И когда это случится, оно не будет постепенным. Оно выбросит вас всех, изгонит вас, даже если вы будете сопротивляться, назад, к вашей собственной земле, что ждет вас наверху, ожидает, когда вы потребуете ее. Друзья мои, американцы, ваша земля застолблена за вами, и мы охраняем ее; мы лишь те, кто обеспечивает ее сохранность на сей день. Но все здесь, наверху, исчезнет, и вы вернетесь назад. И даже память, даже само понятие о нас, тех, кто сейчас здесь, наверху, исчезнет, сотрется навсегда». И симулякр закончил свою речь так: «И вы не сможете проклясть нас, ибо даже не вспомните, что мы существовали».
Господи, подумал Адамс. И этот человек еще хочет увидеть мою речь.
Видя его нежелание, Дэвид Лантано тихо сказал:
– Но я наблюдал за тобой, Адамс. Часть заслуг принадлежит и тебе.
– Чертовски мало, – отозвался Адамс. – Знаешь, все, что я всегда пытался делать, и это было верно, просто недостаточно, – я пытался смягчить их сомнения. Насчет необходимости их ситуации. Но ты – господи ты боже мой, ты же прямо назвал то положение, когда они вынуждены жить внизу, не просто необходимостью, но несправедливым, временным, злым проклятием. И есть гигантская разница между тем, как я использовал симулякр Янси, чтобы убедить их, что им нужно терпеть, ибо наверху еще хуже, вирусы, радиация и смерть, и тем, что сделал ты; ты дал им торжественное обещание – заключил с ними соглашение, дал им свое слово – слово Янси – в том, что однажды справедливость восторжествует.
– Что ж, – мягко сказал Лантано, – в Библии сказано: «один Бог, Который оправдает». Или примерно так; я не помню точно. – Он выглядел уставшим, больше даже, чем Линдблом; они все устали, весь их класс. Какая же тяжелая ноша, подумал Адамс, – роскошь нашего образа жизни. Никто ведь не заставляет нас страдать, мы сами вызвались добровольцами. Он видел это на лице Лантано, точно так же, как видел это, или что-то очень похожее, на лице Верна Линдблома. Но не на лице Броуза, вдруг понял он. Человек, у которого больше всех власти и ответственности, ощущает меньше всех – если вообще ощущает хоть сколько-то – тяжести.
Ничего странного, что все они дрожали; ничего странного, что плохо спали по ночам. Они служили – и знали это – дурному хозяину.
9
Со своей речью, так и лежащей в портфеле – словно бы уже вечно – и так и не показанной Дэвиду Лантано и не введенной в Мегавак 6-V, Джозеф Адамс шел по горизонтальной скоростной бегущей дорожке из здания 580 по Пятой авеню в гигантское хранилище справочного материала, принадлежащее Агентству, в его официальные архивы, где каждая известная единица данных, довоенных знаний, сохранялась и фиксировалась на будущее, будучи, конечно же, мгновенно доступной для элиты вроде него по первому требованию.
И сейчас ему как раз требовалось кое-что оттуда.
В огромном центральном зале он встал в очередь, а когда добрался до комбинации из лиди тип тридцать пять и Мегавака 2-B, монады, что служила управляющим нервным узлом лабиринтоподобного организма, состоящего из бесчисленных пленок с микрофильмами – целые справочники в двадцать шесть томов, например, по размеру и форме напоминали здесь йо-йо, детскую игрушку на леске, – то сказал и, услышав себя, подумал, что сказал жалобно: «Э-э, я в некоторой растерянности. Я не ищу какой-то конкретный источник, как, например, «De Rerum Natura» Лукреция, или «Письма к провинциалу» Паскаля, или «Замок» Кафки». Это были вехи его прошлого, сформировавшие его как личность, наряду с бессмертным Джоном Донном, Цицероном, Сенекой, Шекспиром и иными авторами.
– Ваш ключ-идентификатор, пожалуйста, – прожужжала монада.
Адамс сунул карточку в щель, та считалась, и теперь управляющая монада, справившись в своем банке памяти, знала и помнила каждый из источников, что он когда-либо использовал, и в какой последовательности он это делал; она содержала всю схему его формального знания. С точки зрения архивов теперь монада знала его абсолютно и могла указать – он надеялся на это – следующую точку на графике его растущего и систематизированного мыслительного процесса. Его исторического развития как мыслящего существа.
Господь свидетель, у него самого не было ни малейшей идеи о том, какой должна быть следующая точка на этом графике; материал Дэвида Лантано полностью вышиб из-под него опору, и он колебался сейчас в ужасающем недоумении – это был кризис его профессиональной карьеры, не первый, но, вполне возможно, критичный и последний. Он столкнулся, как минимум потенциально, с тем, чего больше всего страшились все спичрайтеры для симулякра Тэлбота Янси: с крушением, полным отказом всех своих способностей. Пропажей навыка программировать компьютер, а точнее говоря, программировать что бы то ни было.
Управляющая монада официальных архивов Агентства несколько раз щелкнула, словно бы проверяя свои электронные зубы-шестеренки, а затем сказала:
– Мистер Адамс, пусть вас не встревожит наш совет.
– Окей, – сказал он, но был уже серьезно встревожен. Позади него коллеги нетерпеливо дожидались своей очереди. – Ну давайте, что ли, – сказал он.
Управляющая монада сказала:
– Со всем уважением, мы отсылаем вас назад, к Первому Источнику. Две документальные ленты от 1982 года, обе версии, A и B; нисколько вас ни в чем не упрекая, советуем подойти к стойке справа от вас и получить там ролики исходной работы Готтлиба Фишера.
Дно, основа и структура, даже сама форма мира Джозефа Адамса выпали и рассыпались. Подходя к стойке справа, чтобы получить ролики, он умер внутри, и умер в страшных муках, лишенный фундаментального метаболического ритма существования.
Потому что если он до сих пор не понял эти две документалки Готтлиба Фишера, то он не понял ничего.
Потому что сама ткань, материя Янси, то, чем он был и как возник – а следовательно, и их существование, всего улья Янси-мэнов вроде него, Верна Линдблома, и Лантано, и даже самого ужасного и могучего старика Броуза, – все это основывалось на документальных лентах A и B. A была снята для ЗапДема, B – для НарБлока. Выйти за их пределы не мог никто.
Его отбросило назад на годы. К самому началу его профессиональной карьеры в качестве Янси-мэна. И если это могло с ним произойти, то и вся система взглядов могла зашататься; он почувствовал, как известный ему мир плавится под ногами.
10
Получив пленки, он незряче проделал путь к свободному столу со сканером, уселся – и только тут осознал, что где-то в очереди поставил на пол свой портфель и не подобрал его – и ушел дальше без него; другими словами, он сознательно и по вполне очевидной причине начисто потерял и навсегда попрощался со своей выстраданной и написанной прошлым вечером от руки речью.
Это подтверждало его мысль. У него были очень серьезные неприятности.
Какую из двух документалок, спросил он у себя, мне придется вытерпеть первой?
Адамс не имел ни малейшего представления. Наконец, более или менее случайно, он выбрал вариант A. В конце концов, он все же был именно ЗапДемовским Янси-мэном. И именно эта работа, первая из двух, созданных Готтлибом Фишером, всегда вызывала в нем больший отклик. Потому что если вообще хоть какая-то правда была в любой из них, то, наверное, именно здесь, в Версии A. Зарытая, впрочем, под столь огромной помойной горой сфабрикованной лжи, что гора эта была – и это делало оба ролика главным и буквально почитаемым источником для всех Янси-мэнов – настоящей аномалией.
По степени наглости, «большой лжи», Готтлиб Фишер давно и навсегда превзошел их всех. Никто из живущего сейчас поколения или из поколений, что еще только родятся, никогда не сможет на голубом глазу рассказывать байки о тех невинных безмятежных днях. Западногерманский кинематографист Готтлиб Фишер, наследник студии UFA, киноконцерна времен Третьего рейха, который в тридцатые годы был столь тесно связан с ведомством доктора Геббельса, – этот действительно непревзойденный, уникальный фальсификатор убедительного видеоряда – повел дело так, что на выходе получился не какой-то жалкий скулеж, а дьявольски громкий и потрясающе выглядящий взрыв. Но, конечно, у Фишера были огромные ресурсы. Обе военные элиты, как из ЗапДема, так и из НарБлока, поддерживали его финансово и морально, а заодно предоставляли невероятные съемки времен Второй мировой, которые обе стороны держали в своих засекреченных киноархивах.
Две эти парные ленты, задуманные для одновременного показа, повествовали о Второй мировой войне, которая для многих людей в 1982 году еще не стерлась из памяти, закончившись всего за тридцать семь лет до выпуска кинофильмов. Американец-рядовой, «джи-ай»[3] той войны, которому в 1945-м было двадцать, на момент просмотра первой серии Версии A (из двадцати пяти) у телевизора в своей гостиной в Бойсе, штат Айдахо, имел от роду всего пятьдесят семь лет.
Устраиваясь поудобнее у сканера микрофильмов, Джозеф Адамс подумал, что они должны были просто помнить достаточно для того, чтобы определить увиденное по телевизору как откровенную ложь.
Перед его глазами появилось крохотное, подсвеченное и четкое изображение Адольфа Гитлера, выступающего перед наемными прислужниками, что составляли рейхстаг в конце тридцатых годов. Фюрер был жизнерадостен, возбужден, настроен весьма саркастически и ехидно. Это была та знаменитая сцена – и каждый Янси-мэн знал ее наизусть, – когда Гитлер отвечал на просьбу президента США Рузвельта о том, чтобы он, Гитлер, гарантировал границы десятка или около того малых государств Европы. Одну за другой Адольф Гитлер зачитывал страны, составляющие этот список, все громче и громче, и с каждым новым названием прихлебатели его улюлюкали в такт растущему безумному веселью их лидера. Эмоциональность этой сцены – фюрер, захлебывающийся от смеха над абсурдностью списка (он вторгнется потом практически в каждую названную в списке страну), крики его сторонников… Джозеф Адамс смотрел, и слушал, и ощущал внутри себя резонанс с этими выкриками, ехидную ухмылку – в резонанс с ухмылкой Гитлера… и в то же время чувствовал наивное детское удивление: неужели эта сцена действительно когда-то могла происходить в реальности? А она происходила. Эти кадры из первой серии Версии А были – невероятно, учитывая их фантастическое содержание, – абсолютно настоящими.