысле несуществующий Протектор, сказал танкерам, – скажешь им через пару недель, когда запись пройдет проверку в Женеве, а она точно ее пройдет, – этого все же мало. Сами ваши жизни неполны, в том смысле, который имел в виду Руссо, когда говорил о том, что все люди рождаются одинаковыми, приходят на свет свободными – но повсюду они в оковах. С поправкой на этот день и нашу эпоху – ибо, как только что прямо и подчеркнула речь, они родились на поверхности мира, но поверхность эта, с ее воздухом и солнечным светом, холмами, океанами, ручьями, со всем, что можно увидеть, и потрогать, и понюхать, одним движением была у них отнята, так что они остались в жестянке субмарины, фигурально выражаясь, теснящиеся в жилых ячейках под искусственным, фальшивым светом, чтобы дышать переработанным очищенным воздухом, слушать обязательную записанную музыку и сидеть целый день по рабочим местам, собирая лиди для… но здесь даже Лантано не мог продолжать дальше. Не мог сказать – для цели, которой вы сами не знаете. Для того, чтобы каждый из нас тут, наверху, мог умножить свою свиту, которая ждет нас, следует за нами, копает для нас, строит, отскребает и кланяется… вы сделали нас баронами в баронских замках, а вы сами – нибелунги, гномы в шахтах; вы трудитесь на нас. А мы даем вам взамен материал для прочтения. Нет, речь об этом не говорила – да и как бы она могла? Но в ней признавалась правда о том, что танкеры имели право на нечто, чего у них сейчас нет; что они оказались ограблены. И что ограбленными, обокраденными оказались все они, все миллионы, и что ни моральной, ни юридической помощи все эти годы не существовало.
«Друзья мои, американцы, – веско сказал симулякр Тэлбота Янси своим суровым, сдержанным, солдатским, лидерским, отеческим голосом (Адамс навсегда запомнил этот момент в речи), – существует одна старинная христианская идея, о которой вы можете знать, и заключается она в том, что жизнь на земле, или, в вашем случае, под землей, есть всего лишь переход. Всего лишь эпизод между жизнью, что была раньше, и вечной, иного рода жизнью, что последует потом. Однажды король-язычник на Британских островах обратился в христианство, представив эту жизнь как короткий полет ночной птицы, что влетает в окно теплого и освещенного пиршественного зала замка, мгновение летит над разговорами и движением, над оживленной дружеской вечеринкой, испытывая наслаждение оказаться в месте, населенном другими. А затем птица, продолжая свой полет, вылетает из освещенного зала, вновь покидает замок через другое окно. В пустую, темную и бесконечную ночь с другой стороны. И она никогда больше не увидит этот теплый и светлый зал с его шумом, движением и праздником. И… – И тут симулякр Янси, со всем его пафосом и достоинством, властностью и авторитетом слов, достигающих столь многих и многих человеческих существ в столь многочисленных убежищах по всему миру, сказал: – …вы, друзья мои, американцы, в своих подземных убежищах лишены даже этого момента, чтобы опереться на него. Чтобы вспоминать, предвкушать или наслаждаться этим кратким полетом через освещенный зал. Как бы ни был он короток, вы имеете на него полное право, и все же из-за ужасного безумия пятнадцать лет назад, из-за одной адской ночи, вы обречены; вы каждый день расплачиваетесь за то сумасшествие, что свело вас с поверхности Земли точно так же, как бичи фурий изгнали двух наших прародителей из Первого сада эпохи тому назад. И это несправедливо. Каким-то образом однажды, я заверяю вас, это отчуждение прекратится. Ограничение вашей реальности, лишение вас той жизни, что по праву ваша, – с той же скоростью, что, как говорят, сопровождает первые звуки трубного гласа, – эта ужасная катастрофа прекратится, эта несправедливость рухнет.